Глава восьмая Я лишилась всего

1856–1858 годы

В мае 1856 года версия истории в изложении Изабеллы почти умолкает. Дневник обрывается на том моменте, когда его отобрали. Но в ряде писем к Джорджу Комбу в 1858 году она, Эдвард, Генри и леди Дрисдейл говорили о событиях двух лет между открытием Генри и его прошением о разводе. Письма немедленно стали конфиденциальными документами и настойчивыми, предвзятыми мольбами о невиновности их авторов. В ходе переписки Комб принял на себя роль своего рода судьи, морального арбитра в этом деле. Эти неопубликованные письма, хранящиеся в архиве Национальной библиотеки Шотландии, повисают между личной и общественной областями, миром дневника и миром суда. Они открывают, как и почему дело дошло до суда, несмотря на потенциально ужасные последствия для всех заинтересованных сторон.

В июне 1856 года Изабелла оправилась от болезни и вернулась из Франции со своим старшим сыном. Генри отказался пустить ее в семейный дом, поэтому они с Альфредом, которому было теперь пятнадцать лет, недолго пожили на Альбион-стрит, маленькой красивой улице с рядом стандартных домов, к северу от Гайд-парка, а затем переехали на двадцать миль южнее, в коттедж в рыночном городке Рейгейте, в Суррее. В «темноте и одиночестве» двух снятых комнат, писала Изабелла, она погрузилась в «глубокую и непреходящую печаль». Ее изгнали из общества и разлучили с любимыми Отуэем и Стенли. Младших сыновей, говорила она, «оторвали» от нее, когда она лежала измученная недугом. Генри удержал всю мебель и другие вещи, которые она принесла в качестве приданого, равно как и ее дневники, стихи, эссе и корреспонденцию, включавшую и письма к ней Эдварда Лейна.

«Я лишилась всего, — написала она Джорджу Комбу, — но я была беспечна и безрассудна и поэтому заслужила страдание». В течение многих месяцев она находилась «в состоянии, граничащем с безумием, и серьезно размышляла о самоуничтожении». Она говорила, что лишь надежда воссоединиться когда-нибудь с детьми удержала ее от самоубийства.

Осенью она съездила в Мур-парк и рассказала Эдварду, что произошло в Булони, предупредив о намерении Генри мстить: отняв почти все, что было ей дорого, он теперь хотел публично опозорить ее и разрушить семью, которой она восхищалась. И он хотел денег.

Генри ненавидел Эдварда Лейна и завидовал ему, объяснила Комбу Изабелла. «Он решил погубить его, если возможно, прилюдно пообещав закрыть Мур-парк». Также он считал, сказала Изабелла, что, очернив ее имя, сможет удержать большую часть ее собственности и содержать ее как «бедную пенсионерку от своих щедрот». Генри заявил, что собирается выделять ей на жизнь всего сто фунтов в год.

Генри проконсультировался у юристов. Первоначально он планировал подать в суд на Эдварда с требованием возмещения ущерба на основании «преступного разговора» с Изабеллой, которая по закону являлась движимым имуществом своего мужа, но юристы отсоветовали ему затевать процесс немедленно. Предположительно, они сказали, что у него нет шансов выиграть дело, представив в качестве доказательства только дневник, поскольку закон тогда требовал двух свидетелей для подтверждения прелюбодеяния. В декабре 1856 года он нанял бывшего инспектора Чарли Филда для сбора дальнейших свидетельств против жены.

Эдвард по-прежнему управлял водолечебницей в Мур-парке, хотя и страдал от возобновившихся приступов диспепсии. Обнаружив, что агент Генри расспрашивает его слуг, он написал Изабелле. Письмо он послал ей через юриста по имени Грегг[87], бывшего пациента Мур-парка, и Изабелла ответила таким же образом. Такая система скрывала переписку между этой парой, маскируя обмен посланиями, адресованными или написанными третьим лицом, и таким образом избегая, например, внимания любопытных слуг или вопросов жены или тещи. Эдвард надеялся утаить эту историю от Мэри и леди Дрисдейл. Для обсуждения ситуации он договорился с Изабеллой о встрече.

Эдвард и Изабелла подозревали, что Генри собирается добиваться постановления суда о раздельном проживании супругов. Изабелла заверила Эдварда, что, если Генри подаст иск о раздельном проживании, она признает себя виновной в прелюбодеянии. Таким способом она избавляла Эдварда от вовлечения в это дело, сохраняя в тайне его участие в данной истории. Последними обращенными к ней словами Эдварда, как она позднее написала, стали: пусть «будет, что будет, ему следует знать, что он пострадал несправедливо». Являясь автором уличающего дневника, Изабелла соглашалась, что вина полностью лежит на ней.

Ни Эдвард, ни Изабелла не ожидали, что Генри потребует полного развода — в рамках существовавшей тогда системы это было чрезвычайно сложно и дорого. Обманутый муж должен был получить право на раздельное проживание в епископальном суде Коллегии юристов по гражданским делам в Лондоне, возмещение ущерба в Суде королевской скамьи[88], а затем добиться частного закона парламента о расторжении брака. Стоимость могла дойти до нескольких тысяч фунтов. Между 1670 и 1857 годами только триста двадцать пять таких разводов было оформлено, в среднем меньше двух в год.

Однако с начала 1850-х парламент обсуждал вопрос об изменении этого закона таким образом, чтобы облегчить данную процедуру, сделать ее дешевле, последовательнее и прозрачнее. Это повлекло бы за собой передачу власти из церковного суда при Коллегии юристов по гражданским делам в Лондоне — названном Диккенсом «мирным, сонным и усыпляющим, старомодным, позабытым временем собранием, происходящим словно в тесном семейном кругу»[89] — новому светскому суду. Адвокаты Генри посоветовали ему следующее: если он добьется раздельного проживания в существующем церковном суде, то у него будут прекрасные шансы получить полный развод в случае создания парламентом гражданского суда.

В апреле Генри подал прошение об официальном раздельном проживании с женой, и в конце месяца Изабеллу вызвали в суд.

* * *

Джордж и Сеси Комб находились в Мур-парке в июле 1857 года, когда Эдвард Лейн узнал о прошении Генри и наконец открыл жене и теще, какая катастрофа может обрушиться на их семью. От гостей они свои неприятности скрыли. Комб единственно отмечает в своем дневнике, что обе хозяйки заболели. «Миссис Лейн лежит в постели из-за солнечного удара, полученного в зоологическом парке 14 июля, — написал он 25 июля. — Леди Дрисдейл расхворалась, пульс у нее 120 и сильное расстройство пищеварительной системы». Нездоровье женщин, написал он, «огорчило нас».

Это был второй визит Комбов в Мур-парк. Джорджа мучили проблемы с пищеварением, а Сеси страдала от нервной депрессии и страхов. Они с удовольствием провели на курорте месяц. В окрестностях поспели пшеница и рожь, отметил Джордж, а ежевика и липы стоят в цвету. Гости срывали огромные фиги со шпалерных деревьев в огороженном саду, а вечерами собирали на дорожках светлячков. «Мы с Сеси пошли в лощину, — написал Джордж 25 июля, — и наслаждались нежным ветерком и прекрасным пейзажем. Мы долго отдыхали на сухой траве, и она пела старые английские мелодии, которыми я восхищаюсь».

Изредка в мирное времяпрепровождение Комбов вторгалась случайная новость. 9 июля Джордж замечает, что газеты заполнены сообщениями о суде над Мадлен Смит, дочерью архитектора из Глазго, которую обвиняли в отравлении любовника, отказавшегося вернуть ей уличающие любовные письма. В этих письмах мисс Смит[90], судя по всему, радовалась своему сексуальному преступлению, замечал судья, «ссылаясь на него, в одном из отрывков в особенности, в выражениях, которые я не стану зачитывать, ибо, возможно, они никогда не предназначались для печати, поскольку происходили между мужчиной и женщиной». Уже одно ее поведение было достаточно шокирующим, но гораздо хуже то, что она получала удовольствие, вспоминая о нем. Комб написал: «Основание черепа должно быть в целом большим, а коронарный участок — недостаточным». Те же самые черты — большой орган афродизии и маленький орган благоговения — он определил и у Изабеллы.

К 3 августа, дню отъезда Комбов, Мэри и ее мать, похоже, оправились. Лейны и леди Дрисдейл собрались вместе с гостями проводить своих знаменитых друзей. Одна из пациенток, шестидесятилетняя вдова из Абердиншира, умоляла Комба дать ей прядь волос. Сеси эта просьба позабавила, особенно когда Джордж с трудом снабдил свою поклонницу просимой прядью. «Едва ее нашли, — написал он, — поскольку волос у меня мало и они коротки». На этой комической ноте любящая старая пара попрощалась с обитателями Мур-парка и отправилась в карете на железнодорожную станцию.

* * *

Семье Эдварда пока удавалось скрывать свое несчастье, но Генри Робинсон действовал против них. Не прошло и нескольких дней после отъезда Комбов из Мур-парка, как Генри навестил в Эдинбурге Роберта Чемберса и показал ему дневник Изабеллы, объясняя, что нашел его случайно, когда что-то искал для жены в ее письменном столе. «9 августа, — записал в собственном дневнике Чемберс. — Вечером зашел мистер Г.О. Робинсон и зачитал мне отрывки из дневника своей жены, раскрывая развитие ее преступной симпатии к _____ _____. Исключительное разоблачение, три часа поддерживавшее во мне неослабевающий интерес». Даже в собственном дневнике Чемберс не упомянул имени Эдварда Лейна, сознавая возможность того, что и эта личная запись может стать достоянием гласности. Хотя Генри попросил Чемберса какое-то время держать это дело в тайне, тот поделился данной историей с другими знакомыми в Эдинбурге[91].

Позднее в том же месяце, как и надеялся Генри, парламент принял Закон об учреждении гражданского суда по бракоразводным делам, судопроизводство которого вплотную приблизило Генри к полному расторжению брака. Обеспечивая более широкую доступность развода, правительство лорда Палмерстона стремилось сократить число «незаконных союзов» в стране, дать женщинам возможность законным путем покинуть жестоких мужей, а мужчинам — избавиться от неверных жен. Открытие суда было запланировано на 1858 год.

Тем временем Генри подал свой иск в Коллегию юристов по гражданским делам в Лондоне и поместил Отуэя и Стенли в школу-интернат Тонбридж-скул в Кенте; себя он записал в учетную книгу как «преп. Генри Оливера Робинсона», надеясь, возможно, что это замаскирует его личность, когда дело о разводе попадет в суд. Тонбридж был традиционной закрытой школой для мальчиков, где обучалось сто шестьдесят человек. Директор, по словам современника, был «строгим начальником» — «палка всегда лежала под рукой». Отуэя взяли запасным в футбольную команду, игравшую в необычно жестокую разновидность этой игры. «У любого, бегущего с мячом, мяч можно отобрать, игрока можно атаковать, нанести резкий удар или сделать подсечку», гласило правило 13.

3 декабря 1857 года в церковный суд при Коллегии юристов по гражданским делам в Лондоне, заседавшем в здании старинного внутреннего двора рядом с собором Святого Павла, представили прошение Генри Робинсона о разводе a mensa et thoro — разводе, при котором супругам запрещено жить вместе, но брак не расторгнут, или так называемом судебном разлучении. Его доказательства, заслушанные в частном порядке, состояли из отрывков из дневника и показаний двух слуг из Мур-парка. Прошение Генри было одним из последних, возможно, самым последним, рассмотренным в старом судебном порядке[92]. Изабелла, как и обещала Эдварду, иску не сопротивлялась. Ее адвокат сказал лишь, что не может предложить никаких возражений от ее имени. Суд присудил Генри его раздельное проживание, и на следующий день в «Таймс» появилось несколько строк об этом деле без упоминания обстоятельств адюльтера и имени предполагаемого прелюбодея.

По условиям своего брачного контракта, Изабелла сохраняла личный доход после судебного разлучения, хотя процентные начисления на ее средства снизились. Экономический кризис в конце 1857 года сократил стоимость многих инвестиций. Теперь Изабелла имела около трехсот девяноста фунтов стерлингов в год, что, после вычета расходов на Альфреда в размере ста пятидесяти фунтов, оставляло ей, как она сказала, «только-только чтобы жить, подобно леди». С Генри Изабелла вращалась среди самых богатых людей своего класса, ныне же практически выпала из этого круга; триста фунтов стерлингов в год считались минимумом[93], требовавшимся семье среднего класса на ведение хозяйства с одним слугой. Генри надеялся еще больше сократить ее доход.

В том месяце Генри жил в Балмор-Хаусе вместе с Отуэем и Стенли, приехавшими домой на каникулы, и с одной из двух своих внебрачных дочерей, которых он планировал представить обществу Рединга. 12 декабря, через девять дней после получения разрешения на раздельное проживание с Изабеллой, он написал Роберту Чемберсу, позволяя ему посвятить в подробности дневника их эдинбургских друзей. Джордж пересказал историю «пылких и омерзительных» эскапад Изабеллы Джорджу Комбу, который поведал о них своему другу сэру Джеймсу Кларку.

Кларк, лечивший Китса в Риме перед самой его смертью, был одним из любимых терапевтов королевы Виктории; именно он устроил для Комба обследование голов королевских детей. Комб многословно извинился перед Кларком за знакомство его с обитателями Мур-парка, добавив, что хотя и не сомневается в виновности Изабеллы, доктора «ждет прискорбная расплата». Комб отметил, что, по слухам, Генри Робинсон и сам «не почитал узы брака».

На Рождество Эдвард находился в Лондоне, в шестиэтажном георгианском доме на Девоншир-плейс в Мерилебоне. С ним приехали жена, теща, дети и трое его шуринов. Джордж Дрисдейл был теперь практикующим терапевтом, медицинскую степень он получил в Эдинбурге в 1855 году, а Чарлз учился медицине в Университетском колледже Лондона, оставив свою инженерную карьеру в том же году.

28 декабря 1857 года Эдвард узнал, что слух о его супружеской неверности широко распространился, и на следующий день написал Комбу, «полностью, категорично, недвусмысленно и возмущенно» отрицая роман с Изабеллой. Он заявлял, что не может отвечать за посвященные ему дневниковые записи — Изабелла, должно быть, «ополоумела», написал он. Она не сопротивлялась судебному разлучению, сказал он Комбу, потому что «нанесла мне невосполнимый урон и полна решимости любой ценой не усугублять его, публично впутав мое имя в такой скандал». Двумя днями позже — 1 января 1858 года — за этим письмом последовало адресованное Комбу послание леди Дрисдейл. «Вы поверите моим словам, сказанным со всей серьезностью, когда я заявлю, что Лейн совершенно невиновен и более того, мы с Мэри часто настаивали на необходимости принять эту бедную женщину… поскольку она была несчастлива дома, Лейн всегда неохотно соглашался на наши просьбы, считая ее надоедливой».

Эдвард поехал в Эдинбург, чтобы лично защититься. В субботу 2 января он сел в экспресс, который отбыл из Лондона в 9.15 утра и достиг столицы Шотландии около 10 часов вечера. На следующее утро он два с половиной часа разговаривал с Джорджем Комбом в его доме на Мелвилл-стрит. Эдвард яростно отстаивал свою невиновность. Записи в дневнике Изабеллы — фантазия, говорил он: ее религиозные сомнения «полностью» выбили ее «из колеи здравого смысла и общепринятых норм поведения и морали». На страницах ее дневника «факты и вымысел опрометчиво свалены в одну кучу», и «слишком часто полная воля давалась сладострастному и больному воображению». Он утверждал, что не флиртовал с Изабеллой в Эдинбурге; на самом деле он всегда брал с собой книгу во время их поездок в карете на побережье, чтобы иметь возможность отгородиться от ее «неглубокого» разговора. «Я никогда ни строчки не написал миссис Р., — сказал он, — которые нельзя было бы зачитать вслух на рыночной площади». Доктор заявил, что горел желанием подать на Генри в суд за клевету, но его адвокат отсоветовал ему предпринимать что-либо, способное сделать эту историю достоянием гласности, поскольку его репутация «будет погублена в равной мере как неудачей, так и успехом».

Негодование Эдварда было искренним. Восприятие Изабеллой их отношений, вероятно, имело мало общего с его собственным. Сентиментальные выражения, в которых она описывала их свидания, страсть и желания, которые она ему приписывала, могли и в самом деле показаться ему фантазиями, почерпнутыми больше из романтической литературы, нежели из реальности. В восторженной риторике некоторых записей своего дневника Изабелла могла даже намекнуть, что у них были интимные отношения, тогда как их не было. Кроме того, она проявила беспечность: ведя дневник и оставляя его на виду, она, похоже, необдуманно причинила боль ему и его семье. Единственное, что оставалось Эдварду, — это отрицать содержание дневника, настаивать, что Изабелла все выдумала. Он обрушился на свою бывшую подругу. Она была «восторженной и хвастливой дурой, — писал он, — подлой и ненормальной женщиной», склонной к «вздорным литературным фантазиям».

Эдвард пришел в ярость от контраста между его положением и положением Генри Робинсона. Генри представал на страницах дневника как «средоточие человеческой злобы, ничтожества, обмана и жестокости», сказал Комбу Эдвард; его поведение вынудило Изабеллу искать «бегства, почти любой ценой, от рабства союза, сделавшего ее жизнь совершенно непереносимой». Однако этот отвратительный муж, у которого, как было известно, есть любовница и внебрачные дети, являлся абсолютно невиновным в глазах закона.

Джордж Комб был побежден. «Меня глубоко тронуло отчаяние бедного Лейна, — сообщил он сэру Джеймсу Кларку. — Лейн разбит, а леди Дрисдейл и миссис Лейн живут в мучительном ужасе огласки». Комб, с таким энтузиазмом рекомендовавший Мур-парк своим друзьям, чувствовал себя лично ответственным за честь доктора. Он постарался дистанцироваться от Изабеллы. Она «изображала большой интерес к новой философии, — сказал он Кларку, — но миссис Комб и мне она никогда не нравилась». Хотя она была «умной, интеллектуальной женщиной», «недостаточность ее коронарного участка придавала проявлениям ее интеллекта холодный, унылый тон, лишавший ее всяческого интереса в наших глазах».

История эта поразила друзей Комба. Изабелла Робинсон была «необычайной женщиной, — сказал сэр Джеймс Кларк, — первой… кто когда-либо фиксировал свой позор». Мармадюк Блейк Сэмпсон, редактор «Таймс» из Сити и фанатичный сторонник френологии, считал, что Эдварду следует взять часть вины на себя, даже если он и невиновен в прелюбодеянии. «Разделяя ее утренние поездки и позволяя взаимное общение с детьми, он… уделял ей самое большое внимание, какое мог позволить себе влиятельный, имеющий положение в обществе человек. Он имел дело с сомнительной личностью и замарался. Если бы он отдавал себе отчет в имевших место последствиях, ставших законным результатом нехватки у него проницательности, чувства собственного достоинства и благоразумия, я больше поверил бы любому его утверждению, нежели когда он выставляет себя жертвой».

Через два дня после визита Эдварда в Эдинбург, Генри Робинсон написал Комбу, излагая свою версию происшедшего. Он изворотливо уверял о своем нежелании, чтобы неприятная история достигла ушей Комба, но только теперь узнал от Роберта Чемберса, что она до него дошла — отныне «мое перо свободно, и я повинуюсь естественному побуждению сообщить доброму и почтенному знакомому печальную повесть». Он сказал Комбу, что жаждет исправить любое возможное искажение фактов со стороны Изабеллы. Он описал отчаяние, скорбь, удивление и ужас, испытанные им при чтении дневника и «страшном открытии», что у Изабеллы «любовь» с Эженом ле Пти, «хотя остается пространство для надежды, что отношения эти не переросли в преступление». Он написал, что в еще больший ужас его повергло открытие, что его жена с 1850 года была «рабыней страсти к доктору Э.Л.», в 1854 году вовлеченному в «преступную связь». Генри предлагал показать Комбу подтверждающее свидетельство против Эдварда, если он воспримет его как «строго частное и конфиденциальное».

Комб отказался. «Итак, ваше предложение представить мне, конфиденциально, свидетельство его преступления лишь усложнит наши трудности; ибо я не смог бы просить у доктора Лейна никаких объяснений, и мы должны будем обвинить его, не слыша его оправданий».

И Генри, и Изабелла нарушили границу между частным и публичным: Изабелла записями об Эдварде в своем дневнике, Генри — чтением и распространением ее тайных слов. Комб ответил упорным стремлением восстановить различие между конфиденциальной и свободной информацией. Он тщательно отделил публичные заявления от негласно распространяемых обвинений, письменные материалы — от сплетен. Отказавшись читать дневник, он также облегчил себе веру в невиновность Эдварда.

Эдвард поблагодарил Комба за защиту. «По отношению ко мне вы действовали не только как добрый друг, но и как человек чести — полный решимости, чтобы в любом случае, насколько это в ваших силах, мне не нанесли удара в спину в темноте». Генри, по контрасту, действовал в манере «хитрой», «тайной и злобной».

Эдвард настаивал в надежде замять скандал. «Я говорю с вами, — писал он Комбу, — как сын может… говорить с отцом», эта мольба взывала не только к честности, но и к секретности семейного круга. Он напомнил Комбу об «особенных обстоятельствах моего положения, требующего избегать всякой публичности в деле такой важности». Леди Дрисдейл высказала то же соображение. «Могу я… умолять вас и миссис Комб считать это письмо строго конфиденциальным, — написала она, — поскольку с каждым днем все больше уверяюсь, что в молчании наша единственная безопасность».

В 1857 году разразился скандал с участием другой миссис Робинсон, а с ним и полемика по вопросу о публикации материалов, касающихся личных тайн. В марте романистка Элизабет Гаскелл издала биографию Шарлотты Бронте, умершей в 1855 году, и в ней описала роман между братом Шарлотты Бренуэллом и Лидией Робинсон, «зрелой и порочной» замужней женщиной, которая в 1840-х наняла его гувернером к своим сыновьям. «В этом случае все было наоборот, — писала миссис Гаскелл. — Мужчина стал жертвой; жизнь мужчины была разрушена и загублена терзанием и проступком, повлекшим за собой вину; семья мужчины пострадала от страшнейшего позора». Женщина, о которой шла речь, теперь леди Скотт, пригрозила в мае 1857 года издателям миссис Гаскелл судебным преследованием и добилась того, что книга была изъята и в нее внесены изменения.

* * *

Когда в начале 1858 года начал действовать Суд по бракоразводным и семейным делам, Генри Робинсон стал одиннадцатым человеком, подавшим прошение о разводе a vinculo matrimonii — от уз брака. Данная форма развода давала такой же результат, как смерть супруги: если Генри выигрывал дело, он, словно вдовец, мог взять другую жену.

Новый суд проводил свои слушания публично[94]. Этим он ставил цель продемонстрировать, как защищают и наказывают, определяя, что позволительно в браке, и в то же время показать, какой весьма ощутимый позор ожидает совершивших преступление. Среди ключевых положений Закона о разводе было условие о защите собственности замужних женщин, что давало право потерпевшей жене сохранять личные заработанные деньги, и смягчение критерия доказанности, требуемого для подтверждения измены. Что самое важное, процесс упростился. До 1858 года Генри Робинсон и другие, подобные ему, не смогли бы позволить себе полного развода.

Уже убедив церковный суд в прелюбодеянии Изабеллы, Генри имел все основания для уверенности, что новый суд удовлетворит его иск. Если Коллегия юристов по гражданским делам в Лондоне требовала двух свидетелей прелюбодеяния, то этому суду достаточно было одного. Руководство 1860 года объясняло: «Безусловно требовать показаний двух свидетелей в отношении фактов, которые едва ли могут быть иными, нежели тайными, означает в большинстве случаев поражение иска и отрицание правосудия». Также адвокату Генри не нужно было устанавливать факт прелюбодеяния сверх разумного сомнения; поскольку данный случай относился к общему праву, а не к уголовному, Генри требовалось только убедить судей, что его доказательства более вероятны, чем доказательства Изабеллы.

Адвокаты Генри сказали ему, что, хотя его иск против Эдварда Лейна сравнительно непрочен, мужчина, требующий развода, обязан теперь называть предполагаемого любовника жены как соответчика. Это послужило бы финансовой выгоде Генри: если его прошение окажется успешным, суд может обязать Эдварда возместить ему расходы и издержки. В феврале 1858 года Генри подал иск на Эдварда и Изабеллу.

В церковном суде Изабелла прикрыла Эдварда, позволив беспрепятственно удовлетворить иск Генри, но в гражданском суде невозможно было оставить доктора за пределами слушаний. Чтобы теперь защитить Эдварда, она должна была отрицать прелюбодеяние.

Барристеры Изабеллы и Эдварда встретились, дабы сформулировать их дело. 22 апреля Изабелла через своего адвоката отказалась от своей вины в прелюбодеянии, а на следующий день то же самое сделал Эдвард. За сто пятьдесят фунтов стерлингов он заказал копию дневника, чтобы его адвокат мог использовать этот документ для защиты.

За первые пять месяцев 1858 года в Суд по бракоразводным и семейным делам было подано сто восемьдесят прошений. Но только в понедельник 10 мая суд вынес свое первое решение о разводе, однако дальше дело пошло быстрее: к обеду следующего дня суд развел восемь пар. «Не могу не выразить своего удовлетворения тем, как работает новый закон, — сказал лорд Кэмпбелл, лорд-канцлер, помогавший составлять Закон о разводе. — Теперь все классы находятся в равном положении».

Одними из первых обратились в этот суд несколько адвокатов. Как юристы, они быстро оценили возможности нового закона; подобно Генри Робинсону, они принадлежали к современному среднему классу, их больше интересовала месть, а не репутация, стремление обеспечить себе свободу, а не сохранить честь семьи. Доказательства были непременно сфабрикованными. 12 мая адвокат по фамилии Торл обвинил свою жену в том, что она соблазнила сына их соседа[95]. Свидетелями мужа стали его племянник, случайно встретившийся с миссис Торл и сыном соседа в ее гостиной, «покрасневшими и смущенными», его слуга, якобы видевший, как молодой человек обнимал миссис Торл за талию у нее в столовой как-то днем в ноябре 1856 года, кучер, сказавший, что заметил пару целующейся в лесу летом 1857 года, и служитель гостиницы на Альгамбра-стрит в Лондоне, где они поселились в одном номере. На основании того, что пару видели на грани интимной близости, развод предоставили.

Идя по своему списку, судьи устанавливали, что является жестокостью, как доказать прелюбодеяние, где предел господства мужа над женой и детьми. Поступая так, они забрасывали публику историями о домашнем несчастье. «Каждый, с кем обсуждаешь любой неудачный брак, — говорилось в передовице в «Дейли ньюс» в конце мая, — тут же сопоставляет это дело с другим, которое вызывает упоминание о третьем; и вследствие этого тебя начинают преследовать образы проклятых домов». Даже королева Виктория, похоже, внезапно обеспокоилась судьбой данного института. «Думаю, люди слишком много женятся, — писала она в мае своей только что вышедшей замуж дочери Викки. — В конце концов это такая лотерея, а для бедной женщины — очень сомнительное счастье». Чарлз Диккенс, чьи романы много послужили восхвалению викторианского дома среднего класса, сам впал в состояние семейного кризиса. В пятницу 11 июня, за три дня до начала слушания дела Робинсонов, Диккенс объявил, что они с женой Кэтрин подписали документ о раздельном проживании. Избрав частное соглашение, Диккенс по крайней мере избежал публичности судебного зала. В газетах он отрицал слухи, что совершил прелюбодеяние с молодой актрисой или с сестрой жены. «Дыхание этого злословия», сказал он, оскорбляет его читателей, «как нездоровый воздух».