Советская Россия

17 января 1917 года Шаляпин начинает режиссерские репетиции новой постановки «Дон Карлоса» в Большом театре. Одновременно выступает в Опере Зимина[61]. Премьера «Карлоса» состоялась 10 февраля: спектакль был благотворительным[62].

Уже 20 февраля Шаляпин снова в Петрограде: в Народном доме он поет в «Севильском цирюльнике», а спустя четыре дня – заглавную партию в «Дон Кихоте».

Здесь его застает Февральская революция… Советы, в которых (помимо большевиков и меньшевиков) преобладало эсеровское направление, не сумели полностью захватить власть. Этим воспользовалась буржуазия, которая еще некоторое время удерживала власть в своих руках. Было создано Временное правительство, сначала во главе с князем Львовым, а потом – с лидером эсеров А. Ф. Керенским. Это правительство под давлением масс было вынуждено упразднить монархию (царь Николай Второй отрекся от престола 11 марта) и провозгласить республику. Ситуация в стране оставалась нестабильной вследствие возникшего двоевластия: с одной стороны, существовало центральное буржуазное правительство, с другой – «советы рабочих и солдатских депутатов». В Россию возвращается Ленин. Его «Апрельские тезисы» стали планом проведения социалистической революции и полного захвата власти.

Горький тоже в Петрограде. Он приглашает Шаляпина на собрание деятелей культуры.

– Вот, Федя, приближается день, когда вся власть перейдет в руки Советов, то есть рабочих, крестьян и прогрессивной интеллигенции, говорил он Шаляпину. – Я надеюсь, ты понимаешь, насколько важна твоя позиция для общего дела.

– Ты знаешь, что я не могу быть против того, что пойдет во благо России, – отвечал Шаляпин. – Но времена смутные, я – певец, и я не вполне понимаю, как я могу оказаться полезным.

– Да, времена смутные, и так будет, пока не установится власть Советов, – продолжал Горький. – Будет ли это через месяц или через два, никто не знает. Ни того, какой ценой. Возможно, она будет высока, но мы готовы ее платить. Но что бы ни происходило, мы должны думать о том, как сохранить произведения искусства от хищений, от нанесения им ущерба или попыток вывезти их из страны. Кроме того, мы должны установить, что такое непреходящие художественные ценности, необходимые новому человеку, а что – буржуазное декадентское искусство. И для начала мы ожидаем от тебя помощи и поддержки.

Шаляпин согласился войти в состав делегации, которая должна была направиться к Г. Е. Львову и поставить вопрос о защите художественных ценностей.

Бурная общественная жизнь и энергия, пронизывавшая все события, не могли оставить равнодушным такого чувствительного и восприимчивого человека, как Шаляпин. Он чувствовал, что бурлящая действительность просто призывает его к активному участию в событиях, и не мог противостоять этому призыву.

«Необычайный переворот заставил очень сильно зашевелиться все слои общества, и, конечно, кто во что горазд начали работать хотя бы для временного устройства так ужасно расстроенного организма государства, – пишет он дочери Ирине 21 марта 1917 года. – Вот и я тоже вынужден почти ежедневно ходить по различным заседаниям – пока я состою в Комиссии по делам искусства и на днях вступлю в Общество по изучению жизни и деятельности декабристов, проектов для возведения им памятников и проч. и проч.

Кроме того, я, слушая, как народные массы, гуляя со знаменами, плакатами и проч[ими] к моменту подходящими вещами поют все время грустные, похоронные мотивы старой рабьей жизни, – задался целью спеть, при первом моем выступлении в новой жизни свободы, что-нибудь бодрое и смелое. Но, к сожалению, не найдя ничего у наших композиторов в этом смысле, позволил себе написать слова и музыку к ним сам. Не претендуя на лавры литератора или композитора, я написал, кажется, довольно удачную вещь, которую назвал „Песня революции”»[63].

В воскресенье 26 марта, днем в концерте-митинге Преображенского полка в Мариинском театре Шаляпин в сопровождении хора и двух оркестров исполнял «Марсельезу» и «Песню революции»[64].

Это был необычный концерт. Когда поднялся занавес, перед публикой предстало удивительное зрелище. На заднем плане была декорация, изображавшая московский Кремль. Перед ней был построен весь состав Преображенского полка в полном боевом снаряжении, а также полковой хор и духовой оркестр. А на переднем плане стоял солдат с развернутым ярко красным знаменем.

Несмотря на активное участие в событиях, будораживших в то время Петроград, Шаляпин с прежней интенсивностью продолжал свою артистическую деятельность. Его выступления происходят все в том же ритме: по спектаклю через каждые два-три дня. Ему удается осуществить постановку «Дон Карлоса» и на сцене Мариинского театра. Критик Б. Никонов пишет в «Обозрении театров»: «Шаляпин остался Шаляпиным и в этой неблагодарной роли: он показал нам ее с величайшим артистическим тактом, не подчеркивая никаких отдельных нюансов, не тщась подкрашивать тусклые места, не отыскивая в роли ничего „специфически выигрышного”, чем можно было бы блеснуть, но сливал все черты и штрихи в одно удивительно гармоничное и правдивое целое. Усталая закостенелая душа Филиппа чувствовалась и в сдержанных суровых интонациях и в каменной маске лица. Шаляпин дал поразительный грим: рыжеволосый, седеющий крепыш-солдат с грубыми чертами квадратного лица, неподвижный как статуя, с властными неторопливыми жестами – таков его король Филипп»[65].

* * *

Летом 1917 года семья Шаляпина проводит лето в Крыму, в Мисхоре, в вилле на самом берегу моря, утопающей в вечнозеленых растениях, мимозах и магнолиях.

Сам же Шаляпин в Форосе, откуда руководит работами в замке в Суук-Су, доверенным бывшей его владелице Ольге Михайловне.

Время от времени навещает семью. Одиннадцатого июля он в Севастополе, дает концерт с матросским хором. С красным знаменем в руках он исполняет «Дубинушку» и «Песню революции».

У Шаляпиных часто гостит Сергей Рахманинов, который отдыхает неподалеку, в Симеизе. Его визиты особенно радуют сыновей Шаляпина Бориса и Федора: Рахманинов – благодарный зритель сочиненных ими комических скетчей. А дочери Шаляпина больше всего любят слушать, как репетирует Рахманинов. Притаившись в саду, затаив дыхание, они слушают арпеджио и гаммы, которые под его пальцами превращаются в чудесную музыку…

* * *

Весь сезон 1917–1918 годов Шаляпин проводит в Петрограде. Он выступает главным образом в Народном доме[66]. В начале ноября в Петрограде вспыхнуло вооруженное восстание. Революционные войска 6 ноября заняли важнейшие правительственные и военные учреждения, а 7 ноября, после жестокого сопротивления, пал и Зимний дворец. Все члены Временного правительства были арестованы, только Керенскому удалось бежать.

Вскоре в России вспыхнула гражданская война. Под прикрытием Брест-Литовского мира (с Германией) формирования белогвардейцев, преданных царю и монархическому строю, вели беспощадную борьбу с Красной армией за власть в России.

«Мой милый, сладкий, любимый Иринион! – пишет Шаляпин 10 декабря 1917 года дочери Ирине в Ялту, где оказалась его семья. <…> Как раз на днях я прочитал в газетах о погроме в Ялте <…> Волнение мое усугубилось еще более, когда я узнал, что телеграфное сообщение между Ялтой и Петроград[ом] прервано. <…> Вот и сейчас все время читаю о гражданской войне на Юге, и если правда хотя половина – ужас охватывает, и волосы шевелятся на голове. А в особенности, когда думаю, что не в состоянии буду, может быть, попасть к вам в Ялту, ведь разбираются железнодорожные пути – то казаками, то большевиками, то там, то тут… <…>

О себе скажу – пока что живу ладно. Пою в Народном Доме, публикой всегда положительно набит битком театр. Принимает меня публика, скажу, как никогда, я стал иметь успех больше, чем когда-нибудь. Кстати сказать, я все время, слава Богу, в хорошем порядке, голос звучит, как давно уж не звучал, молодо, легко и звучно. Продовольствие хотя и дорого стоит, но все есть, и я ни в чем себе не отказываю, нет только белого хлеба»[67].

Все большее число спектаклей бывших Императорских театров исполняется для участников различных партийных и прочих съездов, для профсоюзов, для армии… В театры хлынула другая публика. Многие из теперешних зрителей раньше не имели ни случая, ни возможности посещать оперные спектакли. Но имя Шаляпина известно всем. Он не только прославленный певец, он также известен и любим как выходец из слоев, которые в России считались угнетенными. Новая публика воспринимает его как «своего певца», она им гордится и устраивает ему ранее не виданные овации.

Советская власть сознает это и старается при любой возможности включать его в программы организуемых концертов и во все культурные мероприятия. Этот период времени характеризуется стремлением новых властей «внедрить высокое искусство в народ».

С этим связана организация многих театральных трупп и театральных студий при известных театрах. Шаляпин принял участие в работе Первого кооперативного театрального товарищества, а также принимал участие в работе «Маленькой студии», в которой тайнами актерского мастерства овладевали его дочери Лидия и Ирина. Он часто присутствовал на уроках, принимал участие в этюдах, исполняемых молодыми артистами, вел с ними разговоры об элементах актерской техники, присутствовал на репетициях пьес, которые они исполняли, и способствовал успеху этих спектаклей своими замечаниями и подсказками.

Шаляпин не был уверен в правильности пути, который избрали две его дочери. Он говорил с Ириной, поступившей во Вторую студию МХТ, о тернистом пути актрисы.

– Нужно иметь огромное, из ряда вон выходящее дарование, и только тогда идти на сцену, – объяснял он. – В театре надо быть тузом и только козырным тузом. Все остальное обречено на страдание и унижение, если не встретит справедливой поддержки. Я тоже в юные годы испытал много горя, пока не встретил сначала своего учителя Усатова, а впоследствии С. И. Мамонтова, этого чуткого художника и чудесного человека, который стал для меня истинным другом и которому я многим обязан. Так вот, дорогая Аринка, подумай.

– Но ты же будешь моим учителем, – улыбнулась Ирина.

– Нет, у тебя прекрасные учителя, – возразил Шаляпин. – И у драмы совсем иные закономерности, чем у оперы. Но, конечно, я смогу тебе в чем-то пригодиться. Если захочу…

– Но ты ведь захочешь?

– Если заслужишь право на розги.

Ирина задумалась:

– Как это – право на розги?

– Именно так: право на розги. Знаешь, я не особенно верю в таланты детей талантливых родителей. А может, тебе просто хочется развлечься? В этом тоже нет ничего плохого. Это полезнее и разумнее чем, скажем, безделье или флирт. Но это относится к области культуры и просвещения. Здесь розги не страшны, это не очень больно и не ранит душу. Но если ты действительно стремишься к высокому искусству, ты должна понять, есть ли у тебя право прикасаться к этим высоким сферам и, следовательно, получать розги «по делам своим», заслуженные, болезненные, они ранят, но они необходимы для шлифовки и твоего таланта, и твоей личности, и твоего духа.

– Какой ты строгий, папа…

– В искусстве строгость – первое дело, – задумчиво, но убежденно сказал Шаляпин. – Разве Константин Сергеевич не строг с вами, своими учениками, которых он любит, в своих поисках правды? А разве сама правда иногда не сурова? Но суровая истина всегда лучше, чем мягкая, утешительная ложь! Искусство не терпит лжи! Поэтому я думаю, что надо с первых шагов сознавать все трудности пути в искусстве, чтобы потом не было разочарований, чтобы воображение не расходилось с реальностью.

Вскоре Ирина получила роль Колибри в спектакле cтудии «Лейтенант Ергунов» по рассказу И. С. Тургенева.

После спектакля домой они с отцом возвращались пешком. Шаляпин любил длительные пешие прогулки.

– Ну как? – спросила она.

– Что ж, недурно, – проговорил он, – только надо тебе еще поработать над акцентом, и потом, хотелось бы, чтобы во время танца у тебя в руках были бы «тарелочки», словом, какой-нибудь ударный инструмент. Но это не главное, а вот, не забывай ни на минуту, что ты на сцене, что публика видит каждый твой жест, каждое движение, развивай в себе способность контролировать себя.

– Но это же будет мешать мне, – возразила Ирина. – Не лишит ли это мою игру спонтанности и непосредственности?

– Наоборот! – категорично возразил Шаляпин, – это будет тебе помогать, ты ничего не будешь делать бессознательно. «Бессознательное» творчество никуда не годится, актер должен быть мастером, создавать образ, ежеминутно помня, что он на сцене.

Нести правду через актера-творца, а не через актера-человека, вот это и называется искусством. В этом, мне кажется, мы расходимся с Костей Станиславским; я не совсем понимаю все эти замысловатые выражения: «войти в круг» или какое-то «зерно», – словом, так называемая система. Мне кажется, по системе играть на сцене нельзя, вот в рулетку – можно. Не знаю, но в мое время, когда я был еще молод, ничего этого не знали, а играли актеры хорошо. Теперь же, наоборот, все знают, как и почему, а играют часто плохо. Прежде актера спрашивал антрепренер, может ли он играть Гамлета, предположим. Он отвечал «да» и, не думая о системе, порой играл блестяще.

– Но Станиславский нам сказал, что он свою «Систему» списал у тебя!

– Да, он говорит, что с меня написал «Систему». Не знаю. Но я никогда не играл по системе, а вам он это так рассказывает «нарочно». – И вдруг хитро улыбнулся.

Некоторое время они шли молча, потом Федор Иванович снова заговорил.

– Удивительно, почему это МХТ любит все так упрощать на сцене, причем как-то «играет» простоту, получается сплошь и рядом фальшь. <…> Вот иногда замечаю, как актер «просто» держит себя на сцене, как он «небрежно» отстегивает пуговицу на жилете, или «просто» свистит, или «просто» отгоняет муху; а я вижу, как он всю эту простоту придумал, и вдруг все это становится таким «сложным»; мелкие будничные детали заслоняют образ и мешают основной линии…

Ирина не решилась возражать. Слова отца показались ей почти еретическими. Ей даже подумалось, что он, быть может, не в состоянии понять новые театральные течения.

И все же, когда она выбрала для себя отрывок из «Северных богатырей» Ибсена и ей не давался отрывок – сцена Иордис с Сигурдом, она обратилась к отцу.

– Ну, давай, я тебе подчитаю за Сигурда, – предложил он.

– Да-а-а… действительно плохо, – сказал Шаляпин, дочитав с Ириной отрывок до конца. – Но ты вообще соображаешь, кого ты играешь, ведь это же сверхчеловек, не просто женщина, а богатырша. А ты мне изображаешь какую-то институтку. Не бойся же ни жеста, ни голоса. Вот, слушай, я тебе прочту и покажу.

И он прочел и показал. Перед Ириной возник образ женщины необычайной, почти мужской силы[68]. Этот наглядный пример помог ей понять свои ошибки. Ирина поняла, что ключ роли у нее в руках.

На следующий день после показа Константин Сергеевич, вызвав студентов на замечания, сделал Ирине ценнейшие указания и поправил ошибки. А затем спросил, с кем она проходила роль. Смутившись, девушка ответила: «с Шаляпиным», – на что Константин Сергеевич, улыбнувшись, сказал: «Я это почувствовал»[69].

* * *

Весной 1918 года умирает Савва Мамонтов. В начале лета отдал Богу душу Мамонт Дальский. Шаляпин болезненно переживает эти утраты. Все меньше остается настоящих друзей, которые так необходимы в это трудное время. Слава и авторитет его были огромны, но нередки были и провокации, имевшие целью дискредитировать Шаляпина перед новой властью. Недруги не пропускали случая намекнуть, что он был солистом Его Величества и что этот титул, якобы, отделяет его от социального сословия, из которого он вышел; или ставили ему в упрек огромное состояние, которое он нажил за время службы в Императорских театрах. При этом намеренно замалчивалась благотворительная деятельность Шаляпина, значительная часть которой была направлена на социальные нужды рабочего класса России и на улучшение его политического положения.

Эти инсинуации, правда, не имели большого значения и не угрожали общественному положению Шаляпина; у него был друг и сильный защитник в лице Максима Горького. Да и само имя Шаляпина, и популярность, которой он пользовался у широчайших слоев населения, пока еще представляли надежную защиту против злонамеренных выпадов. Между тем, в условиях все более сгущавшейся общественной атмосферы упоминание имени Шаляпина в негативном контексте вызывало у него чувство неловкости и отвращения, которого он мог не преодолеть несмотря на то, что советская власть всюду декларировала Шаляпина как «своего»: он был включен в состав многочисленных органов и комиссий, без его участия не проходило ни одно культурное мероприятие, он был включен в Художественно-репертуарный совет Большого театра, в новый Художественный совет Мариинского театра; он стал первым, кто принял из рук Луначарского звание Народного артиста.

Те м не менее, советская власть не остановилась перед тем, чтобы национализировать имущество Шаляпина. В его дома в Москве и Петербурге вселили квартирантов, оставив ему только небольшие помещения в мансардах. Приняв во внимание то, что у него большая семья, Шаляпину оставили квартиру в Петрограде. Царские ассигнации были обесценены. Шаляпин снова стал пролетарием…

– Всем не дает покоя мое богатство, – говорил он, – а никто не упоминает о том, каким трудом оно заработано. У меня не было ни угольных копей, ни золотых рудников. Но, если оно необходимо народу, пусть, я не жалуюсь… Я только хочу остаться в государственном театре и работать.

И он работал так, словно в его жизни ничего не изменилось, будто и не было никаких трудностей.

После многолетнего перерыва в его репертуаре снова появились «Паяцы» Леонкавалло. Он снова пел Досифея в «Хованщине» Мусоргского. Впервые он принял участие в драматическом спектакле по рассказу И. С. Тургенева «Певцы», состоявшемся 10 ноября 1918 года в Петрограде, в Александринском театре по случаю столетия со дня рождения писателя.

В 1918 году Шаляпин получил письмо от К. А. Коровина, оказавшегося при новой власти в незавидном положении.

«Дорогой Федя, – пишет Коровин, – у меня в Охотине была мастерская, дом, в рабочих комнатах там находятся краски, мольберты и проч[ее], я там работал. В настоящее время у меня ее опечатал волостной комитет. Я художник, живу своим трудом, пишу с натуры картины, и, надеюсь, мастерская не подлежит декрету об отчуждении земельных и хозяйственных владений, так как не представляет собой хозяйственности. Прошу тебя попросить Луначарского или кого нужно, чтобы подтвердили мое право пользоваться дачей-мастерской <…> Я всю жизнь посвятил искусству и просвещению и выбран недавно в Художественно-просветительную комиссию при Советском правительстве по охране памятников и художественных ценностей. Жить в Москве не имею средств, надеялся жить и работать[70] в Охотине. При даче только три десятины непахотной земли, даже в купчей помянуто: „участок, не приносящий дохода”, и притом я по происхождению крестьянин той же Владимирской губернии. <…>

Помоги, дорогой Федя, так как я не знаю, к кому обратиться, кроме тебя. Лично я болен очень и не могу приехать в Петроград просить. Сердце у меня страдает и мне трудно ходить. С семьей твоей все благополучно. Подробности всего тебе передаст Леня[71]. Будь добр, позволь ему переночевать у тебя»[72].

Шаляпин обратился к почти всемогущему Максиму Горькому, но уже из следующего письма Коровина видно, что оказанной помощи хватило ненадолго и что его положение ухудшалось: «Мне пишет Федор Егорович Кратин вот что: комиссар по охране памятников старины и ценностей осматривал твои дачи и мою мастерскую – комиссар, или вернее, председатель, и передал, чтобы ты и я хлопотали немедленно о возобновлении охранных грамот на помещение у центральной власти, т. к. прежние охранные грамоты могут быть признаны теряющими силу. <…> Почему же устарели грамоты этого закона? <…> Ведь художнику нужен кров над головой, мольберт, краски, холсты – ведь я делаю реальную вещь, т. е. картину! <…> Я сделал много постановок, гармоний, музыки, красок и форм для глаз зрителя в театре – и теперь театр живет моими постановками, декорациями и костюмами. <…> Прошу тебя, похлопочи, кстати, и о моей мастерской»[73].

Шаляпина терзала мысль о том, что он не в состоянии помочь другу. Страдания и нищета, сопутствовавшие жизни миллионов людей, постучались и в его дверь. В доме уже не было продуктов – муки, чая, сахара…

Душевное равновесие Федор Иванович поддерживает работой. Он вернулся к своим прежним ролям (Варяжского гостя в «Садко», Ивана Грозного в «Псковитянке»). Он надеется, что все трудности – явление преходящее на пути к более совершенному и счастливому обществу.

На некоторое время Шаляпину удалось поправить свое материальное положение благодаря гастролям в Пскове. Молодой культурный деятель Исаак Руммель задумал во что бы то ни стало привезти Шаляпина в этот старинный русский город. Он приехал в Петроград с твердым решением осуществить свой план.

Но Шаляпин согласился, как показалось Руммелю, через силу, и никакого конкретного договора они не достигли.

Тогда Руммель обратился к близкому другу и секретарю Шаляпина, Исаю Григорьевичу Дворищину. Известно было, что он, пользуясь определенными психологическими ходами, а иногда и хитростью, часто умудрялся воздействовать на Шаляпина, как никто другой.

Дворищин обещал привезти Шаляпина в Псков и обговорил условия. Радость Руммеля быстро испарилась: изучив все, что было обозначено в договоре, он понял, что должен доставить Шаляпину шесть пудов дефицитных продуктов.

К счастью, председатель псковского Исполкома одобрил эту поставку. Руммель тут же отправил продукты в Петроград под милицейским конвоем и поторопился расклеить афиши с датами шаляпинских концертов.

Однако Шаляпин заболел.

– Болезнь не опасная, – сообщил Дворищин, – это ишиас. Но врачи не могут сказать, сколько времени ему нужно соблюдать режим.

Руммелю пришлось скрепя сердце отменить концерты.

Через месяц Шаляпин вернулся на сцену. Условились о новых сроках. Руммель раздобыл салон-вагон и отправил его в Петроград.

Вагон вернулся пустым: Шаляпин неожиданно отправился на гастроли в Ревель.

В Пскове разгорался скандал. Этой историей заинтересовалась ЧК. Руммель едва выкрутился, предъявив присланную Дворищиным расписку о получении продуктов.

Наконец было получено сообщение о новых датах концертов: 21 и 23 мая. Руммель отправился в Петроград навстречу Шаляпину, который приезжал спальным вагоном из Ревеля.

– Я ему не позволю даже выйти из поезда, – размышлял взбудораженный Руммель. – Просто прицеплю его спальный вагон к псковскому составу!

Та к оно и случилось. 20 мая 1920 года, полгода спустя после оговоренного срока, Шаляпин приехал в Псков.

Автомобиля, который должен был отвезти их в гостиницу, на вокзале не оказалось.

– Это ничего, – сказал Шаляпин. – По этой земле ступал царь Иван Грозный. Неужели мы по ней поедем в автомобиле?

Шаляпин отказался сразу идти в гостиницу. Он хотел обойти все места, где происходит действие «Псковитянки». Несмотря на то, что все его отговаривали, он поднялся по полуразрушенной лестнице, от которой отваливались камни, на башню, откуда во времена Ивана Грозного сбрасывали осужденных на смерть.

При обходе древностей – церквей, башен, укреплений и даже музеев Шаляпин стал экскурсоводом для тех, кто пошел с ним – настолько он в свое время, готовясь к постановкам русских опер на исторические сюжеты, изучил эпоху.

После осмотра достопримечательностей Пскова Руммель пригласил Шаляпина и прочих гостей[74] к себе домой на ужин.

– В этом доме, в том самом подъезде, где живу, жил Владимир Ильич Ленин, когда был в Пскове, – похвастался Руммель.

– В этот дом следует входить, помня о том, что в нем жил великий вождь революции, – торжественно произнес Шаляпин. Он отвесил поклон и стал подниматься по лестнице, сохраняя на лице выражение священного трепета.

Исай Дворищин, прекрасно знавший, что Шаляпин легко переходит от смеха к печали и что его физиономия мгновенно принимает соответствующее моменту выражение, пытался поймать взгляд Федора Ивановича: шутит ли он или все это всерьез. Ему так и не удалось ничего понять, а задавать вопросы в присутствии сиявшего от восторга Руммеля он не решался.

Первый концерт прошел триумфально, а успех второго, бесплатного, для профсоюзов, превзошел все ожидания. Невзирая на строгий контроль при входе, очень многие прошли в театр без билетов. Все было забито народом – и проходы между стульями, и оркестровая яма, и подходы к сцене. Оставшиеся на улице не расходились: они хотели хоть посмотреть на Шаляпина.

Концерт открылся «Ноченькой», исполнявшейся без сопровождения. Затем последовали романсы: «Сомнение» Глинки и «Элегия» Массне в сопровождении виолончели, затем «Блоха» и «Семинарист» Мусоргского, «Мельник», «Червяк» и «Титулярный советник» Даргомыжского и несколько арий из опер. Каждый номер провожали бурными аплодисментами. Шаляпин много пел на «бис», но зрители требовали повторять еще и еще и не желали расходиться.

Наконец, Руммель был вынужден погасить свет и вывести Шаляпина из театра под прикрытием темноты. Они отошли уже довольно далеко, а оттуда, из мрака, все еще доносились громовые аплодисменты и крики «бис!».

– Да, хорошо вы меня приняли в Пскове, публика у вас прекрасная, зажигательная, – с довольным видом бурчал Шаляпин. – Жаль, что каждому концерту, в том числе и этому, во многих отношениях неповторимому, приходит конец.

– Да, прибавил Исай, – этот концерт неповторим еще и в том смысле, что вы ничего не привезете домой. Продукты вы давно съели, гонорара не получили…

– Хватит, Исайка! – оборвал его Шаляпин. – Этим концертом я вернул долг дорогому товарищу Руммелю. Причем получилось так, что это была весьма приятная обязанность.

Однако Исай договорился с Руммелем, что наутро они купят у рыбаков, которые вылавливали в устье рек Великой и Псковы огромных рыб, несколько особо крупных экземпляров, и потом, уже в поезде, преподнесут их Шаляпину.

– Вот увидите, как я их ему преподнесу, – с хитрым видом говорил Исай. – Вы только притворитесь, что все было так, как я говорю.

На рассвете они были уже у реки. Им повезло: нашлись две громадные щуки, почти в человеческий рост величиной. Они дотащили их до шаляпинского вагона и запихнули под сиденье в одном из купе.

Они ехали уже несколько часов, когда Исай сказал как бы между прочим:

– Ах, Федор Иванович, чуть не забыл. Позавчера, пока вы отдыхали, мы с Руммелем отправились на рыбную ловлю.

– Да? – Шаляпин заинтересованно поднял бровь.

– Мы не ожидали, что нам так повезет.

– И ты все это время молчишь, ничего мне не сказал, – Шаляпин начал нервничать.

– Да я не хотел вас волновать перед концертом, – самым невинным тоном продолжал Исай.

Он стал рассказывать, что они просто не знали, куда деваться от рыбы: стоило опустить удочку в воду, как на ней оказывался большой судак или лещ. И вдруг удочка изогнулась, и на ней стала метаться вправо-влево огромная рыбина. Она со страшной быстротой поволокла за собой лодку. Тут пришли на помощь рыбаки. Едва-едва их догнали и сетью вытащили это чудище на берег.

– И вы поехали без меня! – загремел Шаляпин. Он побледнел от гнева, и глаза у него стали белые и страшные. – Вы меня не разбудили! Уехали одни! Ах вы ничтожества!

Он обернулся к Руммелю, у которого душа ушла в пятки.

– И ты, предатель! Чем я заслужил такую обиду!

– Да я ничего… – забормотал тот. – Это все Исай, один… Я заснул, я собирался было ехать, но не поехал…

– А может, ты врешь, Исай? – продолжал кричать Шаляпин. – Ты, наверное, все это выдумал, только бы меня разозлить? Признавайся!

Но Исай не поддавался.

– Значит, вы мне не верите, – сказал он обиженно. – Вы мне всегда доверяли, а теперь не верите. Ну, хорошо, пойдите-ка сюда.

Он заглянул в соседнее купе и достал из-под сиденья щук.

– Вот, смотрите! Исай врет, да?! А это что? – теперь уже Исай кричал на Шаляпина, указывая пальцем на гигантских щук.

Шаляпин остолбенел. Он не сводил глаз с огромных рыбин.

– Ух, какие! – простонал он. – Неужели вы могли меня лишить такого удовольствия?.. Я все это проспал…

Исай вдруг заговорил совершенно спокойным, совсем деловым тоном:

– Федор Иванович! Вы правы. Я все это выдумал. Рыбу мы купили у рыбаков. Сегодня утром товарищ Руммель и я…

И рассказал все, как было.

Ярость Шаляпина сменилась нежнейшим расположением духа.

– Так это вы – мне, в подарок? Такую рыбу? Дорогие вы мои, золотые…

Со слезами радости на глазах он начал обнимать и целовать их обоих.

По прибытии в Петроград Шаляпин никому не позволил нести щук. Он взвалил рыб на плечи и, покряхтывая под их тяжестью, пронес их на глазах изумленных пассажиров через весь вокзал прямо к автомобилю.

– А вы, дорогой мой, не поедете сегодня в Псков, – сказал он, отдуваясь, Руммелю. – Пожалуйста, окажите честь сегодня с нами пообедать. Будем есть рыбу…

Оставшуюся часть сезона Шаляпин проводит в Петрограде. Лето 1920 года он вынужден был провести в Москве.

Шаляпин тосковал по Крыму, по Суук-Су и замку, который там купил. Ольга Михайловна сообщила, что прекратила работы по переустройству дворца.

Думал он и о Ратухине, и давнее предчувствие, что он его больше не увидит, теперь стало казаться реальным…

Шаляпин выступает в Зеркальном театре («Севильский цирюльник», «Борис Годунов», «Фауст», «Русалка»), поет на открытии сада «Эрмитаж», а 28 июля участвует в концерте в честь открытия Второго конгресса Коминтерна в Колонном зале Дома Союзов. На этом концерте присутствовал В. И. Ленин.

Весь сезон 1920–1921 годов Шаляпин провел в Петрограде, с редкими наездами в Москву. Почти все спектакли предназначались для членов различных профсоюзных и политических организаций, слушателей политических школ и курсов и участников разных съездов.

22 июня начинается Третий конгресс Коминтерна, и Шаляпин поет на его открытии.

В 1921 году его дочь Ирина выходит замуж за Павла Пашкова.

По желанию новобрачной венчание состоялось в московской церкви Большого Вознесения, той самой, в которой в 1830 году венчался Пушкин с Натальей Гончаровой. Ирине Федоровне захотелось оставить особую память о дне свадьбы, и она попросила отца прочесть в церкви «Апостола». Весть о том, что Шаляпин будет читать на свадьбе, разнеслась по всей Москве, и, хотя Шаляпины звали немного гостей, в день венчания публика заполонила весь храм.

Недоброжелатели Шаляпина ворчали: мол, вот, прикидывается «красным», а дочь венчает в церкви, как при царе!

В это время в Поволжье свирепствовал голод. В начале августа Шаляпин обратился к артистам всей России через газету «Известия» с призывом дать благотворительные концерты в пользу голодающих. Сам же он отправился в турне по странам Запада, намереваясь собрать для голодающих Поволжья как можно больше денег.

Турне начиналось 8 августа выступлениями в Латвии и Финляндии.

«<…> Федор Иванович, получив визу, уезжал на гастроли в Финляндию. Исай Дворищин поехал проводить Федора Ивановича на вокзал.

До отхода поезда еще оставалось некоторое время, и Федор Иванович пригласил Исая зайти к нему в купе и повел разговор. Несколько раз Исай порывался выйти из вагона, поезд вот-вот тронется, но Федор Иванович, будто не понимая, все задерживал его.

Раздался третий звонок, Исай кинулся к двери, но Федор Иванович заслонил ее собой: поезд тронулся, и… Исай покатил в Финляндию.

– Федор Иванович, что вы со мной делаете? Ведь меня арестуют!

– Ну, что ж делать, а я за тебя отвечать не буду… Вообще я с тобой незнаком…

Исай, рассердившись, вышел из купе и сел в отдалении в коридоре. На границе в поезд вошел военный патруль и стал проверять документы. Офицер, узнав Шаляпина, осклабившись, взял под козырек и пошел дальше.

– Отец, – продолжает рассказ Ирина Шаляпина, – выглянул в коридор и увидел Дворищина, шарившего у себя по карманам; наконец он, вынув что-то из бокового кармана, стал ждать контроля. Офицер подошел к нему, спросил документ, и Исай показал ему нечто похожее на удостоверение. То т пристально разглядел документ, затем рассмеялся и, снова взяв под козырек, удалился.

Исай, гордо вскинув голову кверху, победоносно посмотрел на Федора Ивановича, а тот совершенно оторопел от удивления. У Федора Ивановича ведь были оформлены документы и для Дворищина.

– Исай, пойди сюда, – приглашал Федор Иванович Дворищина, но тот заявил, что они „незнакомы”.

Всю дорогу Федор Иванович умолял Исая сказать ему, что он показал офицеру, но Исай был непреклонен и, только подъезжая к месту назначения, раскрыл свой секрет.

Он предъявил офицеру фото, на котором Федор Иванович был снят вместе с Исаем и красовалась надпись: „Эх, Исай, побольше бы таких артистов, как мы с тобой”. Офицер был вполне удовлетворен предъявленным „документом”»[75].

Это было последнее совместное путешествие двух приятелей.

* * *

23 сентября Шаляпин отплыл из Финляндии в Англию. Он дает концерты в Лондоне, Бирмингаме, Шеффилде и Ливерпуле. 23 октября отправляется пароходом в Северную Америку. Дает три концерта в нью-йоркском театре «Манхэттен», затем выступает в Монреале, Бостоне (два концерта), в Чикаго, Кливленде и Филадельфии. Новый год встречает в Чикаго, в обществе известной русской балерины Анны Павловой. Поет пять спектаклей «Бориса Годунова» в Метрополитен-Опера (один из них во время гастролей Метрополитен-Опера в Филадельфии) и записывает несколько пластинок. В феврале он снова в Лондоне, где дает три концерта.

Сумма, собранная в этом турне в помощь голодающим, оказалась меньше предполагаемой. В Америке ему пришлось по болезни отменить семь концертов и уплатить неустойку организаторам. Но главная причина заключалась в том, что люди были настроены против Советской России.

Западные импресарио, невзирая на известность Шаляпина, неохотно брались за организацию концертов в помощь молодой социалистической стране, пусть даже речь шла о голодающих гражданах этой страны.

* * *

20 марта 1922 года Шаляпин снова в России.

В Петрограде он поет в «Борисе Годунове» 17 апреля. Это был его последний спектакль в бывшем Мариинском театре.

Затем уезжает в Москву. Дает четыре концерта в помощь голодающим – с 21 по 29 мая. Концерты были очень разными: на всех четырех Шаляпин повторил только русскую народную песню «Прощай, радость» и «Двойник» Шуберта. Прочая часть программы в каждом концерте была различной. Федор Иванович как будто хотел спеть для москвичей весь свой любимый репертуар.

14 мая Шаляпин пел в «Русалке». Это было его последнее выступление в Большом театре.

29 июня он спел в Петрограде дневной концерт в Большом зале Филармонии. Это было его последнее выступление в России.

В тот же вечер Шаляпин отбыл из Петрограда в Швецию.

Ему было 49 лет.