«10 лет без права переписки»

Это один из моих любимых фильмов. Сценарий к нему режиссер Владимир Наумов написал вместе с писателем Александром Кабаковым.

Для меня было полной неожиданностью, когда Наумов предложил мне роль в этом фильме. Помню, он вызвал меня к себе. Я обрадовался, примчался к Наумову в кабинет – думал, наконец-то меня запустят как режиссера. Спрашиваю:

– Ну, что нового в Госкино?

– Что нового… сниматься будешь.

Я, разочарованно:

– Как сниматься? Я снимать хочу. Неужели опять запретили?

– Конечно, запретили. Вот, снимешься у меня…

И он дал мне сценарий. Я прочитал. Нужно было играть Кольку «Татарина», дворника в правительственном доме. Да еще без ноги, бывшего морского пехотинца.

Я снова прихожу к Наумову:

– Владимир Наумович, роль какая-то необычная. И почему меня называют «Татарином»? Там нигде не упоминается, что мой герой – татарин по национальности.

– Ну, впрямую не хочется намекать, особенно московскому зрителю, что это за дом, где происходят события фильма.

Речь шла о правительственном «Доме на набережной», из которого стольких людей уводили на расстрел, отправляли в лагеря. И причем не простых смертных, а жили там в основном чиновники из центрального аппарата. Кстати, съемки фильма в итоге проходили в том самом доме на Берсеневской набережной, и зритель, понимавший, о чем шла речь в фильме, мог легко его узнать.

Оказывается, в те годы все дворники в этом доме были татарами. Татары считались очень трудолюбивыми и чистоплотными. Вот и я должен был играть такого дворника-«татарина», но прошедшего войну в морской пехоте.

Наумов меня утвердил без кинопроб. С Наташей Белохвостиковой и Борей Щербаковым мы сыграли какие-то сценки – но больше в качестве репетиций. Камера нас не снимала.

Я начал работать над ролью. И уже на этом этапе проявилась безудержная фантазия режиссера Владимира Наумова. В сценарии были строчки о том, что я свысока посмотрел на героя, на своего друга детства Михаила. А его играет Борька Щербаков, который на голову выше меня. Я озадачился, а Наумов улыбнулся:

– Я все придумал. На заводе тебе уже делают котурны. Оденешь их под брюки клеш – на них ты будешь на голову выше Бори. Всех зрителей ошеломим. Они знают, какого роста Панкратов-Черный, а тут ты появишься – такой богатырь. Эти котурны делают из титана, они стоят безумных денег.

– А почему из титана?

– Потому что это легкий металл.

Клеш мне сшили сантиметров на 15–20 длиннее моих ног. Примерили эти котурны – очень тяжело было с ними справляться. Но где-то дня через два, пока я учился на них ходить, они сломались – отвалились. А новый заказ – это опять деньги.

– Ладно, – решил Наумов, – будешь на Борьку свысока смотреть, когда он сядет на стул или на диван.

Так же как в «Сибириаде» у Кончаловского, Наумов промолчал, что я должен быть наголо бритым. Поставил ме-ня, можно сказать, перед фактом. Кабаков разрешал Наумову отходить от сценария, предоставил ему карт-бланш. Мне кажется, Кабаков сомневался в успехе этого фильма.

И Наумов придумал сцену, когда герой Бори Щербакова начинает меня стричь наголо. Мы отрепетировали и снимали одним дублем, потому что стригли прямо в кадре.

Показали мне машинку. Я посмотрел: хорошая новая машинка. Попробовал – стрижет замечательно. Начали снимать – как эта машинка вцепилась мне в волосы! Слезы катятся, боль дикая, а камера-то работает, снимают, остановить нельзя. Наумов сидит, закрыл лицо руками. Я чувствую, он смеется, негодяй, а у меня слезы текут:

– Полегче, полегче! – кричу я Щербакову.

– Ничего-ничего, – отвечает он по сценарию.

И стрижет меня, я чувствую, с таким усилием.

Я все на свете проклял. Сижу, плачу по-настоящему: боль дикая. Сняли мы этот дубль, который и вошел в картину.

Я спрашиваю:

– Почему же так больно? Вроде нормальная была машинка?

И Наумов показывает мне машинку, которой меня стригли:

– На, посмотри.

И хохочет, счастливый. Я смотрю, оказывается, он специально машинку подменил. Ржавая какая-то, старая:

– Почему эта? – возмущаюсь я.

– По правде жизни. Шла война. Почти пять лет машинкой никто не пользовался – она и заржавела.

Но если не считать этого момента, снимали весело и с каким-то подъемом. Наумов фонтанировал идеями прямо на площадке.

В фойе лежал портрет Сталина.

– Санька, ты оттуда сверху прыгнешь на портрет.

– Так ведь высоко.

– Ничего-ничего, ты же в морской пехоте служил.

– Но я же с протезом хожу. Может, хоть маты подстелим под портрет?

– Ну, так это на «Мосфильм» надо машину гнать. Пока привезут – уйдет солнечное время.

И вот так он, можно сказать, «мучил» меня. Но мне было очень интересно, что в итоге получится. Да и коллектив подобрался замечательный.

Удивительной нежности актриса Наташа Белохвостикова. Хохотушка. Все время смеялась. Как только анекдот какой-то мы с Борькой Щербаковым расскажем, она прямо закатывалась до слез. А Наумов, мне кажется, немножко ревновал ее к нам. Все время кричал:

– Наташа, соберись! У тебя сейчас серьезная сцена.

А потом сам к нам подходил:

– Что вы ей рассказали?

Мы ему повторяли тот анекдот. Он хохотал.

Теперь уже Наташа спрашивала:

– Что ты смеешься, Володь?

– Неважно, репетируем!

С Верой Сотниковой мы на съемках помирились, хотя я с ней был до этого в конфликте, потому что она ранее сорвала съемки в моем фильме «Салон красоты».

В фильме снялся и Евгений Александрович Евстигнеев. Снова мы с ним встретились на съемочной площадке. Его герой прятался от ареста в московском метро.

Наумов утверждал, что это был исторический факт: после войны многие москвичи, скрываясь от арестов, прятались в метро. И добрые люди знали, что в тоннелях живут люди, помогали им, приносили еду и все необходимое. Там были площадки, на которых можно было существовать, можно было передвигаться под землей, выйти в город на любой станции метро.

Я слышал, например, что после войны Сталин приказал выселить из Москвы всех инвалидов. Их, коренных москвичей, которые на фронте потеряли ноги, руки, вывозили за 101-й километр. Якобы Сталин отдал этот приказ, чтобы Москва не видела изувеченных войной людей: надо забывать войну, думать о мире, продолжать строить социализм. И их убирали. И многие из тех инвалидов тоже прятались в метро, чтобы их не выселили.

Рудольф Тюрин даже написал сценарий на эту тему – «Матросская тишина». Сценарий ему запретили, но его, насколько мне известно, купил Голливуд. И для советских людей тогда – за очень большие деньги. Рудольф оставшиеся годы жил на деньги, вырученные от продажи того сценария.

Была в нашем фильме «10 лет без права переписки» еще одна потрясающая сцена, тоже придуманная Наумовым на ходу. Ее видел Роберт де Ниро и даже спросил меня, как я сыграл ее. Ему по актерской задаче было непонятно, как актер может сыграть одним дублем такую сложную сцену.

Когда в фильме мы находим мою Файку, похищенную Берией, то привозим в подвал. Мы снимали в этих казематах под Старой площадью. Я и не знал, что под Москвой столько подвалов находится. А сцена была следующая. Я начинаю орать на Файку, которую играла Вера Сотникова (а на ней коньки надеты, ведь похитили ее с ледового катка), Наташа Белохвостикова стоит с красным флагом, потому что она до этого была на демонстрации. Я Файке что-то выговариваю, начинаю ей хамить, и Белохвостикова меня бьёт сзади древком флага. У меня наступают косоглазие и столбняк, потому что я на фронте был контужен. Это мне Наумов потом объяснял, почему у меня косоглазие должно наступить. В итоге я теряю память, но не сознание, и падаю поперек кровати, которая подо мной. На ней уже лежит инвалид без ноги. У него нет левой ноги, у меня – правой. Я ему тут же дарю свой левый ботинок. Файка меня пытается поднять с кровати, я ее заваливаю под себя, начинаю раздевать, чтобы заняться с ней любовью:

– Фаинька, ну, пришла, милая.

То есть у меня уже совершенно другое эмоциональное состояние. Наконец она меня сбрасывает, я прихожу в себя. Файка кричит:

– Да снимите с меня эти проклятые коньки!

На этих словах ко мне возвращается память, и я опять начинаю с того, на чем прервался:

– Я тебе так сниму – всю жизнь снимать будешь!

То есть одним куском была сыграна вот такая сумасшедшая сцена, несколько состояний: и потеря памяти, и потом, сама доброта, дарю инвалиду свой ботинок, тут же лезу на Файку, чтобы заняться любовью, потом прихожу в себя и возвращаюсь, с чего начал. Сложнейшая сцена.

Репетиций, кстати, было немного. Сколько бы Наумов на ходу ни придумывал (оператор просто не успевал свет переставлять), он всегда контролировал график и старался не затягивать съемки. Поэтому приходилось импровизировать и выполнять какие-то фантасмагоричные, я бы сказал, задачи, поставленные режиссером Наумовым.

Когда фильм вышел, я очень волновался. После всевозможных ролей эта казалась очень необычной. Фильм прошел с большим успехом, даже номинировался на «Оскара», но по каким-то причинам не пошло, сняли с конкурса.

Вообще, я очень благодарен и Наумову, и Кабакову за то, что они в своем фильме подняли такую острую тему. Напрямую с моей судьбой она не перекликается, но тема культа личности и репрессий мне была, конечно, внутренне близка. Причем раскрывали они эту тему под необычным углом. Они пытались сказать, что не столько система была виновата в арестах, сколько сами люди, которые, тупые, необразованные, завистливые, пробивались к власти и могли просто из мести, из ревности сгубить человека. Я знаю, например, одну страшную историю, когда чекист влюбился в купеческую дочку. Наступила советская власть, он пришел делать ей предложение и пригрозил, что если она не вый-дет за него замуж, то он всю семью расстреляет или сошлет в лагеря. Вот так насильно он женился на красавице. Или на людей доносили из-за выгоды, как в нашем фильме. Человек, который сдал отца главного героя, потом поселился в его квартире. Вероятно, он его из-за этой квартиры и сдал. И Наумов с Кабаковым эту тему подняли.

Потом я снялся еще в нескольких работах Владимира Наумова, и даже бесплатно, потому что мне с ним всегда интересно работалось. И всегда он удивлял своими выдумками и находками.