Сыщик

Наконец в четверг рано утром мы добрались до Флориды. Сначала планировалась экскурсия по Космическому центру им. Кеннеди на мысе Канаверал, мы там походим и все посмотрим. Но так как в газетах информация появлялась очень быстро, то сначала у нас было открытое заседание.

Во-первых, нам показали детальные снимки дыма, который повалил из шаттла, когда он еще стоял на стартовом столе. Там повсюду были камеры для наблюдения за запуском шаттла – штук сто, наверное. Прямо на то место, откуда появился дым, были направлены две камеры – но обе почему-то не сработали. Тем не менее на фотографиях с других камер виднелись четыре или пять клубов черного дыма, идущего от монтажного соединения. Этот дым был не от горения материала; по составу это были просто уголь и всякая гадость, которая выталкивались из-за давления внутри ракеты.

Подробное изображение «дыма», взятое со стартового стола (© NASA)

Клубы эти прекратились через несколько секунд, изоляция каким-то образом закупорилась, но только временно, чтобы опять прорваться минуту спустя.

Последовало обсуждение того, сколько вещества вышло с дымом. Клубы дыма были примерно шесть футов в длину и несколько футов в толщину. Количество вещества зависит от того, насколько тонкие частицы, и внутри облака дыма всегда мог оказаться большой кусок какой-то дряни, так что судить было сложно. А так как снимки делались со стороны, то вполне возможно, что был и еще дым дальше вокруг ракеты.

Чтобы установить минимум, я прикинул гранулометрический состав, который даст столько дыма, сколько возможно, исходя из данного количества материала. Получилось на удивление мало – примерно один кубический дюйм: если у вас есть кубический дюйм вещества, то у вас будет такое количество дыма.

Мы запросили снимки с других запусков. Позже мы выяснили, что ни в одном из предыдущих полетов никаких клубов дыма ни разу не было.

Мы также услышали о низких температурах перед запуском от человека по имени Чарли Стивенсон, ответственного за «ледовую команду». Он сказал, что за ночь температура опустилась до 22 градусов[44], но на некоторых участках стартового стола его команда зарегистрировала очень низкие показатели – всего 8 градусов[45], и они не могли понять почему.

Во время перерыва на ленч репортер местного телевидения спросил меня, что я думаю о низких температурных показателях. Я сказал, что, как мне кажется, жидкие водород и кислород охладили воздух еще больше, когда стекали в большой топливный бак на ракетном ускорителе. По какой-то причине репортер решил, будто я только что выдал ему важную секретную информацию, поэтому в своем вечернем отчете не упомянул мое имя. Вместо этого он сказал: «Такое объяснение дал нобелевский лауреат, а значит, оно должно быть правильным».

Днем телеметристы предоставили нам всевозможную информацию о последних мгновениях шаттла. Были замерены сотни разных параметров, все они показывали, что все работает настолько хорошо, насколько возможно в данных условиях: давление в резервуаре с водородом резко упало спустя несколько секунд после того, как наблюдалось пламя; гироскопы, направляющие шаттл, работали отлично до тех пор, пока один из них не стал работать с большей нагрузкой, чем другой, вследствие боковых нагрузок из-за пламени, вырвавшегося со стороны твердотопливного ускорителя; даже заглохли маршевые двигатели, когда взорвался резервуар с водородом, так как упало давление в топливопроводах.

Это заседание продолжалось до 7.30 вечера, поэтому мы отложили экскурсию до пятницы и отправились прямо на обед, устроенный мистером Роджерсом.

Во время обеда я сидел рядом с Элом Килом – он был введен в состав комиссии в понедельник как должностное лицо в помощь мистеру Роджерсу, чтобы организовывать и налаживать нашу работу. Он прибыл к нам из Белого дома – что-то там такое, называемое АБУ[46], – и пользовался репутацией прекрасного исполнителя того и этого. Мистер Роджерс все твердил, как нам повезло заполучить человека столь высокой квалификации.

Впрочем, на меня произвело впечатление, что у доктора Кила ученая степень в аэрокосмической области, и после защиты диссертации он стажировался в Беркли. Когда доктор Кил представлялся нам в понедельник, он пошутил, что его последняя «честная работа» для заработка – это кое-какая работа по аэродинамике в рамках программы шаттла. Так что с ним я почувствовал себя очень комфортно.

Ну и не проговорил я с ним и пяти минут, как он вдруг ни с того ни с сего заявляет, что его еще ни разу в жизни так не оскорбляли, что он взялся за эту работу не для того, чтобы его так оскорбляли, и что он больше не желает со мной разговаривать!

Ну вот, я ведь как-то никогда не мог упомнить, что я такое сказанул дурацкое или неприятное, так что я и на этот раз забыл то, что вывело его из себя. Чем бы оно ни было, наверное, я пошутил, поэтому меня очень удивила его реакция. Явно я сказал что-то грубое, наглое и до чертиков дурацкое, потому-то и вспомнить не могу!

Затем последовали весьма напряженные пять – десять минут, я извинялся и старался снова завязать беседу. В итоге мы как-то все же поговорили. Большими друзьями мы не стали, но, во всяком случае, мир был восстановлен.

* * *

В пятницу утром у нас состоялось еще одно открытое заседание, на этот раз заслушивали сообщения людей из «Тиокола» и НАСА про ночь перед запуском. Все получается так медленно: ведь на самом-то деле свидетель не хочет говорить всего, и, чтобы получить ответы, приходится задавать четко сформулированные вопросы.

Другие люди в комиссии проявляли бдительность – мистер Саттер, к примеру. «Какими именно критериями вы руководствовались при одобрении, такими-то и такими-то при условии того и этого?» Он задавал конкретные вопросы, и выяснялось, что таких критериев у них нет. Мистер Коверт и мистер Уолкер придерживались той же линии. Все задавали хорошие вопросы, но я бо?льшую часть времени воспринимал происходящее не слишком отчетливо и ощущал себя несколько отстающим.

Далее в этом деле наступил такой момент, когда «Тиокол» изменил свою позицию. Мистер Роджерс и доктор Райд спрашивали двух менеджеров «Тиокола», мистера Мэсона и мистера Ланда, сколько человек было против запуска шаттла, даже в последний момент.

– Мы не производили подсчет голосов, – говорит мистер Мэсон.

– А солидное количество было против или только один – может, два человека?

– Я бы сказал, что, возможно, нашлись бы пять или шесть из консультантов по инжинирингу, которые в тот момент сказали бы, что запускать шаттл при такой температуре неосторожно.

– Так значит, мнения разделились примерно пополам? Я правильно понимаю?

– Это очень приблизительная оценка.

Меня поразило, что менеджеры «Тиокола» болтали вздор. Но что я умел, так это задавать дурацкие вопросы. Поэтому я сказал:

– Господа, не могли бы вы назвать мне имена четырех ваших лучших экспертов по герметизации в порядке их квалификации?

– Роджер Бойсджоли и Арни Томпсон – это первый и второй. Потом Джек Кэпп и… э-э… Джерри Бернс.

Я повернулся к мистеру Бойсджоли, который был прямо здесь, на заседании.

– Мистер Бойсджоли, вы были согласны с тем, что все о’кей для полета?

Он говорит:

– Нет, не был.

Я спрашиваю то же самое у мистера Томпсона, который тоже здесь находится, и получаю ответ:

– Нет.

Я говорю:

– Мистер Кэпп?

– Его здесь нет, – отвечает мистер Ланд. – Я разговаривал с ним после заседания, и он сказал: «Я бы принял такое же решение при той информации, которая у нас тогда была».

– А как насчет четвертого?

– Джерри Бернс. Его позиция мне неизвестна.

– Итак, – сказал я, – из четырех мы имеем одно «я не знаю», одно «скорее всего – да»; и двое, кого вы сразу назвали как лучших экспертов в данном вопросе, оба сказали «нет». Так что это «поровну “за” и “против”» – полная чушь. Те парни, которые лучше других знают об изоляции, они что говорят?

Позже в тот же день нам показали Космический центр им. Кеннеди. Это оказалось интересно и вовсе не так плохо, как я предсказывал. Другие члены комиссии задавали множество важных вопросов. У нас не было времени, чтобы посмотреть сборку твердотопливного ракетного ускорителя первой ступени, но ближе к концу экскурсии мы собирались посмотреть на останки, которые к настоящему времени были восстановлены. Я изрядно устал от этого совместного мероприятия, а потому извинился и не стал оставаться до конца.

Вместо этого я отправился к Чарли Стивенсону, чтобы посмотреть еще снимки запуска шаттла. Кроме того, я разузнал побольше о тех необычно низких температурных показателях. Люди охотно сотрудничали и хотели, чтобы я работал с ними. Я целых десять дней ждал, пока появится возможность очутиться в подобном месте, и вот я здесь наконец-то!

В тот вечер на обеде я сказал мистеру Роджерсу:

– Я подумываю остаться здесь на выходные.

– Что ж, доктор Фейнман, – ответил он, – я бы предпочел, чтобы вы вернулись вместе с нами в Вашингтон сегодня вечером. Но конечно, вы вольны делать все, что пожелаете.

– Что ж, – сказал я, – тогда я останусь.

* * *

В субботу я поговорил с парнем, который делал измерения температуры в утро запуска, – это был славный малый по имени Б.К. Дэвис. Рядом с каждым значением температуры он записывал точное время, когда ее измерил, а затем это фотографировал. Было видно, что промежутки времени между измерениями большие – он поднимался вверх и спускался по большой пусковой башне. Дэвис измерял температуру воздуха, ракеты, земли, льда и даже грязной лужи с антифризом. Он досконально проделал свою работу.

У НАСА имелись теоретические расчеты того, как будут меняться температуры вокруг стартового стола: должно быть меньше расхождений в значениях температуры и они должны быть выше. Кто-то предположил, что ясное небо сыграло какую-то роль при оттоке тепла. Кто-то заметил, что записанная температура лужи гораздо ниже, чем показывала фотография: при 8 градусах[47] лужа – пусть даже и с антифризом – должна была замерзнуть.

Потом мы посмотрели на прибор, с помощью которого «ледовая команда» измеряла температуры. Я взял инструкцию и прочитал, что перед использованием прибор должен находиться на открытом воздухе не менее 20 минут. Мистер Дэвис сказал, что достал его из футляра – при 70 градусах[48] – и сразу начал делать измерения. Следовательно, мы должны были выяснить, воспроизводимы ли ошибки. Другим словами, можно ли дублировать условия?

В понедельник я позвонил в компанию, изготовившую этот прибор, и поговорил с одним их техников.

– Привет, меня зовут Дик Фейнман, – сказал я. – Я вхожу в комиссию, которая расследует причины катастрофы, произошедшей с «Челленджером», и у меня есть несколько вопросов по поводу вашего инфракрасного сканирующего устройства…

– Могу я вам перезвонить?

– Конечно.

Через некоторое время он мне звонит:

– Извините, но информация является собственностью фирмы. Я не могу это с вами обсуждать.

К этому моменту я уже понял, в чем на самом деле сложность: компания жутко перепугалась, что всю вину за катастрофу возложат на их прибор. Я сказал:

– Сэр, ваше сканирующее устройство не имеет никакого отношения к катастрофе. Его здесь использовали не так, как указано в вашей инструкции, и я лишь пытаюсь понять, не можем ли мы воспроизвести ошибки и определить, какой на самом деле была температура в то утро. Чтобы это сделать, мне нужно побольше узнать о вашем приборе.

Наконец парень изменил отношение ко мне и сделался довольно сговорчивым. С его помощью я посоветовал ребятам из «ледовой команды» провести эксперимент. Они охладили комнату примерно до 40 градусов[49], поместили в нее большую глыбу льда – имея лед, можно быть уверенным, что температура поверхности равна 32 градусам[50]. Затем они внесли сканирующее устройство из комнаты, температура в которой была 70 градусов, и каждые 30 секунд измеряли температуру ледяной глыбы. Им удалось измерить, в какой степени показания инструмента являются функцией времени.

Мистер Дэвис записал свои измерения столь аккуратно, что установить все числа было очень просто. А потом – что удивительно – пересчитанные температуры оказались близки к ожидаемым значениям согласно теоретической модели. Они выглядели вполне здраво.

В следующий раз в разговоре с репортером я рассказал все о температурах и информировал его, что более ранняя теория, выдвинутая нобелевским лауреатом, была ошибочна.

Я написал отчет по проблеме температур для других членов комиссии и послал его доктору Килу.

Затем я исследовал нечто такое, что, как мы считали, могло стать обстоятельством, способствующим аварии: когда ракетные ускорители падают в океан, от столкновения с поверхностью их круглая форма (в поперечном сечении) несколько искажается. В Космическом центре им. Кеннеди ускорители разбирают на секции – четыре для каждой ракеты – и по железной дороге отправляют в «Тиокол», расположенный в штате Юта, где заправляют новым топливом. Затем их отправляют поездом обратно во Флориду. Во время транспортировки секции (которые везут на боку) несколько сплющиваются, потому что так называемое «твердое» топливо (на самом деле довольно «мягкое») очень тяжелое. Общая величина этой деформации составляет лишь доли дюйма, но когда секции ракеты опять собирают вместе, то и малюсенького зазора достаточно, чтобы через него просочились горячие газы: толщина уплотнительных колец всего-то четверть дюйма, а сжимаются они только на две сотых дюйма!

Я подумал о том, чтобы произвести кое-какие расчеты. НАСА предоставила мне все цифры относительно того, каких значений может достигать отклонение от круглого сечения ракеты, и я попробовал вычислить результирующее сдавливание и его локализацию – может быть, минимальное сжатие было именно там, где произошла утечка. Данные НАСА представляли собой измерения, проводившиеся по трем диаметрам, через каждые 60 градусов. Но сопоставление диаметров не гарантирует, что все подогнано, – не важно, будь их три, шесть или любое другое количество.

Возьмем, к примеру, фигуру – что-то вроде треугольника со скругленными углами, – в которой три диаметра, измеренные через 60 градусов, имеют равную длину.

Я вспомнил, что, когда был маленьким, видел подобный трюк в музее. Там была зубчатая рейка, которая двигалась назад и вперед абсолютно ровно, и при этом под ней находились некруглые, смешные зубчатые шестерни причудливой формы, поворачивающихся на валах, которые качались. Это выглядело невозможным, но работало, потому что шестеренки имели такую форму, при которой диаметры были всегда одни и те же.

Таким образом, цифры, предоставленные мне НАСА, не пригодились.

Все те выходные, как я и предвидел в письме домой, я постоянно получал бумаги из штаб-квартиры комиссии в Вашингтоне: «Проверить показатели температуры, проверить изображения, поверить то, проверить это…» – целый список. Но когда приходили указания, оказывалось, что бо?льшую часть я уже сделал.

Одна записка была связана с таинственным листиком бумаги. Есть данные, что в центре им. Кеннеди кто-то написал «гоним дальше», собирая один из твердотопливных ракетных ускорителей. Подобное словоупотребление вроде бы демонстрирует определенную неосмотрительность. Моя задача: найти этот листик бумаги.

Ну ладно, к тому времени я уже понимал, сколько в НАСА бумаг. Я был уверен: это трюк для того, чтобы я погряз в бумагах, а потому не стал этим заниматься.

Вместо этого я кое-что тайком искал.

Поговаривали, будто причина, по которой НАСА, несмотря на холод, попыталась осуществить запуск шаттла 28 января, состояла в том, что в тот вечер президент собирался обратиться к конгрессу. По этой теории, Белый дом состряпал все так, чтобы во время обращения президента к конгрессу учительница миссис Мак-Олифф говорила с президентом и конгрессом из космоса. Это должно было быть просто потрясающе – президент сказал бы: «Привет! Как вы?» А она ответила бы: «Прекрасно», – что-то очень эффектное.

У этой фигуры все диаметры равной длины – но при этом очевидно, что она не круглая!

Поскольку все звучало логично, я начал с того, что допустил: да, это очень даже возможно. Но имелись ли какие-то подтверждения? Я не знал, как такое расследовать. Я мог только размышлять: пробиться к президенту очень сложно; точно так же я не могу позвонить астронавту и поговорить с ней – если она в космосе. Следовательно, посылать сигналы с шаттла к президенту, пока он говорит с конгрессом, дело наверняка непростое.

Чтобы выяснить, не намеревался ли кто-то это сделать, я отправился на самый низкий уровень и стал задавать простым исполнителям кое-какие технические вопросы.

Они показали мне антенны, рассказали о частотах, продемонстрировали большую радиосистему и компьютерную систему; все, как они это делают.

Я спросил:

– Если бы вам надо было передать сообщение куда-то еще – скажем, в Маршалл, – как бы вы это сделали?

– Мы лишь передающая релейная станция, – сказали они. – Все автоматически отправляется в Хьюстон и транслируется оттуда. Здесь у нас нет никакой трансляции.

Итак, никаких подтверждений я не нашел – по крайней мере в Кеннеди. Но парни, работавшие там, отнеслись ко мне так хорошо, и все было настолько замечательно, что я почувствовал себя неуютно. Я не люблю заниматься надувательством. А то, чем я занимался, было немного подло. Тем не менее я подумал, что, когда попаду в Хьюстон, мне лучше проделать то же самое.

В понедельник во Флориду прибыл мистер Хотц, чтобы поработать вместе со мной. (Позже он мне сказал, что его прислали с определенными инструкциями: смотреть, что я делаю, и удерживать меня от «сумасбродств».) Мистер Хотц привез список того, что нужно изучать. «Там много всего в этом списке, – сказал он, – так что я буду рад разделить с вами работу». Некоторые вещи, по его словам, было проще сделать ему, а остальное я уже сделал – кроме того листика бумаги, на котором было написано «гоним дальше». Мистер Хотц намекал, что этот листик мог быть вырван из ежедневника кого-то на сборке твердотопливного ускорителя. Это никак не могло стать для меня ключом; я просто не собирался этим заниматься. Вместо этого я отправился к мистеру Ламберту, который сказал, что хочет со мной поговорить.

Мистер Ламберт был важной персоной: он отвечал за сборку твердотопливных ускорителей. Он хотел рассказать мне о каких-то своих проблемах. «Раньше рабочие были более дисциплинированными, – объяснил он, – но сейчас все изменилось». Он привел пару примеров.

Первый инцидент был связан с разборкой твердотопливных ускорителей после того, как их достали из моря. Секции ракеты скреплены с помощью 180 штифтов – каждый в диаметре примерно полтора дюйма и около двух дюймов в длину, – и эти штифты по всей окружности.

Существовала некая процедура разборки ракеты на секции, при которой предполагалось, что рабочие должны растянуть ракету до определенного предела. Рабочие же следили только за величиной прикладываемой силы – около 11 000 фунтов. Такой метод был лучше с точки зрения физики, так как идея тут – снять нагрузку со штифтов.

Однажды динамометр оказался неисправным. Рабочие все увеличивали и увеличивали силу, недоумевая, почему им не удается достичь 11 000 фунтов, и тут вдруг один штифт сломался.

Мистер Ламберт объявил рабочим выговор за то, что они не следовали инструкциям. Это напомнило мне, как я когда-то пытался вводить усовершенствования в отеле моей тети: мой способ делать что-то – лучше, чем обычный, но потом случается небольшая авария…[51]

Вторая история, которую мне рассказал мистер Ламберт, была связана со сборкой секций ракеты. Обычная процедура состояла в том, чтобы ставить одну секцию на верхушку другой и подгонять верхнюю секцию к нижней.

Если требуется чуть-чуть подправить форму секции, то по инструкции секцию сначала надо поднять краном и оставить на несколько дней в подвешенном состоянии. Немудреная процедура.

Если после применения метода подвешивания секция по-прежнему оставалась не такой круглой в сечении, как надо, то тогда применяли «круглильный станок» – стержень с гидравлическим прессом на одном конце и гайкой на другом – и увеличивали давление.

Мистер Ламберт сказал мне, что давление не должно превышать 1200 фунтов на квадратный дюйм. Однажды при давлении 1200 фунтов на квадратный дюйм секция все еще не приобрела нужную форму, поэтому рабочие взяли гаечный ключ и начали закручивать гайку на другом конце. И когда у них наконец получилась достаточно круглая секция, то оказалось, что давление достигло 1350 фунтов на квадратный дюйм. «Это еще один пример того, что у рабочих нет дисциплины», – сказал мистер Ламберт.

Я в любом случае хотел поговорить с рабочими по сборке (я люблю такие вещи), поэтому условился о встрече с ними на следующий день в 2.30.

В 2.30 я вхожу в комнату, там длинный стол, за ним сидят человек тридцать – сорок, вид у них мрачный и очень серьезный – они готовы к разговору с членом комиссии.

Я пришел в ужас. Я не осознавал своей ужасающей власти. Я видел, что они обеспокоены. Им, должно быть, сказали, что я расследую ошибки, которые они совершили!

Поэтому я сразу сказал:

– Мне нечем было заняться, вот я и надумал прийти сюда и поболтать с парнями, которые собирают ракеты. Я не хочу, чтобы все прекращали свою работу только потому, что мне хочется кое-что узнать просто из любопытства; я просто хотел поговорить с рабочими…

Большинство встали и ушли. Остались всего шесть или семь парней – команда, которая действительно собирала ракету, их мастер и какой-то начальник, повыше рангом в этой системе.

Вот и ладно, но эти парни все еще были немного напуганы. Они на самом деле не хотели открытости. Первое, что я надумал сказать, было:

– У меня такой вопрос: когда вы измеряете три диаметра и все диаметры совпадают, значит ли это, что секции ракеты хорошо подогнаны? Сдается мне, что может быть и такое: с одной стороны будут выступающие участки, а прямо напротив окажутся ровные, так что три диаметра будут совпадать, но секции при этом не подойдут друг к другу.

– Да, да! – говорят они. – Мы получаем такие вздутия. Мы называем их соска?ми.

Единственная женщина сказала:

– Я тут ни при чем! – И все засмеялись.

– Мы все время получаем такие соски?, – продолжили они. – Мы пытались рассказать об этом контролеру, но это ни к чему не приводит!

Мы обговаривали именно детали, а такое творит чудеса. Я задавал вопросы на основании того, что теоретически могло произойти, но для них это выглядело так, будто я просто славный малый, который знает их технические проблемы. Они очень быстро разговорились и поделились со мной множеством разного рода идей, какие улучшения они могли бы сделать.

Например, при работе круглильного станка стержень надо проводить через отверстия, которые находятся точно друг напротив друга. Всего отверстий 180, и рабочие должны убедиться, что другой конец стержня проходит через дырку, отстоящую на 90 выходных отверстий. Сейчас получается так, что приходится забираться в неудобное место, чтобы сосчитать отверстия. Это очень медленно и очень трудно.

Они думали, что сильно бы помогло, если нанести краской четыре метки, через каждые 90 градусов, еще на заводе. Тогда им пришлось бы отсчитывать только 22 отверстия до ближайшей метки. Например, если они проталкивают стержень через отверстие, которое находится в девяти отверстиях по часовой стрелке от метки, тогда другой конец стержня пройдет через отверстие, расположенное в девяти отверстиях по часовой стрелке от противоположной метки.

Бригадир, мистер Фичтел, сказал, что он написал докладную записку с этим предложением вышестоящим лицам два года назад, но ничего так и не изменилось. Когда он спросил почему, ему сказали, что это будет слишком дорого.

– Слишком дорого нарисовать четыре маленьких линии? – недоверчиво переспросил я.

Все засмеялись.

– Дело не в краске, а в работе с документами, – сказал мистер Фичтел. – Им пришлось бы переработать все руководства.

У рабочих по сборке были и другие наблюдения и предложения. Их беспокоило и то, что если две секции ракеты поцарапаются при сборке, то металлические опилки могут попасть в резиновые изоляционные прокладки. У них нашлось даже несколько предложений по изменению конструкции прокладок. Эти предложения были не слишком хороши, но главное, что рабочие думали! У меня сложилось впечатление, что они не были недисциплинированными; они были очень заинтересованы в том, что делают, но их не слишком поощряли. Никто особо не обращал на них внимания. Примечательно, что при таких условиях они не утратили боевой настрой. Потом рабочие стали разговаривать с начальником, который остался на нашей встрече.

– Мы кое-чем разочарованы, – сказал один из них. – Когда комиссия решила посмотреть, как собирают твердотопливный ускоритель, демонстрацию поручили провести менеджерам. Почему вы не позволили это сделать нам?

– Мы боялись, что вы испугаетесь членов комиссии и не захотите этим заниматься.

– Нет-нет, – сказали рабочие, – мы считаем, что хорошо делаем свое дело, и хотели показать, что мы делаем.

После этой встречи начальник пригласил меня в кафетерий. Пока мы обедали – рабочих с нами уже не было, – он сказал:

– Меня удивило, как их все это волнует.

Позднее я разговаривал с мистером Фичтелом об инциденте, связанном с увеличением давления свыше показателя 1200. Он показал мне записи, которые вел по ходу дела: это не были официальные бумаги, на которые ставят печать; скорее что-то вроде неофициального, но тщательно заполненного дневника.

Я сказал:

– Я слышал, что давление поднялось до 1350.

– Да, – сказал он, – мы затянули гайку на другом конце.

– Это обычная процедура?

– О да, – ответил он. – Это есть в книжке.

Он открывает руководство и показывает мне инструкцию. Там написано: «Создайте давление на гидравлический домкрат. Если этого недостаточно, чтобы получить желаемую круглость, то очень осторожно затяните гайку на другом конце, чтобы получить желаемую круглость», – все это было написано черным по белому! Там ничего не говорилось о том, что затягивание гайки поднимет давление свыше 1200 фунтов на квадратный дюйм; люди, написавшие руководство, возможно, этого даже не осознавали.

Мистер Фичтел записал в своем дневнике: «Мы очень осторожно затянули гайку», – точно то же самое написано в инструкции.

Я сказал:

– Мистер Ламберт говорил, что предупреждал вас о превышении 1200.

– Он никогда меня об этом не предупреждал – зачем бы ему это делать?

Мы догадались, как такое могло произойти. Предупреждение мистера Ламберта спускалось вниз от уровня к уровню, пока кто-то из среднего звена менеджеров не сообразил, что мистер Фичтел следует тому, что написано в книге и что в руководстве ошибка. Однако вместо того чтобы сообщить мистеру Ламберту об ошибке, они просто выбросили это предупреждение и промолчали.

За ленчем мистер Фичтел рассказал мне о процедурах проверки:

– На каждую операцию существует отдельный лист, вроде вот этого для круглильной операции. На нем есть места для печатей: инспектора, контроля качества, завода производителя, печати более высоких должностных лиц и печати НАСА. – И продолжил: – Мы делаем измерения, проходим один цикл кругления и снова делаем измерения. Если полученные размеры не очень хорошо соответствуют, мы повторяем все шаги. Наконец, когда различие диаметров достаточно мало, мы гоним дальше.

Я проснулся.

– Что вы имеете в виду: «гоним дальше»? – спросил я. – Это звучит несколько развязно…

– Нет-нет, – говорит он, – всего лишь наш профессиональный жаргон. Мы так говорим, когда хотим сказать, что все условия выполнены и что мы готовы перейти к следующему этапу процесса.

– Вы когда-нибудь записываете это «гоним дальше»?

– Да, иногда.

– Давайте посмотрим, может, мы найдем то место, где вы это написали.

Мистер Фичтел пролистал свой дневник и нашел пример. Это выражение было для него абсолютно естественным – оно не было ни опрометчивым, ни развязным; он просто так говорил.

В понедельник и вторник, пока я бегал по центру Кеннеди, мистер Роджерс выступал в комитете сената в Вашингтоне. Конгресс рассматривал вопрос о собственном расследовании.

Сенатор Холлингс из южной Калифорнии несколько обескуражил мистера Роджерса.

– Секретарь Роджерс, – говорит он, – меня беспокоит вопрос компетентности вашего состава. Сколько именно следователей в вашей комиссии по расследованию?

Мистер Роджерс говорит:

– У нас нет следователей в том смысле, как это понимают в полиции. Мы читаем документы, изучаем их смысл, организуем слушания, беседуем со свидетелями – и все в таком роде. У нас вполне компетентный состав комиссии, уверяю вас.

– Вот в этом-то все и дело, – говорит сенатор Холлингс. – По моему опыту в расследованиях некоторых случаев, мне хотелось бы, чтобы четверо или пятеро следователей, погруженных в науку и космические технологии, побродили по Канавералу, поговорили с каждым, вместе с ними пообедали. Вы сами удивитесь тому, что выясните, если в течение двух или трех недель будете обедать вместе с людьми, которые там работают. Нельзя же просто сидеть и читать то, что вам дают.

– Мы не собираемся просто сидеть и читать, – говорит мистер Роджерс, защищаясь. – Мы собирали множество людей в одной комнате и задавали им вопросы, всем вместе, в одно и то же время, а не отправляли сыщика разгуливать повсюду, задавая вопросы каждому по отдельности.

– Я понимаю, – говорит сенатор Холлингс. – И все же меня волнует качество вашего продукта, если у вас нет этих самых сыщиков. В том-то и беда с президентскими комиссиями; был я в одной такой: они довольствуются тем, что им подсовывают. В итоге мы имеем пронырливых репортеров, люди пишут книги, и все такое прочее. Есть тут некоторые, которые все еще расследуют отчет Комиссии Уоррена[52].

Мистер Роджерс спокойно говорит:

– Я очень ценю ваши замечания, сенатор. Вам будет интересно узнать, что один из членов нашей комиссии – он лауреат Нобелевской премии – сегодня находится как раз там, во Флориде, расследуя именно так, как вы бы хотели, чтобы он расследовал.

(Мистер Роджерс этого не знал, но я действительно обедал с инженерами, когда он говорил об этом!)

Сенатор Холлингс говорит:

– Я не ставлю под вопрос компетентность лауреата Нобелевской премии; я с огромным интересом читал все, что он говорил. Вопрос о компетентности самой комиссии также не стоит. Вот только когда вы расследуете дело, то нужны следователи. Но вы уже представили вниманию общественности множество очень интересных фактов, так что я не считаю, что вы проявили небрежность в какой-либо форме.

Вот так я немного помог мистеру Роджерсу. Он понял, что у него нашелся ответ для мистера Холлингса только потому, что ему повезло и я все-таки остался во Флориде вопреки его желанию!