Глава четвертая ОДИНОЧЕСТВО

Проходили день за днем, месяц за месяцем, но и в государстве, и в Академии наук делами как будто никто не занимался. Елизавета Петровна, занятая беспрерывными увеселениями, все управление государством передоверила Сенату и двум-трем приближенным лицам. Однако «господа Сенат» и «важнейшие персоны» старались больше бывать во дворце, чем заниматься делами. К тому же сенатские постановления и все важнейшие решения требовали санкции императрицы. Ежедневно обер-прокурор Сената – князь Никита Юрьевич Трубецкой приезжал во дворец для доклада и почти всегда получал ответ, что «сегодня доклада не будет».

Даже канцлер Бестужев и тот иногда месяцами не мог добиться от императрицы подписи на важнейших документах, адресованных иностранным державам.

Ненависть к делам, за редким исключением, стала придворной болезнью. Казалось, все забыли слова Петра о том, что в некоторых случаях «промедление смерти подобно».

Президент Академии наук – гетман Украины граф Кирилл Григорьевич Разумовский вовсе не собирался обременять себя академическими делами. Он назначил своего секретаря, адъюнкта Григория Николаевича Теплова, асессором академической канцелярии, чтобы тот вместе с Шумахером управлял академией.

Теплов, прекрасно понимавший, что карьеру можно сделать только при дворе, а не в канцелярии академии, быстро столковался с Шумахером. Фактически Шумахер по-прежнему правил академией. Ломоносов, с горечью наблюдая, что все остается по-прежнему, говорил: «Асессор Теплов президенту предводитель, а Шумахеру приятель».

Летний вечер, душистый, пряный и в то же время свежий от пахучего ветерка, дувшего с моря, манил людей из домов на улицу, в сады, на острова.

Елизавета Андреевна сидела на веранде, выходившей в сад, вязала кружевную мантилью. Спицы быстро мелькали в ее ловких пальцах. Леночка вслух читала книжку – трагедию Ломоносова «Тамира и Селим»:

Не ради слабых сил оставил я осаду,

Любовь исторгнула из рук военных меч.

Тамира, не полки была защита граду,

Она мне шлем с главы и бронь сложила с плеч…

Недалеко от них на ступеньках сидел Иоганн Цильх, брат Елизаветы Андреевны, покуривая трубку.

Цильх выпустил струю дыма, мечтательно поглядел на закат голубыми глазами.

– Ах, как прекрасно Михаил Васильевич пишет здесь про любовь!

В руках Елизаветы Андреевны быстрее замелькали спицы.

– Он только умеет писать про нее в книжках.

– Как, разве он тебя никогда не любил?

– В молодости, когда он жил в Германии и был студентом, в Марбурге он ухаживал за мной, и мы назначали друг другу свидания в городском парке. О-о! Там была чудесная беседка на обрыве, над рекой. Однажды я его прождала пять часов и чуть не умерла от страха. Я думала, что его кто-нибудь убил на дуэли – среди студентов это бывало. Наконец он прибежал потный, грязный, выпачканный в каких-то красках. «Mein Gott! – закричала я. – Михаэль, что случилось?» – «Ах, Лизонька, я так увлекся опытами, что о времени совсем забыл. Можно с достоверностью сказать, что вещества растворяются двояко: когда металлы растворяются в кислотах, то они выделяют теплоту и происходит нагревание, а когда соли растворяются в воде, то, наоборот, они поглощают теплоту и происходит охлаждение. А какова же механика химического растворения вещества – вот предмет для размышления…» Я тогда чуть не упала с обрыва.

Хлопнула калитка, послышались тяжелые шаги. Ломоносов схватил Леночку, подбросил вверх, поймал, поставил на ноги, Елизавету Андреевну поцеловал в лоб, Цильху протянул руку:

– Ну, как дела, Иоганн?

– Дела ничего, господин профессор, идут понемногу.

Ломоносов обернулся, посмотрел на далекую полоску заката, вздохнул:

– Как хорошо! Что может быть прекраснее натуры? Ты бы сыграла что-нибудь, Лизонька!

Елизавета Андреевна вошла в комнату, села за клавесин. Нежная и меланхолическая мелодия поплыла в воздухе.

Леночка села у ног отца.

– Папенька, а почему ты никогда не напишешь об этом в стихах?

Ломоносов посмотрел на Леночку, на ее сияющие глаза, золотые вьющиеся кудри, ямочку на щеке.

– А вот и ошиблась… – Полез в карман камзола, вытащил бумагу.

Прекрасны летни дни, сияя на исходе,

Богатство с красотой обильно сыплют в мир;

Надежда радостью кончается в народе;

Натура смертным всем открыла общий пир;

Созрелые плоды древа отягощают

И кажут солнечный румянец свой лучам!

Он задумался, поник головой – видимо, ему стало грустно.

Ты, будучи в местах, где нежность обитает,

Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды,

Воспомяни, что мой покоя дух не знает,

Воспомяни мое раченье и труды.

Меж стен и при огне лишь только обращаюсь;

Отрада вся, когда о лете я пишу;

О лете я пишу, а им не наслаждаюсь

И радости в одном мечтании ищу.

Он умолк, задумался.

– Леночка, сбегай в погреб, принеси две бутылочки рейнского, что прислал Шувалов.

Цильх поднялся.

– Мне пора, господин профессор.

– Куда спешишь? Выпей бокал.

– О нет, мне рано вставать.

– Ну, как знаешь. – Ломоносов не настаивал: ему хотелось остаться одному.

Леночка принесла бокал, две бутылки, покрытые плесенью. Ломоносов налил, осушил бокал с жадностью. Налил другой. Леночка смотрела молча, без улыбки, чувствовала: отцу грустно.

Ломоносов выпил, поморщился:

– Не люблю пить: нет в вине радости, а вот иногда приходится – от крайней горести. Потому что каждый думает только о своем прибытке и удовольствии. Что делается вокруг! Перед Шуваловым и Разумовским вельможи трепещут, а господа академики не знают, как угодить вельможам, и не о приращении наук стараются, а только о том, как через высоких персон протекцию получить. Об исправлении нравов, умножении изобилия и сохранении народа никто не думает – разве о своем брюхе и кармане.

Леночка смотрела на отца, чувствуя, как комок жалости подкатывается у нее к горлу.

– Папенька, разве у тебя нет друзей?

Ломоносов усмехнулся:

– Друзей нет! У меня знакомых много. Сегодня удостоюсь высочайшей улыбки – и число знакомых приумножится, все наперебой руки жмут и услуги свои предлагают. Завтра случится какая оказия – и они меня не замечают, проходят и кланяться забывают. Ну а Иван Иванович Шувалов – тот во всем мире покровителем наук прослыть хочет, так что сия дружба для него по необходимости. Что же касаемо Петра Ивановича, то я ему в одном важном деле надобен. А он такой человек, что ежели в ком интерес для себя увидит, то уже от него не отстанет. Да, горько, трудно жить в одиночестве…

Не выдержал – опять налил, выпил, зашагал по комнате.

– Каково читать в иностранных ведомостях, что-де «Петр Великий напрасно для своего народа о науках старался при его великой лености и тупом разуме его!» А я уже вижу в Семене Котельникове великого математика, о коем Эйлер пишет, что «ныне в Германии таких не сыщешь», в Андрее Красильникове – достойного астронома и геодезиста, в Константине Щепине – знатного химика и медика, в Николае Курганове – сведущего математика и астронома… А Степан Крашенинников – географ и ботаник, а Никита Попов – астроном, а Дмитрий Виноградов – химик… Разве не показали они свое достоинство? Каково же мне теперь глядеть, как первые побеги русской науки топчут равнодушные невежды!.. Да, боюсь, что все мои труды, чтобы выучились россияне, исчезнут вместе со мной…

В дверях показалась Елизавета Андреевна.

– Это так вы свой дигет соблюдаете, Михаил Васильевич? И потом, где ваш колпак? Я нашла его под кроватью. Вы хотите совсем простудить свою голову…

– Сейчас не в том суть!

– Как – не в том? Вы хотите, чтобы опять приходил доктор и пускал кровь?

– У меня по своей обязанности заботы…

– А у меня, герр профессор, по моей обязанности еще больше забот! Иметь такого мужа, как вы, этого мало? Ленхен, убери бутылки!

Ломоносов налил, выпил, потом хлопнул кулаком по столу.

– Ладно… Убирай! Умрет Ломоносов – другие Ломоносовы вырастут, из подлого народа появятся такие Невтоны и Платоны, каковых и мир еще не видел. Время лишь надобно!.. – Повернулся к Елизавете Андреевне: – Ну, Лизавета, кончай баталию, так и быть, надевай колпак на ломоносовскую голову!

Засмеялся, хлопнул ее по плечу, пошел в спальню.