Глава десятая БИТВА НА ТРЕХ ХОЛМАХ

Елизавета Петровна, стремясь к окончательной победе над Фридрихом, отставила нерешительного Фермера и назначила главнокомандующим Салтыкова, который двинулся к Одеру.

31 июля 1759 года, ночью, Фридрих II, собрав почти все свои войска – 48 тысяч человек, 114 тяжелых орудий и около 100 легких, – переправился через Одер и появился перед армией Салтыкова в 41 тысячу человек.

А 2 августа 1759 года, вечером, к заднему крыльцу Зимнего дворца на полном карьере подлетел всадник. Его треуголка и плащ были в пыли, лошадь в мыле, бока ее вздымались. Часовой, увидев всадника, ударил в колокол; дежурный офицер выбежал из подъезда. Всадник вынул из сумки пакет, протянул офицеру...

В спальне своей императрица, постаревшая, осунувшаяся, полулежала в креслах, слушала реляцию* фельдмаршала Салтыкова, которую читал вслух Иван Иванович Шувалов. Алексей Григорьевич Разумовский, сидя рядом, тихонько гладил руку Елизаветы Петровны. Петр Иванович Шувалов бесшумно шагал взад и вперед по комнате. Александр Иванович в своем сером камзоле, сидя в углу, казался тенью на фоне голубоватых штофных* обоев.

Было тихо. Негромкий голос Шувалова доносился как будто издалека:

– Вот как сие было…

Ночь. В палатке, слабо освещенной несколькими свечами, Фридрих II, подвижный, носатый, бритый, сидя за столом, рассматривал карту. Перед ним стояли генералы Зейдлиц, фон Клейст, командовавший гвардейским полком, и адъютант де Катт.

– Итак, господа, генерал Лауд он со своими 18 тысячами австрийцев стоит в Лудансгрунде. Он отделен от правого крыла русских болотом и не может с ними соединиться. Русские расположены на трех холмах. На левом крыле, наиболее отдаленном, находится корпус Голицына. Мы начнем атаку левого крыла русского фронта…

Отпуская всех, Фридрих жестом предложил де Катту остаться. Денщики подали ужин, вино, фрукты, заменили догоревшие свечи…

Фридрих взял «Орлеанскую девственницу» Вольтера, стал читать вслух:

Ужасный шум заставил их проснуться.

Кругом сверкают факелы войны,

Смерть торжествует, стоны раздаются…

Повсюду кровь и павшие видны…

Опустив книжку, взял кисть винограда.

– Де Катт, ешьте виноград. Кто знает, придется ли нам есть его завтра?..

Мглистое утро. Туман окутывает долину, отдаленные холмы. Фридрих в сопровождении де Катта и Зейдлица объезжает войска. Безукоризненным квадратом стоит гвардия – великаны с черными, как будто наклеенными усами и толстыми косами. Впереди, отставив левую ногу и опершись на трость, замерли офицеры. Их лица высокомерны, надменная, презрительная улыбка застыла на устах. Барабанщики, подняв палочки, ожидают команды. На нервных породистых лошадях, сияя шитыми серебром ментиками*, поэскадронно выстроились черные гусары во главе с красавцем Рюшем. За ними поблескивали под солнечными лучами, пробивавшимися наконец сквозь тучи, пушки…

Все ждали сигнала к выступлению. Фридрих дал шпоры, и конь в несколько прыжков вынес своего всадника на вершину холма.

Адъютант подал подзорную трубу, и великий полководец уверенным взором окинул фронт русских войск. Вот он – левый фланг русских, тут стоит корпус Голицына. Он очень растянут и отдален от центра небольшой рощей. В центре, на холмах, вероятно, находится сам Салтыков, с ним стоят гвардейские полки, сзади них, за Кунерсдорфским кладбищем, обоз…

Фридрих повернул голову:

– Де Катт, что это у них в обозе? Какие-то повозки…Они чем-то покрыты?

Де Катт посмотрел в трубу.

– У них всегда бесконечное количество повозок – это просто всякое добро и бабы…

Фридрих покачал головой:

– Так… правый фланг… Там казаки и калмыки… Итак, де Катт, мы начинаем. Прикажите кавалерии маневрировать перед фронтом. Наступление вести на левый фланг и отрезать его от центра… Прикажите выдвинуть пушки вперед…

Фельдмаршал Салтыков, маленький, в парике, с мелкими косичками, вылезавшими из-под треуголки, в белом мундире, ехал на серой лошади по фронту, останавливаясь перед каждым полком.

– Братцы! – кричал он, снимая шляпу и кланяясь солдатам. – Отступать нам некуда: сзади река и болото. Поднатужьтесь, братцы, Христа ради… Постоим за Россию!

Огромные усатые солдаты слушали маленького старичка, отвечали нестройно:

– Постоим…

Священники служили молебны перед фронтом, потом снимали ризы и наперсные кресты, становились с командирами рядом – идти в бой.

Салтыков подъехал к обозу. Бесконечной линией выстроились четырехугольные повозки, покрытые чехлами. Около каждой стояли артиллеристы. Навстречу фельдмаршалу выехал на вороном коне генерал Румянцев – краснощекий, черноглазый и задорный.

– Ну как, голубчик? Сумеешь ли ты на близкую дистанцию неприятеля подпустить и из всех орудий открыть огонь сразу?

Румянцев улыбнулся:

– Полагаю, что бы ни случилось, а урон неприятелю будет великий.

На правом фланге, у самого леса, стояли казаки, за ними – башкиры и калмыки. Навстречу Салтыкову выехал окруженный казачьими полковниками, бородатыми, в высоких шапках с волчьими хвостами, знаменитый атаман Краснощеков. Его заросшее седыми волосами, покрытое шрамами лицо было угрюмо, орлиные глаза смотрели вдаль из-под густых, нависших бровей.

– А что, сударь мой, если неприятель с Божьей помощью конфузию потерпит, сумеешь ли ты ему дорогу отрезать?

Краснощеков только криво усмехнулся, сверкнул очами.

– Тады видно будет…

Издали приближалось огромное облако пыли: неприятельская кавалерия маневрировала по всему фронту, прикрывая пехоту от наступавших на левый фланг русских.

В три часа дня, казалось, все было кончено. Фридрих и его свита даже невооруженным глазом ясно видели, как погибали русские солдаты. Вот огромный гренадер*, окруженный пруссаками, вонзает штык в прусского офицера, потом падает, сраженный. Вот умирающий русский солдат целует свое ружье, а офицер, не желая сдаваться в плен, пронзает себя шпагой… Наконец над холмом Мюльберг взвилось черно-желтое с орлом прусское знамя…

В это время к королю подскакал офицер.

– Ваше величество, принц Генрих доносит, что он выиграл битву при Миндене.

Фридрих бросил ему небрежно через плечо:

– Передайте, что и мы можем похвастаться тем же…

Офицер отдал ему честь, повернул разгоряченного коня, ускакал.

– Господа, итак, левый фланг неприятеля уничтожен. Мюльберг взят, большая часть поля за нами, но в центре и на правом фланге русские стоят неподвижно. Генерал Зейдлиц, выстройте гвардию сомкнутым строем! Я поведу ее сам. Приготовьте кавалерию – преследовать неприятеля. Почему не выдвинуты пушки? Их огонь не достигает неприятеля…

– Ваше величество, артиллерия застряла в песке – ее нельзя выдвинуть вперед!

– Не может быть возражений! Русских надо добить. Тогда вслед за пехотой пустите кавалерию…

На своем вороном коне прусский король промчался перед неподвижным фронтом, выхватил шпагу.

– Во имя Бога, за Пруссию!

Ударили барабаны, солдаты все, как один, подняли правую ногу.

Но в это время в центре русских, за кладбищем, заблестели хоботы двухсот «единорогов». Сбросив чехлы, артиллеристы стали у орудий. Мастер Пермяков, торопливо пробегая между ними, проверял, все ли готово.

Румянцев на коне, сбоку от крайней батареи, подал команду:

– Слушай команду! Бомбардиры, пушкари, по местам! Вложи заряд! Забей заряд! Зажигай фитили!.. Огонь!

Раздался страшный гул. Все поле окуталось дымом. «Единороги» стреляли бомбами, ядрами и картечью, но особенно страшны были секретные гаубицы. Они имели расширяющийся канал ствола, и каждый выстрел такой пушки разбрасывал 25 фунтов картечи в самой гуще немецких колонн.

Лошадь Фридриха встала на дыбы, захрипела, сбросила всадника на землю, упала. Он вскочил на ноги, поймал чью-то лошадь, метавшуюся среди обезумевших людей, прыгнул на нее, оглянулся, выхватил шпагу.

– Сомкнуть ряды! За мной!

Поредевшие ряды гвардейцев сомкнулись, побежали за ним.

За русскими редутами они увидели несокрушимую стену штыков. Раздался залп. Лошадь короля стала оседать. Шляпа его упала. Де Катт протянул руку, помог пересесть на свою лошадь.

Эскадроны генерала Зейдлица карьером мчались в атаку.

В эту же минуту, которая казалась вечностью, король увидел тысячи русских солдат, с криком «ура» и со штыками наперевес бежавших в атаку, услышал страшный вой и свист. Казаки лавой неслись наперерез эскадронам Зейдлица. За казаками летели на своих маленьких конях башкиры в высоких шапках и калмыки, размахивая кривыми саблями.

Непрерывный гул орудийных выстрелов стоял над полем, окутанным дымом.

– Ваше величество, нас догоняют! – кричал де Катт, шпоря коня.

Король оглянулся. За ним неслось с десяток казаков, и впереди, размахивая арканом, скакал огромный казак в шапке с волчьим хвостом. Лицо его было изуродовано шрамами, глаза сверкали. Они пронеслись мимо королевского шатра. Несколько казаков соскочили с коней, бросились туда, остальные трое или четверо продолжали погоню. Король боялся оглянуться, ему чудился свист аркана. «Они поймают меня в петлю, как зверя на охоте…»

Неожиданно из-за леса выскочило несколько десятков «черных гусар» во главе с ротмистром Притвицем. Казаки придержали коней, выхватили сабли…

Два часа спустя король Фридрих в грязном деревенском трактире писал письмо брату:

«Я не переживу этого. У меня нет средств к спасению. Мне кажется, все погибло… Никто не может представить себе ужасный огонь русской артиллерии!..»

Как это ни странно, но Фридриху Прусскому, который до конца жизни не мог забыть позорного поражения под Кунерсдорфом, так и не пришла в голову мысль, что решающую роль в этой битве сыграла стойкость русского солдата.

Салтыков, в своем стареньком белом мундире, покачивая головой, стыдил атамана Краснощекова:

– Ну что, упустили?

Краснощеков вздохнул так, что даже Салтыкову стало его жалко:

– Упустили…

Салтыков помолчал, потом сказал:

– Да, тяжелая была баталия!

Потом он, кряхтя, подсаживаемый адъютантами, сел на свою серую лошадь и медленно двинулся по тропинке в гору, туда, где белела палатка главнокомандующего.

К нему подъехал штабной офицер.

– Ваше сиятельство, прикажете приготовить фельдъегеря для отправки реляции в Санкт-Петербург?

Старик устал и думал о том, что хорошо бы раздеться, лечь на походную койку и поспать час-другой. Но он понимал, что этого делать нельзя, и, выпрямившись в седле, сказал:

– Найти одного из офицеров, отличившихся в баталии, и обеспечить ему смену лошадей по всему пути. Надобно понимать, что виктория сия не токмо принесет великую радость народу российскому, но и во всей Европе вселит надежду на мир.

Иван Иванович Шувалов дочитал реляцию. Елизавета Петровна поднесла платок к глазам, потом, не сдерживаясь, заплакала громко, а потом сказала, виновато улыбаясь:

– Сие я от счастья. Спасена честь России…

Иван Иванович растроганно воскликнул:

– Не токмо спасена, но и на весь мир Россия возвеличена! Артиллерия же наша судьбу всей баталии решила!

Елизавета Петровна повернулась к Петру Ивановичу Шувалову:

– Спасибо тебе, Петр Иванович, недаром твои вензеля на сих пушках.

Петр Иванович покряхтел:

– Ваше величество! Вензеля-то мои, да пушки Данилова, Нартова, Мартынова, и сам Михайло Васильевич Ломоносов великое попечение о сем деле имел…

Разумовский покачал головой:

– Що пушки там попрацовали[59] добре – то верно, тильки судьбу баталии не они решили. Решил ее солдат с ружницею, вот кто…

Императрица задумалась, а потом сказала:

– Жалко, я хворая стала, принять Ломоносова не могу. Иван Иванович, увидишь его, скажи, что дочь Петра Великого благодарит его от всей души.

Но Ломоносову не нужно было никакой благодарности. Его сердце и так было переполнено радостью и гордостью, ведь победа над прусской военщиной во главе с Фридрихом означала победу не только России, но и ее союзников – Франции, Швеции, Австрии. В этой победе он видел историческую справедливость, восклицая:

– Нам правда отдает победу!

И он славил Салтыкова, который был еще сподвижником Петра, и доблесть русских солдат, сломивших коварного, надменного врага.

…Стремится сердце Салтыкова,

Дабы коварну мочь сломить.

Ни польские леса глубоки,

Ни горы Шлонские высоки

В защиту не стоят врагам…

Бегущих горды пруссов плечи

И обращенные хребты

Подвержены кровавой сечи.

Главы валятся, как листы.

В то же время он видел в победе русского оружия над прусской военщиной залог установления мира в Европе. Борьба за мир в Европе – вот цель России.

Российска тишина пределы превосходит

И льет избыток свой в окрестные страны.

Воюет воинство твое против войны;

Оружие твое Европе мир приводит.