Глава шестая КАТАСТРОФА

Круглый конференц-зал академии казался призрачным в полумраке от синеватого табачного дыма, колеблющегося пламени свечей. Силуэты академиков, их головы в длинных париках с буклями и фигуры в черных плащах зловещими тенями отражались на стенах. За отдельным столом академик Гейнзиус вел журнал, вполголоса повторяя длинные латинские фразы.

Ломоносов стоял, заканчивая речь:

– Я спрашивал и испытывал свою совесть – она мне ни в чем не зазрит* сказать истинную правду, я бы мог молчать и жить в покое. В других странах тот студент лучший, кто больше учится, а чей он сын – до того дела никому нет. А по пункту двадцать четвертому нашего регламента не полагается крестьянина обучать, а лучше выписать из-за границы невежду иностранца…

Профессор Иоганн Фишер вскочил.

– Для крестьян есть фполне достаточно письмо, чтение и религия, дабы они усердно служили сфоим господам… Зачем им гимназия и униферситет?

Ломоносов повернулся к нему.

– Во-первых, удивления достойно, господин Фишер, что не впал вам в ум, как знающему латынь, Гораций* и другие ученые и знатные люди в Риме, которые были выпущены на волю из рабства, когда вы столь презренно уволенных помещичьих людей отвергаете? Не вспомнили вы и того, что они в Риме не токмо в школах с молодыми дворянами, но и с их отцами за одним столом сидели, с государями в увеселениях имели участие и в знатных делах доверенность. Сих и нынешних примеров, видно, вы знать не хотите!..

Тени академиков заметались, склонились друг к другу.

Тауберт откинулся в кресле, спросил насмешливо:

– Куда России столько ученых людей?

– У нас нет ни лекарей, ни аптекарей, ни механиков, ни людей, знающих горное дело. Ежели вам неведомо, на что надобны русские ученые люди, то мы сие без вас знаем.

Шумахер улыбнулся ехидно:

– Отчего же до сих пор русские люди сих наук познать не могут?

– От того, что в академии и в России правят науками люди, к науке равнодушные.

Встал Теп лов.

– Прошу занести в протокол, что господин Ломоносов его сиятельство президента академии поносит и на права его покушается.

Ломоносов побагровел, шагнул к нему, схватил за кружевной воротник.

– Природный россиянин, который честолюбия ради отечеству вред причиняет, вот чего достоин… – повернул его спиной, наддал коленкой в зад, вышиб из конференции.

Академики вскочили, схватились за парики, закричали все разом.

Ломоносов повернулся, посмотрел на них:

– Жалкие угнетатели наук, вы от просвещения россиян уменьшения своей силы опасаетесь. Я же жизнь свою положить готов за то, чтобы выучились россияне…

Повернулся, ушел, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

При роскошном дворе гетмана Украины Кирилла Григорьевича Разумовского чины были малороссийские, а обычаи французские.

Секретарь его, Григорий Николаевич Теплов, два казачьих полковника и правитель академической канцелярии Иоганн Данилович Шумахер были допущены к утреннему туалету.

Гетман сидел к ним спиной, лицом к зеркалу, француз-парикмахер поправил букли парика, стер пуховкой следы пудры на лице, отошел, посмотрел на гетмана, стал на цыпочки, отставил руки:

– Parfaitement![49]

Гетман пристально посмотрел в зеркало, ткнул пальцем в ухо:

– Волосы, не видишь?

Парикмахер подхватил пинцет, занялся ухом. По сторонам два лакея держали роскошный кафтан, шитый золотом, и голубую ленту с бантом и золотым ключом*.

Гетман кивнул Теплову в зеркало:

– Дела какие есть? Спешу: во дворец еду.

Теплов, шагая мягко, как кот в сапогах, приблизился к зеркалу.

– По причине великого озорства и шума, учиненного академиком Ломоносовым в последней конференции, и поношения им вашей особы господа десьянс академики ходатайствуют о запрещении оному Ломоносову посещать академическую конференцию. О том у господина Шумахера за подписями всех академиков петиция имеется. К тому же господин Ломоносов не столько о науке печется, сколько о приобщении подлых людей к оной, дабы их в чины возвести.

Гетман протянул руку; Шумахер, склонившись, подал свернутый лист пергамента. Гетман развернул, скосил глаза на подписи, буркнул Теплову:

– Изготовить указ…

В руках Теплова мелькнул исписанный печатным почерком лист.

– Прожект указа, ваше сиятельство, уже готов.

– Перо!

Гусиное остро отточенное перо мелькнуло в руках Теплова.

Гетман подписал указ, надел ленту с ключом, кафтан. Все склонились. Он вышел.

После «великого шума» в академии Ломоносов от крайней горести второй день болел: лежал в постели молча, почти не отвечая на вопросы Елизаветы Андреевны, только гладил Леночку по голове, когда та прижималась к его небритой щеке, и вздыхал. На третий день прибыл синодский служка с извещением о вызове Ломоносова в Синод. Ломоносов не поехал. Служка явился вторично, прорвался в спальню, поклонился в пояс:

– Святейший синод требует вас к ответу.

Пришлось ехать. Ехал молча; на ухабах, когда встряхивало, хватался за сердце.

В царствование Елизаветы Петровны церковь, введенная Петром I в рамки «духовного регламента», составленного по его указаниям Феофаном Прокоповичем*, когда черному духовенству* под страхом телесного наказания было запрещено писать книги, делать из них выдержки или иметь в кельях чернила и бумагу, а белому* – «мешаться в светские дела», вновь стала воинствующей и обрела силу. Монастырям были возвращены, правда ненадолго, все отобранные Петром земельные владения. Знаменитая своим фанатизмом и изъятая ранее из обращения книга Яворского «Камень веры» стала весьма модной, а Синод получил полную свободу в деле преследования и конфискации неугодных ему произведений.

Петербургское высшее общество во главе с первым кавалером Иваном Ивановичем Шуваловым уже было значительно заражено идеями Вольтера*, которому Елизавета Петровна даже намеревалась заказать написание истории Российского государства. Вельможи иронически относились к «неистовым попам», однако никто не решался говорить об этом вслух.

И вдруг в 1757 году по всему Петербургу стали ходить стихотворные списки под названием «Гимн бороде», причем имелась в виду не просто борода, а борода церковная: «Козлята малые родятся с бородами, как много почтены они перед попами», – и не церковная борода вообще, а именно холеная борода фактического главы Святейшего синода – архиепископа новгородского Дмитрия Сеченова.

В сводчатой полутемной комнате, за длинным столом, в высоких креслах восседали архиереи. Тяжелое черное распятие висело на стене. Древний писец сидел в углу перед толстой книгой, оправляя заплывшую свечу. Председательствовал неистовый в вере Дмитрий Сеченов.

Рядом сидели петербургский архиепископ Сильвестр Кулябко и вятский – Варлаам.

Ломоносов, тяжело ступая, вошел, согнувшись, в низкую горницу, поклонился, сел.

Сеченов погладил холеной рукой длинную расчесанную бороду, сказал строго:

– Слава Господу Богу нашему Иисусу Христу во веки веков!

Ломоносов мрачно ответил:

– Аминь!

– Ведомо ли тебе, раб Божий, что во многих списках пашквиль, именуемый «Гимн бороде», по городу ходит?

– Ведомо.

– В том пашквиле про бороду, коя есть знак христианского благочестия, поносно сказано… – Архиепископ глянул на свою бороду и снова погладил ее.

Ломоносов молчал. Сосед Сеченова, архиепископ Сильвестр Кулябко, тыча пальцем в список, подхватил:

– Здесь сказано:

Я похвальну песнь пою

Волосам, от всех почтенным,

По груди распространенным,

Что под старость наших лет

Уважают наш совет.

А далее автор оного пашквиля как против земного царствия восстает, тако и на Небесное хулу возводит:

Борода в казне доходы

Умножает по вся годы.

Керженцам любезный брат

С радостью двойной оклад

В сбор за оную приносит

И с поклоном низким просит

В вечный пропустить покой

Безголовым с бородой.

Тощий иконописный Варлаам закончил дискантом, покачивая головой и вздыхая:

О прикраса золотая,

О прикраса даровая,

Мать дородства и умов,

Мать достатков и чинов,

Корень действий невозможных,

О завеса мнений ложных!

И, глядя на Ломоносова, спросил: – Каких же это мнений ложных – не о духовных ли особах тут речь?

Ломоносов молчал.

Сеченов встал, выпрямился грозно.

– Оный пашквиль, как из слога явствует, не от простого, а от ученого человека и чуть ли не от вас самих произошел. Такому сочинителю надлежит ожидать казни Божьей и отлучения от церкви.

Ломоносов оглядел всех своим ясным взглядом, на лице его мелькнула тень улыбки.

– Наука тут ни при чем. Нездраво рассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерить циркулем. Таков же и в богословии учитель, если он думает, что по Псалтырю можно судить об астрономии и химии. В сатире сей о Боге и религии речи нет, а токмо толкуется, что иной дурак, длинной бородой прикрываясь, к наукам привязывается.

Сеченов вскочил.

– Кто же сему пашквилю автор?

Ломоносов встал.

– Я!

Архиереи ахнули, воздели руки, потом пошептались. Встал Сеченов, сказал грозно:

– Святейший синод ходатайствовать будет перед ее величеством о том, чтобы оный пашквиль публично сжечь под виселицей рукой палача, а автора его отлучить от церкви.

Ломоносов побледнел, потом сказал глухо:

– Ныне не времена Никиты Пустосвята*, и от столкновения с наукой церковь только великое ущемление получить может.

Вышел твердой походкой, но, когда сел в карету, сразу осунулся, невольно опустил голову…

Дома Елизавета Андреевна и Леночка ждали его с волнением – чувствовали, что решается судьба отца и всей семьи. По тому, как он вошел, поняли: плохо. Он рассеянно огляделся, пошел сразу в спальню. Вдруг увидел в руках у Елизаветы Андреевны большой, с сургучной печатью пакет. Не зная, как быть, она то смотрела на пакет, то хотела его спрятать. Ломоносов спросил усталым голосом:

– Откуда?

– Из дворца, офицер доставил.

Взял пакет, разорвал, прочел дважды, строчки в глазах его прыгали.

«За многие продерзости и нарушение устава приказываем академика Ломоносова Михайлу Васильевича от конференции отставить и впредь его туда не пущать.

Императорской Академии наук

президент и кавалер граф К. Разумовский»

Сел, уронил письмо. Устало провел рукой по лицу.

– Ну что же, враги мои торжествуют. Устал, Лизонька, сделай-ка пуншу горячего.

Леночка подняла письмо, пробежала глазами, вскрикнула, заплакала, схватила большую руку отца, поцеловала.

Слезы показались у него на глазах. Он положил руку на ее голову.

– Помни, Леночка, кто хочет трудами своими оставить память в потомках, через великие страдания пройти должен!

Ломоносов тут же пересилил себя, встал. Глаза его загорелись, лицо стало гневным.

– Сия баталия науки против суеверия еще не кончилась! Ныне государство нужду более в ученых, чем в попах, имеет…

В кабинете долго сидел задумавшись. Все, что наболело на сердце, просилось на бумагу. Он взял перо, и строки уже сами полились одна за другой:

О страх! о ужас! гром! ты дернул за штаны,

Которы подо ртом висят у сатаны.

Ты видишь, он за то свирепствует и злится,

Дырявый красный нос – халдейска* пещь дымится,

Огнем и жупелом* наполнены усы.

О, как бы хорошо коптить в них колбасы!

Яростному, язвительному началу сатиры соответствовало не менее насмешливое описание ада, которым грозят синодские заправилы, похожие на козлов.

Через несколько дней сатира во множестве списков разошлась по столице.

Никогда еще не было такого поношения Синоду. Оставалось одно: обратиться с всеподданнейшим докладом к императрице с просьбой «означенного Ломоносова, каковой клеветникам православной веры к бесстрашному кощунству явный повод подает, отослать в Синод для исправления» в надежде, что удастся его отправить на Соловки.

Но императрица молчала.

А в это время в Санкт-Петербурге по рукам стала ходить третья сатира, в которой высмеивалась вся история с вызовом Ломоносова в Синод.

Не Пари?сов* суд с богами,

Не гигантов брань пою,

Бороде над бородами

Честь за суд я воздаю…

Только речи окончала

Борода пред бородой,

Издалека подступала

Тут другая чередой

И с сердцов почти дрожала,

Издалека заворчала

Сквозь широкие усы,

Что ей придало красы:

– Я похвастаться дерзаю,

О судья наш, пред тобой:

Тридцать лет уж покрываю

Брюхо толстое собой,

Много я слыхала злого,

Но ругательства такого

Не слыхала я нигде,

Что нет нужды в бороде. –

После той кричит сквозь слезы

Борода вся в сединах,

Что насилу из трапезы

Поднялась на костылях:

– Сколько лет меня все чтили,

Все меня всегда хвалили,

А теперь живу в стыде.

Сносно ль старой бороде! –

Борода над бородами,

С плачем к стаду обратясь,

Осенила всех крестами

И кричала, рассердись:

– Становитесь все рядами,

Вейтесь, бороды, кнутами,

Бейте ими сатану;

Сам его я прокляну! –

Ус с усом там в плеть свивался,

Борода с брадою в кнут;

Тамо сеть из них готовят,

Брадоборца чем изловят,

Злобно потащат на суд

И усами засекут…

Сеченов попытался от имени всех членов Синода через пользовавшегося благоволением Елизаветы Петровны архиепископа Сильвестра Кулябко убедить ее, ссылаясь на 18-ю главу петровского Артикула воинского, предать Ломоносова суду за поношение православной веры.

В докладе Синода Елизавете Петровне Ломоносов обвинялся в «хулении таинства святого крещения» и в том, что «оный пашквилянт крайне скверные и совести и честности христианской противные ругательства генерально на всех персон, как прежде имевших, так и ныне имеющих бороды, написал и, не удовольствуясь тем, еще опосля того, вскоре таковой же, другой пашквиль в народ издал, в коем, между многими уже явными духовному чину ругательствы, безразумных козлят далеко почтейнейшими, нежели попов, ставит»…

И даже Синод просил императрицу: «Высочайшим своим указом таковые соблазнительные ругательные пашквили истребить и публично жечь и впредь то чинить запретить, и означенного Ломоносова для надлежащего в том увещевания и исправления в Синод отослать».

Елизавета Петровна была религиозна, суеверна и не очень грамотна, но, обладая от природы острым умом, понимала дух времени. И поэтому, усердно соблюдая посты и жертвуя большие суммы на монастыри, она в то же время щедро одаривала безбожника Вольтера, политическое значение которого в Европе правильно оценивала.

Академик Якоб Штеллин писал, что Вольтеру «посылали от имени Ее Величества императрицы подарки великой цены, полное собрание или коллекцию русских золотых медалей, изрядный запас драгоценных мехов, отборных соболей, черных и голубых лисиц, которые одни только даже в России оценивались в несколько тысяч рублей».

Не менее хорошо она понимала и значение Ломоносова и как человека, которому она может доверять (поэтому план «Истории Петра Великого», заказанный Вольтеру, был послан на просмотр именно Ломоносову), и как русского ученого и поэта, украшавшего ее царствование и известного за границей.

Императрица оставила ходатайство Синода без последствий и даже не удостоила его ответом. Наука «в баталии с церковью викторию одержала».

В этой победе поборники просвещения, современники Ломоносова, увидели конец неограниченному произволу церковных властей, и один из них написал, адресуясь к Синоду:

О вы, которых он

Прогневал паче меры,

Восстав противу веры

И повредив закон,

Не думайте, что мы вам

Отданы на шутки!

Хоть нет у нас бород,

Однако есть рассудки…