Глава пятая В КУЗНИЦЕ БУДУЩЕГО

Елизавета Андреевна проснулась, потянулась и присела на кровати. В спальне было пусто и темно. Она поправила чепчик, надела туфли и, как была, в рубашке, подошла к окну, отдернула штофные занавески. Рассвет алой зарей поднимался над сонным Петербургом.

Елизавета Андреевна прошла в купальную и опрокинула на себя кувшин воды. Потом растерлась широким полотенцем и, надев платье, свежая и веселая, появилась в своем домашнем царстве.

В комнате Леночки, отделанной розовым ситцем, было темно. Леночка лежала на широкой деревянной кровати. В ногах у нее сидел большой полосатый кот. Он проснулся и, брезгливо облизывая шершавым языком шерсть, заканчивал утренний туалет.

В столовой никого не было, в кабинете тоже. В темной передней на сундуке дремал старый лакей Прошка. Дворовая девка, подоткнув подол, несла из кухни помои.

Елизавета Андреевна прошла через двор в сад. Беседка, закутанная в плющ, окрашенная в розовый цвет зари, была пуста. Елизавета Андреевна сердито топнула ногой, быстрой и легкой походкой пересекла сад, двор и направилась в лабораторию.

Мастерская и лаборатория отражали разнообразные занятия хозяина, беспокойная мысль которого неустанно пыталась проложить новые пути во всех областях науки и техники. Каждую свободную минуту Ломоносов проводил здесь.

Десятка полтора мастеров и рабочих и несколько лаборантов из числа студентов академии работали здесь целые дни, а иногда и ночи, когда Ломоносов стремился скорее добиться результатов какого-нибудь опыта.

Если же опыт не удавался, то все приходилось начинать сначала; трудолюбие и настойчивость великого помора приводили в изумление даже самых усидчивых немцев. Иногда новая идея его требовала подтверждения, но для этого нужны были новые приборы, инструменты. Приходилось их изобретать самому академику, и они изготовлялись в мастерской по его чертежам и расчетам.

Однажды, задумчиво глядя на фонтан в саду Аничкова дворца, он изобрел коленчатый приводной вал и привел им в движение все фонтаны на Неве. В другой раз, сидя в тени под деревом около мельницы, он решил заняться водяным двигателем и впоследствии создал у себя в Усть-Рудицком гидросиловую установку, которая приводила в движение лесопилку и мукомольную мельницу.

Когда Елизавета Андреевна вошла, шум станков, визг пил, стук молотков оглушили ее. В другой комнате, лаборатории, она увидела Ломоносова перед печью, где разогревали стекло на медленном огне. Стекло приняло сначала синеватый, потом фиолетовый оттенок, который начал переходить в розоватый и красно-пурпурный цвет, отражавшийся на лицах стоявших рядом Ломоносова и Цильха.

– Самое время для охлаждения, тогда останется чистый рубиновый.

– Господин профессор, – сказал Цильх умоляющим голосом, – но мы уже сделали более трех тысяч неудачных опытов по окраске стекла… Что же будет дальше?

Ломоносов посмотрел на него очень серьезно:

– Это очень хорошо, Цильх! Это весьма полезно, Цильх. Сие значит, что человечество будет избавлено от повторения трех тысяч ошибок. Будем продолжать дальше, пока не найдем секрета окраски стекла, – сказал он и, увидев жену, спросил: – Ты зачем пришла?

Он не любил, когда его отвлекали во время работы, и рассердился.

Елизавета Андреевна залилась краской и только хотела что-то ответить, как из темного угла вышла фигура в армяке, сапогах, с лицом старовера – борода лопатой, нос картошкой, волосы стрижены под скобку. Держа в руках картуз, фигура поклонилась в пояс.

– Мы к вам, Михайло Васильевич!

– Тебе что?

– Так что по приказанию генерал-фельдцейхмейстера* Петра Ивановича Шувалова я, старший мастер Сергей Пермяков, прибыл к вам с Олонецкого завода насчет пушек, значит, в ваше распоряжение.

Ломоносов оглянулся.

– Тише ты, дурак! – и повел его в дом.

Мастер пил чай, держа блюдечко на растопыренных пальцах. Ломоносов пил и ел рассеянно, как будто ничего не видел кругом.

– Так ты говоришь, что стреляют они дальше, только в цель не попадают… Так. А ты знаешь, что есть отклонение снаряда при полете?

– Никак нет…

– Сие отклонение происходит от сопротивления воздуха: чем расстояние дальше, тем отклонение больше, однако же сие в неравных пропорциях.

Вытащил из секретера чертежи, разложил на столе, сдвинул в сторону посуду. Вдруг вскочил:

– Как вы целитесь? Как целитесь, спрашиваю?

Мастер подул на блюдечко.

– Целимся обыкновенно – по целику прямо, и все офицеры так научены целить.

– Дурачье! Я же изготовил вам прицельную трубку с целиком влево.

Вбежала Леночка.

– Папенька, кареты подъехали – золоченые, с гербами, кавалеры пошли в сад!

Елизавета Андреевна пронеслась вихрем через столовую, бросила на ходу:

– Леночка, иди надень новое платье!

Ломоносов сложил бумаги, покряхтел, пошел, переваливаясь, в сад.

Возле мастерской встретил Ивана Ивановича Шувалова, который легкой танцующей походкой шел по аллее, посыпанной красным песочком, и Петра Ивановича, толстого, важного, со звездой, в роскошном кафтане и голубом камзоле, застегнутом на большие бриллиантовые пуговицы. Петр Иванович шел отдуваясь, с привычной важностью кивая направо и налево попадавшимся ему навстречу людям; с его красного одутловатого лица и длинного парика с буклями осыпа?лась пудра.

Ломоносов пошел навстречу. Иван Иванович отставил ногу, затянутую в тончайший белый шелковый чулок, помахал шляпой.

Петр Иванович молча кивнул – подбородок в складках затрясся, как у индюка. Они вошли в мастерскую. Ломоносов показал им «ночезрительную трубу», геликоптер*, пирометр*, прибор для определения вязкости жидкости. Гости перешли в лабораторию, остановились перед изображением Богоматери, сделанным из мозаики.

Ломоносов показал им цветные бокалы, чашки, дутые прозрачные фигурки, повел в сад – в беседку. Было жарко. Петр Иванович обмахивался шелковым надушенным платком, обдумывая, как бы перейти к делу, ради которого приехал, – производство стекла его мало интересовало. Иван Иванович улыбался, любезно склонив голову набок.

Подали в ведерке со льдом белое вино, фрукты.

– Я рад, – сказал Петр Иванович, осторожно сделав глоток вина, – что вы столь высокому предмету, как воинские дела отечества, внимание свое уделяете посреди многочисленных ваших занятий, и хотел бы услышать на сей предмет пропозицию[48].

Ломоносов крякнул.

– Мысли мои на сей предмет изложены в записке «О сохранении военного искусства во время долголетнего мира». Фридрихова армия* сильна дисциплиной, быстротой маневра, талантами своего полководца и…

– Еще чем?

Лицо Ломоносова стало хмурым.

– Она хорошо одета, обута, накормлена, сие про нашу сказать нельзя. Солдат наш разут, раздет и голоден, ибо каждый начальник долгом почитает воровать у него.

Петр Иванович сделал круглые глаза, открыл рот: знал, что не только в своем отечестве, но и во всей Европе имеет славу первого казнокрада.

– Господин десьянс академик…

– Погодите, ваше сиятельство, дайте закончить. Однако Фридрихова армия слаба разноплеменностью своих наемников, глупостью своих офицеров и своей самоуверенной наглостью. Наш солдат Отечество свое любит и смерти не боится… Народ наш, – Ломоносов встал, лицо его загорелось, грудь выпрямилась, – в любой баталии над неприятелем викторию одержать может, если только начальники будут его достойны… Отец наш и учитель Петр Великий воочию сие доказал…

Петр Иванович развел руками:

– Не могу в толк взять! Что же для сего нужно?

– Для сего нужно отдельный артиллерийский корпус и инженерный учинить и офицеров для них обучать денно и нощно. Для сего нужно генералам воровать меньше, а учиться больше, браться за науку, как Петр Великий ее сам с азов изучал… Далее следует Матвею Мартынову, Михаилу Данилову, Андрею Нартову и прочим русским инвенторам* всяческое поощрение делать, отнюдь иноземцев к сему делу не подпуская. Ныне мы имеем скорострельные трубки, зажигательные снаряды, светящиеся ядра. «Единороги» наши на десять пудов легче самого малого полевого орудия, вдвое быстрее заряжаются и стреляют снарядами всех видов. Осматривал я Андрея Нартова сорокачетырехствольную скорострельную батарею: она воочию доказывает, на что русский ум способен. Что же касаемо гаубицы*, то она за один выстрел двадцать пять фунтов* картечи выбрасывать будет… Помните, ваше сиятельство:

Кто мыслью со врагом сражается спокоен,

Спокоен брань ведет искусством хитрых рук,

Готовя страх врагам и смертоносный звук…

Иван Иванович лукаво улыбнулся. Петр Иванович стал вертеть головой во все стороны. Сказал, отдуваясь:

– Артиллерийский и инженерный корпуса учиним и офицеров будем обучать непрестанно. Только беспокоит меня сие новое орудие – не осрамиться бы перед Европой!

Ломоносов нахмурил брови, вытащил чертежи, сложил.

– Орудие по дальности будет превосходить все существующие и стрелять разрывными снарядами. Пушки и лафеты по весу будут легче, дабы в походе перевозить их способнее было, однако же необходимо офицерам и прислуге орудийной непрестанно обучаться точной стрельбе, сокращая время зарядки и прицела. Для сего на Выборгском полигоне, не жалея казны и пороха, из «единорогов» и гаубиц пробовать все стрельбы: бомбами, ядрами, брандкугелями* и особо картечью всех видов. – Ломоносов прищурился, как бы к чему-то присматриваясь. – Надобно соединять сии орудия на поле боя по двести и более, так… – Он вскочил, ударил своим могучим кулаком по столу – на столе всё подскочило. – Так, чтобы неожиданным, быстрым и весьма точным огнем неприятельские колонны в ничто превращались, как бы их не было.

Чтоб прежде мы, не нас противны досягали,

И мы бы их полки на части раздробляли,

И пламень бы врагов в скоропостижный час

От Росской армии, не разрядясь, погас.

Шувалов вздохнул:

– Сие возможно ли?..

– Не токмо возможно, но только так и должно действовать. Изготовление же сих орудий и обучение стрельбе из них производить в величайшей тайне.

– О сем уже даны приказы по армии. Кто к орудию, кроме прислуги, приблизится, подлежит смерти. Сама гаубица специальным капотом покрывается, и никому, кроме как для стрельбы, снимать оный не разрешается. Вам ведомо, что для полевой артиллерии калибр длинных гаубиц введен по торговому весу сферического снаряда в четверть и полпуда. Однако же при стрельбе точное попадание не всегда возможным оказалось. Думаю я – нет ли тут прошибки в расчетах.

– Нет. Надобно только исправления некоторые к целику сделать и господ офицеров партиями на Олонецкий завод отправить для экзерциций*.

– Сделаем.

Иван Иванович опять улыбнулся:

– Ну, Михаило Васильевич, от сих больших воинских дел перейдем к малым. Просите вы у Сената четыре тысячи рублей на производство стекла. Нужно ли сие?

– Не токмо нужно, но и необходимо.

Ломоносов отошел к столу, открыл ящик, начал что-то искать.

Вошла Елизавета Андреевна – свежая, сияющая, с открытыми плечами, в платье с пуфами, затянутая в талии, за ней Леночка, стройная, причесанная на прямой пробор.

Елизавета Андреевна присела в реверансе.

– Не угодно ли вашим сиятельствам устерсов свежих откушать, а может быть, портеру со льдом?

Петр Иванович – толстый, важный, как индюк, затряс подбородком, выплыл из-за стола. Иван Иванович встал, сделал глубокий поклон.

– Благодарим, мадам! Спешим! Дела государственные требуют.

Ломоносов вернулся с переплетенной в сафьян тетрадью. На титульном листе ее было написано: «Письмо о пользе стекла к высокопревосходительному господину генералу-поручику, действительному Ее Императорского Величества Камергеру, Московского университета куратору и орденов Белого Орла*, Святого Александра* и Святые Анны* кавалеру Ивану Ивановичу Шувалову, писанное 1752 года от коллежского советника и профессора Михаила Ломоносова».

– Вот вам, Иван Иванович, и ответ. – Стал читать отрывок с листа:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые Стекло чтут ниже Минералов,

Приманчивым лучом блистающих в глаза.

Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.

Тем стало житие на свете нам счастливо:

Из чистого Стекла мы пьем вино и пиво.

Далече до конца Стеклу достойных хвал,

На кои целый год едва бы мне достал.

Затем уже слова похвальны оставляю,

И что об нем писал, то делом начинаю.

Иван Иванович засмеялся:

– Сие стихотворение одно четырех тысяч стоит!

Взял тетрадь, спрятал в карман камзола.

Провожали гостей всей семьей. Когда золоченые кареты с арапами на запятках, окруженные скачущими адъютантами, тронулись, поднимая пыль, Иван Иванович откинулся на атласные подушки, вздохнул, открыл табакерку, взял понюшку испанского табаку.

– Славная растет дочка у академика!

Петр Иванович махнул рукой:

– А что с того? Кому будет нужна бедная невеста? Разве мужик сей стремится к прибытку и роскошествам жизни? Ему бы только со своим стеклом, книгами да приборами возиться… О господи!