Сцена после титров

Представление о подлинных масштабах истории Ленина могут дать только титры – когда после слова «КОНЕЦ» по воображаемому экрану ползут сотни и сотни фамилий участников. Глядя на эту пропасть народу, испытываешь изумление: господи, сколько же их здесь, и какие это имена, какие это все титаны, колоссы, великаны, про каждого – тома бы писать, забить ими серию «ЖЗЛ» на сто лет вперед: Фриц Платтен, Иван Бабушкин, Юлий Мартов, Аполлинария Якубова, Николай Бауман, Цецилия Зеликсон-Бобровская, Герман Ушаков, Елена Стасова, Иннокентий Дубровинский – сотни и сотни, ползут и ползут трапецией в свои далекие-предалекие галактики, и их, кажется, столько, сколько звезд на небе.

Парад планет, да; тут вспоминаешь, что И. Н. Ульянов, отец ВИ, в середине 1850-х защитил в Казанском университете работу об астрономическом методе немецкого ученого Ольберса.

Именем этого самого Ольберса названа одна удивительная космологическая загадка – так называемый фотометрический парадокс Ольберса. Суть его в том, что во вселенной, которая бесконечна, повсюду, равномерно, во все стороны от нас, рассеяны звезды, количество которых неисчислимо, и раз все они излучают свет, то, глядя на небо, мы должны видеть бесконечное количество лучей, ослепительную стену света, как, глядя на лес, видим не отдельные стволы, а стену деревьев.

Должны.

Но тем не менее ночью – темно.

У этого парадокса есть разные объяснения, в том числе современное, на основе релятивистской теории эволюционирующей вселенной.

Большой Взрыв Революции наполнил пространство поразительным количеством людей, которые, впервые в мировой истории, засияли так, что их видно на другом конце вселенной. От каждого остались книги, идеи, биографии, поступки; нет ни малейшего сомнения, что никакая физическая смерть, переход из органического состояния в неорганическое, не в состоянии отменить сам источник излучения – термоядерные реакторы, вулканами выбрасывающие струи плазмы. Как было написано в одном из «народных» некрологов января 1924-го – «товарищ Ленин напоминает бомбу, всегда полную взрывчатых веществ, которые постоянно взрываются и никогда не исчерпываются». Свет от этих бесчисленных взрывов должен залить всё и навсегда; однако ж сто лет спустя мы вновь поднимаем голову вверх и видим – мерцание, да, отдельных звезд, но, положа руку на сердце, – всё то же, что и раньше: темноту. Что пошло не так? Почему такое количество всех этих раскаленных, излучающих свет и энергию небесных тел сияет – но лишь еле-еле, на черном фоне?

Ольберс объяснял это тем, что между звездами существует пелена, облака космической пыли – но современная физика говорит, что если и так, то пылинки нагрелись бы и сами светились, как звезды.

Попытки уподобить космологию и феномены повседневной жизни часто приводят к гротескным результатам, однако для современников Ленина – которые восприняли его исчезновение с политического небосклона как вселенскую, космическую катастрофу, – «соляризация» вождя выглядела абсолютно естественной, истинной и само собой разумеющейся; биографам оставалось лишь подыскать наиболее точную метафору, отражающую их собственное участие в солярном культе, – и рассказать о «жизни Ленина» как о своем мистическом опыте взаимодействия с сакральным существом, дарующим тепло, свет и плодородие. Так, например, Маяковский создал для себя образ лодки, неизбежно зарастающей дрянными ракушками и водорослями вульгарного быта; лодки, которую, чтобы плыть дальше в Океан Революции, нужно отчистить от всего слишком человеческого и высушить от медузьей слизи под Лениным-солнцем.

«Новому человеку, – говорил автор книги «Христос» народоволец Н. Морозов, – понадобится новая история», – и, надо полагать, новая биография Ленина; но то ли круизы по революционным водоемам потеряли былую рентабельность, то ли интенсивность термоядерных реакций поуменьшилась, то ли вера в Ленина как в надежного энергопоставщика была подорвана событиями 1989 года, то ли (на это еще Есенин жаловался: «хладная планета! Ее и Солнцем-Лениным пока не растопить») во всем виноваты пылевые облака – но простое повторение эксперимента по исследованию мистических свойств Ленина на добровольце из нового поколения больше не выглядит ни достаточно зрелищным, ни перспективным в качестве опыта, который транслирует суть феномена Ленина.

Феномена, который, в качестве массивного светящегося тела, проявляющего несанкционированную и непрогнозируемую активность, остается неиссякающим источником беспокойства: достаточно включить телевизор, чтобы обнаружить, что право сохранять или уничтожать памятники Ленину расценивается значительными коллективами людей как базовое для их политической суверенности и вообще жизнеспособности как социума.

Люди по-прежнему готовы воевать друг с другом – из-за Ленина; и неспособность организма – который сумел секретировать кислоты, позволившие переварить фигуры Сталина, Гитлера и даже Божены Рынски, – найти консенсус относительно фигуры Ленина крайне озадачивает.

Где тот Доктор Стрэндж, который умеет пользоваться книжным колдовством на практике, – и сколько раз должен он повторить свое «Дормамму, я пришел договориться», чтобы Дор-мамму, наконец, сдался и понял, что сделка – и в его интересах тоже?

На каких основаниях общество может заключить «мирный договор о Ленине»?

Как должна выглядеть «окончательная» биография Ленина – которая позволит нам преодолеть невроз, вызванный подавленной психотравмой?

Просто объективная «история»? Не работает: кажется идеологически ангажированной.

Мистическое откровение? Неубедительно: выглядит слишком субъективно.

Или, может быть, компромисс: исследование «материи», «физики» Ленина – но на основе личного опыта.

Что, например, произойдет при столкновении одного тела с другим: обычного, сегодняшнего, сформированного пропагандой, поп-культурой и контекстной рекламой человека – с кубометром темно-синих томов ленинского Полного собрания сочинений?

Эта биография Ленина начиналась как эксперимент – устроенный по известной, есть целый жанр такого рода нон-фикшн литературы, модели: кто-то рассказывает о том, как в течение определенного времени проводит над собой некий опыт. Один человек целый год ел только в «Макдоналдсе»; другой год не покупал товары, на которых значилось «Made in China»; третий методично, от A до Z, читал Британскую энциклопедию. Обычно на обложке книг таких авторов написано, что они устроили себе «интеллектуальное приключение»; но вообще-то люди делают это просто ради интереса – посмотреть, что с ними будет, как они изменятся; ведь даже самые отчаянные консерваторы втайне хотят, чтобы завтра было не таким, как сегодня. Исчерпывающее знакомство с пятьюдесятью пятью томами Ленина и турне по всем местам, где он побывал, позволит осуществить тотальную ревизию жизни и творчества Ленина – и снять всякий макияж с его подлинного лица; так ведь?

Что я ошибся – роковым образом – с масштабом и общими контурами явления, выяснилось далеко не сразу – а когда, естественным образом, к собранию сочинений примагнитились 12 томов Биохроники, потом 40 книг Ленинских сборников, груда томиков из серии «Ленин в…» (Лондоне, Швеции, Польше…), 8 томов основных воспоминаний, отдельные тома Маркса и Энгельса, переписка «Искры», переписка Ленина с комитетами РСДРП… Оглядываясь назад, я понимаю, что стал классической жертвой «эскимосской охоты». Эскимосы, как известно, бросают в снег окровавленный нож. Животные приходят на запах крови, лижут – «просто ради интереса», ага – лезвие, разрезают себе язык – но продолжают лизать его, не соображая, что пьют уже свою собственную кровь. Они даже не улавливают тот момент, когда просто падают на снег.

Порочным оказался сам выбранный метод; возможно, если бы я читал Британскую энциклопедию и разъезжал по всем макдоналдсам, которые только есть в мире, это бы сработало – но в случае с Лениным простое накапливание научных сведений и подсчет калорий не позволяют проникнуть в суть явления.

Процедура создания того или иного эпизода моей книги требовала выполнения алгоритма, который выглядел примерно так: чтобы понять статью «Итоги дискуссии о самоопределении», мне нужно доехать до Флумса, подняться восемь километров вверх до Флюмсерберга, точнее, до пансиона «Чудивизе», где она написана, совершить восхождение хотя бы на одну из тамошних горных вершин, которые Ленин исследовал на протяжении двух месяцев (не забыть взять с собой альпийские, в идеале похожие на те, в которых Ленин приехал на Финляндский вокзал из Швейцарии, ботинки!), поискать по дороге назад грибы – те самые, из-за которых Ульяновы в начале сентября 1916-го пропустили поезд в Цюрих, и не забыть захватить с собой, помимо 30-го, «чудивизевского», тома, 24, 26, 29 и 45-й – где заходит речь о национальном вопросе, чтобы, сравнив тексты, понять, была ли связана неоднозначность позиции Ленина с естественной эволюцией его взглядов, как это было с аграрным вопросом, или он «вычислил» позицию через Гегеля, то есть ключ к ней – в «Философских тетрадях», и есть ли основания полагать, что стержневой для этой темы текст – «К вопросу о национальностях или об “автономизации”», следует все же проигнорировать вовсе как, скорее всего, фальсификацию?

У программистов есть хороший термин для таких слишком длинных, слипающихся, вываливающихся из отведенного для них объема, изобилующих исключениями и логическими неувязками программ – беда которых в том, что они изначально плохо спроектированы; «спагетти-код».

Вот именно.

Мало того, на моих спагетти нигде не было сказано, сколько их варить.

Сколько, а, нужно еще прочесть, объехать, узнать, перевести, чтобы сказать себе – стоп, готово!

Когда – и где – следовало остановиться?

Через месяц? Год? Пять лет? Десять?

Говорят, у поваров есть старый способ, как проверить, готовы ли спагетти, – их нужно бросить в стену: если прилипли, значит, сварились. Так я в какой-то момент и поступил. В итоге по прошествии пяти лет, посвященных «эксперименту», я обнаружил себя в помещении, где на стене было налеплено нечто очень странное, черта с два отдерешь… и вообще все вокруг выглядело далеко не так, как раньше. Что характерно, многих из тех, в чьем обществе я начинал варить эти спагетти, в помещении уже не было; выяснилось, что интерес к ленинизму действительно приводит – трагедия 1989-го повторилась со мной как фарс – общество к экономическому краху, да и отдельные его ячейки – не будем уж тут вдаваться в ненужные подробности – тоже оказались в руинах; иногда итоги дискуссии о самоопределении выглядят так удручающе, что лучше отложить размышления о них на тот момент, когда закончишь книгу.

Изменился ли автор? О да, и, похоже, уже окончательно.

Что же касается переговоров об «окончательном статусе Ленина», то они, видимо, еще продолжатся, и вот тут еще можно надеяться на благоприятный исход. Как сказал однажды сам ВИ. Что такое переговоры? Это начало соглашения! А что такое соглашение? Это конец переговоров!

Титры идут и идут, и вот уже, кроме основных действующих лиц и исполнителей, названы и фамилии самых последних ассистентов, секретарей, водителей… Вообще-то титры считаются технической частью, на них потихоньку зажигается свет в зале, входят уборщицы, чтобы подмести рассыпанный попкорн – знак зрителям, что сеанс окончен и пора по домам.

Однако некоторые упорно сидят на своих местах – или стоят и ругаются, обычно родители и дети, родители пытаются уйти – всё ведь кончилось, пора! – а дети, привыкшие к марвеловским фильмам, хватают их за рукав, подожди, сейчас еще будет. Ну что, что будет?! Дети жмут плечами – неизвестно, и понимают, что рискуют: если ничего не будет, скандала не избежать, взрослые не любят оказываться в глупом положении.

И иногда ничего-таки не происходит, но бывает – вдруг – действительно, титры прерываются – и на экране вновь появляется кто-то из персонажей. Это называется «сцена-после-титров», и прогнозировать, как она будет выглядеть, невозможно. Какой-то смешной или странный – весьма вероятно – эпизод. Или – так называемая «четвертая стена» неожиданно разрушается, и кто-то из персонажей вдруг обращается к зрителям напрямую (как в «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен»: «А че это вы тут делаете? Кино-то уже – кончилось!»). Иногда это какой-то комментарий (как в «Карнавальной ночи» после слова «Конец» вдруг опять появляется Огурцов и говорит: «Товарищи! Одну минуточку!.. Официально заявляю, что за всё, что здесь сегодня было, я лично никакой ответственности не несу!»). Или трейлер будущего фильма, или мини-презентация нового персонажа, или сцена, проливающая свет на прошлое кого-то из героев, или мост в параллельную вселенную, где тоже разворачивается какая-то – связанная с уже известной – но своя – жизнь, намек на то, что показанные события имеют и некую другую, ускользнувшую от нас сторону – которой еще только предстоит быть раскрытой.

Смысл сцены-после-титров – в том, что все нарушают правила: режиссер намекает на что-то такое, о чем не должен бы говорить, а вы продолжаете сидеть в зале, когда все уже ушли, преодолевая неуютное ощущение, что, наверно, выглядите идиотом; да не наверно – точно; явно ведь ничего больше уже не будет.

И вдруг – вдруг – титры прекращаются и вновь наступает темнота.

Тьма.

Берег реки – это Енисей; слышатся струение воды, всплески, треск костра и, время от времени, звуки ныряющего и выскакивающего наверх поплавка – выставлены удочки, это рыбалка.

Вокруг костерка расположились трое.

Один – Строганов, молодой еще человек, владелец сельской лавки в Шушенском, еще не выбравший, кем быть – деревенским капиталистом или либеральным интеллигентом; начинающий шахматист.

Его очередь быть костровым, но он задремал. Он приподнимается на локте, продирает глаза, потягивается и идет смотреть удочки.

На одной, ого, обнаруживается крупный – килограмма на полтора – налим.

Живой, извивающийся, жутковатый – морда страшная – телом как сом, но поуже, мурено-, скорее, подобный.

В руках он кажется Строганову слишком ценной добычей, чтобы просто оглушить его камнем и бросить на траву, чтобы долежал до завтрашней ухи.

Таким и напугать – ого-го.

Рыбалка – занятие скучноватое, кукуешь себе часами на берегу, и Строганову приходит в голову мысль подшутить над своими товарищами.

Сосипатыч спит, ладно подобравшись, плотно укутавшись в свою крестьянскую одежду, к такому и захочешь не подступишься.

А вот Владимир Ильич, да, накрыт полушубком, но он городской, опыт ночевок на природе у него меньше, и он подраспахнут, разметался во сне.

Вообще-то он не только сосед, но еще и наставник – познакомившись со Строгановым, ВИ оценил его высокий интеллект и за пять сеансов обучил лавочника играть в шахматы, чтобы иметь под рукой серьезного партнера.

Строганов смотрит на своего учителя, решительно подшагивает, поднимает полу у полушубка и недолго думая запихивает туда, к ВИ в нутро, рыбину.

Пока ВИ продолжает спать, Строганов скорее бежит на свое место с другой стороны костра, ложится, прикрывает глаза, делая вид, что он ни при чем.

С той стороны костра сначала ничего не происходит – но вдруг налим всковыривается и, пытаясь найти выход, проскальзывает ВИ под рубашку.

Дальше тихая фаза заканчивается.

ВИ во сне чувствует, что по нему ползет что-то мокрое и холодное. Он вскакивает, начинает орать на весь Енисей – ему кажется, что к нему за пазуху залезла змея, – и начинает отлеплять, отдирать от себя рубаху, чтобы то, что там, за пазухой, перестало быть на нем, отвязалось, слезло. Он инстинктивно боится залезать рукой за пазуху и дотрагиваться, поэтому пытается выпростать рубаху из штанов, чтобы живая тварь выпала через щель, по возможности не причинив ему вреда, не тронула его.

Наконец ему удается оттопырить от себя рубаху, втянуть живот – и вот в просвет выпадает что-то: живое склизкое бурое усатое чешуйчатое длинное узкое с широким ртищем на морде.

Ошалев, ВИ сначала отпрыгивает от него – а потом понимает, что это – рыба, с ужасом смотрит на нее, поднимает голову, чтобы сообщить товарищам о своем удивительном открытии – рыба! Ко мне! Сама! Заползла!

Он видит:

Сосипатыч, проснувшийся, конечно, тоже с расширенными зрачками смотрит на все это, не понимая, что происходит, и должен ли он как-то вмешаться, и может ли как-то помочь.

И Строганов – уже рыдающий, стонущий, захлебывающийся от смеха.

ВИ смотрит на костер, на Сосипатыча, на Строганова, на реку, на удочки, на вихляющуюся рыбину, на усыпанное, наверное, звездами небо – и только тут, наконец, возвращается в явь, соображает – что разыграли, что рыба – просто рыба, не какое-то сверхъестественное существо, сломавшее все его представления о мире, всю ламарковскую лестницу, всю дарвиновскую эволюцию, весь марксовский атеизм, все намерения познать природу; что самые умные ученики, да, ведут себя иногда глупо, дурачатся, но что мир по-прежнему познаваемый – и смешной, и сулит всякому, кто увидит его несуразность, бесконечное количество возможностей.

Звезды в этот момент вспыхивают и сияют так ослепительно, что на миг становится так светло, как днем; встает стена света.

ВИ запускает большие пальцы под мышки, закрывает глаза – и начинает хохотать – отбросившись назад, потом согнувшись пополам туда-сюда, туда-сюда – заливисто заразительно ярко раскатисто как колокольчик.

Хахахахахаа-хахахахахаха-хахахахаха.