1905-й. Дача «Ваза» 1905–1907

В арсенале Ленина было несколько простых – без лишних нюансов – примеров, на которых он объяснял, в чем разница между большевиками и меньшевиками. Меньшевик, желая получить яблоко, встанет под яблоней и будет ждать, пока яблоко само к нему свалится. Большевик же подойдет и – тут Ленин демонстрировал энергичное хватательное движение – сорвет яблоко. Возможно, в теории все выглядело именно так, однако в начале 1905-го Ленин мог сколько угодно штурмовать находившееся в совместном владении дерево: с помощью лестницы, трясти его или биться об него своей большой головой – никаких плодов там попросту не выросло. Осознание этого обескураживающего факта приводило к тому, что представители обеих фракций предпочитали обдирать кору со ствола и скармливать ее друг другу под разными соусами. «Ленин, – жаловался Мартов Потресову за несколько дней до начала Первой русской революции, – издал новую гнусность, которая затмила все остальные»: каким-то образом перехватив скандальную, по женевским меркам, переписку ЦК и меньшевиков, он пытался раздуть из этой мухи нечто вроде «Меньшевик-гейта», в ходе которого позиции его соперников должны были ослабнуть.

В один из январских дней, намереваясь вознаградить себя за эту трудоемкую и небесполезную в целом деятельность, Ленин явился на обед в столовую четы Лепешинских – не слишком рассчитывая получить там что-либо, кроме стандартного меню пресных яств; каково же было его удивление, когда он вдруг обнаружил, что сама жизнь приготовила для него на десерт карамельное яблоко – самое крупное, сладкое и пригожее из всех, что ему когда-либо доводилось видеть.

Один из очевидцев петербургского 9 января, оказавшийся в тот момент на Дворцовой, так описывает финал мирного похода демонстрации с попом Гапоном: «Мальчики, как любопытные воробьи, уселись на ветвях деревьев и на ограде Александровского сада… Вдруг я увидел, как солдаты стали на одно колено, взяли ружья на прицел… Я ждал рожка или барабана, как предупредительного сигнала. Вместо этого раздался залп, около меня повалились; мальчики, как зрелые плоды, попадали с деревьев, с ограды… Толпа рассеялась и шарахнулась назад и вправо к тротуару….солдаты пристреливали всех оставшихся в полосе выстрелов». Только убитых было более тысячи двухсот, и еще втрое больше – раненых; это не большевистские домыслы, а донесения иностранных журналистов и результаты работы комиссии присяжных поверенных. Дворцовая площадь устелена была телами в несколько слоев.

Трудно сказать, кто именно провозгласил в 1905 году «Великую русскую революцию» – возможно, спровоцировавший ее Гапон; возможно, Парвус; возможно, Ленин, который временно свернул антименьшевистскую кампанию, чтобы выстрелить статьей с призывом к вооруженному восстанию. Все оппозиционные партии, от эсеров-террористов до кадетов-либералов, осознали, что царь совершил промах, что проигрываемая и непопулярная война с Японией непременно войдет в резонанс с событиями 9 января; что такой шанс выпадает раз в столетие – и тот, кто не выжмет из него по максимуму, обречен остаться на свалке истории, и если у буржуазии в принципе есть возможность дорваться до власти в России, то лучше, чем сейчас, вряд ли будет. Так что неудивительно, что даже в немецких газетах конца января 1905-го корреспонденции из Петербурга имели в подзаголовках словосочетание: «Революция в России».

Любопытно, что, поставив точку в статье с тем же, что у всех, названием, Ленин не побежал на вокзал, чтобы успеть запрыгнуть в первый же поезд до Петербурга, но с новыми силами продолжил работу по созыву большевицкой части РСДРП, способной принять его позицию, и, воспользовавшись моментом, формально зафиксировать такие-то и такие решения – которые затем можно будет применять на практике, одновременно клеймя тех, кто эти решения исполнять отказывался, как трусов и оппортунистов; типично ленинская тактика. 9 января только подстегивает его организационную деятельность – которая меняет статус с «энергичной» на «лихорадочную».

Тогда же к оргработе приступила и другая фирма – имевшая серьезное конкурентное преимущество. Священник Георгий Аполлонович Гапон, мотор демонстрации 9 января и основатель легальной рабочей организации, был ровесником Ленина. Уже 10 января он решил пожать плоды своей взрывной популярности – и одновременно взвалить на себя крест собирателя всех противников самодержавия. Почти наверняка использовав переданные ему через финнов деньги японского – Россия находилась в состоянии войны – полковника Акаси, он уехал за границу – разумеется, в Женеву, и затеял там «межпартийную конференцию»: объединить оппозиционные партии для подготовки вооруженного восстания и учредить Боевой комитет.

Одним из первых революционеров, к которому принялся наводить мосты Гапон, стал Ленин – который с брезгливым сочувствием «прощупывал» глазами этого «стихийно» возникшего рабочего лидера: не стоит ли затянуть его в орбиту РСДРП, сделать своим рупором; уже тогда Ленин был не прочь подыскать для себя партнера по тандему – человека из народа, который транслировал бы массам его идеи.

Гапон вызывал у «нормальных» – объединенных в партии – оппозиционеров подозрения не только потому, что не был вооружен никакой внятной теорией; хуже то, что Гапон ранее не имел репутации радикала, подтверждаемой коллегами по какой-либо партии; никто не знал степень серьезности его намерений – и, главное, не мог дать гарантии, что за ним не стоят какие-то силы, для которых он служит ширмой. Не был ли он – терли себе виски неглупые и умевшие осторожничать Ленин, Плеханов, Богданов – инструментом какой-либо группы, клики, организации, которая планировала посредством 9 января перетасовать политическую колоду, сменить правительство на более либеральное («консерватора» Горбачева – если использовать очень грубую аналогию с событиями путча 1991 года – на «либерала» Ельцина)?

Несмотря на предупреждения петербургских большевиков о том, что поп, вероятнее всего, – провокатор, и ощущение, что «таких людей лучше иметь в мучениках, чем среди товарищей по партии» (В. Адлер), Ленин не стал отворачиваться от протянутой руки – и, покрутив пуговицу на груди священника, перепечатал в одном из февральских номеров «Вперед» показавшееся ему разумным письмо попа к соцпартиям России: «Боевой технический план должен быть у всех общий. Бомбы и динамит, террор единичный и массовый, все, что может содействовать народному восстанию. Ближайшая цель – свержение самодержавия, временное революционное правительство». Плюс немедленное вооружение народа, все верно – но не была ли дальнейшая деятельность Гапона, когда тот готов был безоглядно использовать японские, шедшие через финнов деньги на покупку оружия, направлена на компрометацию социалистов? Общение с Плехановым научило Ленина, что одна из главных опасностей для годами накапливаемого социального капитала «честного революционера» – влезть в финансовые дела с иностранными организациями, чья «помощь» легко превращалась газетами в намерение «развалить страну»; проще было взять деньги, даже в самой циничной форме, у кого-то из своих. Так или иначе, но у тех, кого Гапон пытался «объединить» и «увлечь общей работой», нет-нет да и возникало ощущение, что поп находится «в разработке» спецслужб, пусть даже сам того не зная. Впрочем, Горький, который много сделал для того, чтобы «поженить» Гапона с большевиками, никакого подвоха в Гапоне не учуял.

Гапоновская конференция открылась в Женеве дней за десять до III съезда РСДРП, в апреле. Ленин, благо ехать никуда не надо было, посидел на первых заседаниях, но с краю, на приставных, и, увидев, что Гапон дрейфует к эсерам (чья мечта о слиянии терроризма и массового движения после 9 января воплощалась на глазах; подполье им тоже осточертело, и неудивительно, что они клещами вцепились в попа) и, следовательно, не клюнул на его авансы, перестал туда ходить – мотивировав свой отказ от тесного альянса с «чужими» партиями в статье «О боевом соглашении для восстания» звучным лозунгом: «Getrennt marschieren – vereint schlagen»; на самом деле это цитата из статьи Плеханова, подлинного автора лозунга про «врозь идти – вместе бить». Плеханов тоже нашел время встретиться с охмуренным идеологами конкурирующей фирмы попом и повел себя со свойственным ему высокомерием, граничащим с развязностью: «Вы смотрите, батя, эсеры хитры! Самого главного они, верно, вам не показывают». Гапон насторожился: «Чего же именно?» – «А вот по воздуху на воздушном шаре летать. Наверное, про это ничего не говорили?»

Роман Ленина с Гапоном, пусть даже и завербованным в эсеры, тем не менее не закончился – летом они снова встречаются в одном из женевских ресторанов, где – вместе с Бурениным, представлявшим в операции большевиков, – за кружкой пива договариваются о совместном деле, связанном с нелегальными поставками крупных партий оружия из Англии.

Чуть раньше именно там, в Лондоне, состоялся и новый съезд РСДРП – точнее, сработавшейся компании из четырех десятков человек, выбравших ленинскую политическую линию: Богданов, Красин, Луначарский, Рыков, Землячка, Литвинов, Каменев, Цхакая, Лядов и прочие, без оглядки на «партию ужинающих девиц», принимают резолюцию о вооруженном восстании. Никакой интриги или, тем более, сложной драматургии, как в 1903-м, на съезде не возникло – уж конечно, большевики, при живом-то Ленине и в ситуации, когда не то что рыцари большевистского стола, но даже и «все либеральные тараканы выползли из своих щелей» (Красин), не могли не принять такой курс. Проблема была в том, что делать в случае победы восстания: участвовать или не участвовать во временном революционном правительстве, поддерживать ли лозунг: «Вся власть Учредительному собранию» – при том, что власть в итоге восстания наверняка будет перехвачена либеральной буржуазией, которая бросит пролетариату какую-то кость, – а затем сама станет контрреволюционной? Договорились – участвовать, но с буржуазией не блокироваться и все время сдвигать правительство влево, настаивать на рабоче-крестьянской квоте, пропорционально, – тогда есть шанс, что Учредительное собрание выберут по-честному. В финале путешествия Ленин устраивает Цхакая и Землячке экскурсию по Лондону: могила Маркса на Хайгейтском кладбище, Музей естественной истории, зоопарк; той же компанией они проезжают через Париж, где их туристический маршрут тоже лишь на треть отличается от стандартного: Эйфелева башня, Лувр плюс Стена коммунаров на кладбище Пер-Лашез.

Сочиненные по итогам двух альтернативных весенних конклавов, большевистского III съезда РСДРП в Лондоне и меньшевистской конференции в Женеве, «Две тактики» – любопытный документ, демонстрирующий нам «другого Ленина» – не «бешеного», «размахивающего руками» декабря 1887-го или апреля 1917-го, а расчетливого, «мудрого аки змий и кроткого аки голубь»; он гораздо, гораздо умереннее в своих оценках перспектив революции, чем Троцкий и Парвус, выступивший с революционным, как мини-юбка, лозунгом: «Без царя, а правительство рабочее!» Ленин уверен, что происходящее – если и революция, то буржуазная. «Мысли о немедленном осуществлении программы-максимум, о завоевании власти для социалистического переворота» квалифицируются Лениным как «нелепые» и «полуанархические»: экономическое развитие России объективно слабое, организованность пролетариата – еще слабее, и раз так, надеяться на то, что революция будет пролетарской, – удел «самых наивных оптимистов». Идеальный сценарий на февраль 1905-го? Царь свергнут, образовано Временное правительство, народ вооружен, собирается Учредительное собрание, работают крестьянские комитеты. Зачем Учредительное? Чтобы пролетариат выставил ему экономические требования – очистите нам почву для быстрого развития в России европейского капитализма; точка. Выгодна ли такая буржуазная революция пролетариату? «В высшей степени выгодна»: ведь «тем обеспеченнее будет борьба пролетариата с буржуазией за социализм».

На фоне этой «джекиловской» рациональной умеренности рельефнее проявляется в текстах, посвященных главному направлению практической работы – вооружению, «хайдовская», «темная» сторона Ленина: практические рекомендации из серии «убивайте всех полицейских, никого не щадить»; видимо, то был год, когда масса, озверевшая от неслыханной несправедливости, толкала большевиков влево; Ленин почувствовал это – и хладнокровно советовал действовать сообразно обстоятельствам. Насколько кто-нибудь нуждался в его рекомендациях – вопрос: во-первых, «джихадистские» советы давали и другие (Парвус, например, предлагал в городах «пользоваться особым прибором, при помощи которого можно было бы впрыскивать какую-то ядовитую или усыпляющую жидкость в каждого городового на посту и таким образом обезвреживать этих контрреволюционеров»); во-вторых, и без Ленина сразу после 9 января рабочие (бастовало уже 100–150 тысяч) принялись строить по всему городу баррикады, нападали на полицию – как на наряды, так и на участки, грабили оружейные магазины. Баррикады были не только в рабочих районах – на Шлиссельбургском тракте и у Нарвской заставы, но и на Троицком мосту, на Васильевском острове и у Александровского сада.

15 июня 1905-го Ленин в Женеве узнает о восстании на броненосце «Потемкин». Ленин – уже на взводе – всерьез задумывается о создании Временного революционного правительства. Два дня спустя он поручает М. Н. Васильеву-Южину срочно выехать в Одессу в качестве представителя ЦК для оказания помощи одесским большевикам и матросам «Потемкина»; в списке требований значились высадка десанта в Одессе и рекомендация не останавливаться перед бомбардировкой правительственных зданий: главное, мгновенно захватывать город, вооружать рабочих. Сам Ленин предполагал пристально следить за штурмом южной столицы России и, в случае достижения значительных успехов, оказаться в Румынии – откуда его должны были забрать на специально высланном миноносце, с тем чтобы он сам мог поучаствовать в восстании. Правда ли, что Ленин готов был променять пиджак и котелок на тельняшку и бескозырку, неизвестно; Южин в любом случае замешкался по дороге и, прибыв в Одессу, обнаружил лишь дымок на горизонте – «Потемкин» снялся с рейда и ушел к Румынии. Это досадное обстоятельство, должно быть, повлияло на решение Ульяновых не нарушать летний распорядок жизни: они все-таки снимают домик в излучине Роны между деревнями Авюли и Картиньи. Весь июль Ульяновы дышат целительным сельским воздухом, иногда совершают прогулки в соседнюю, через реку, Францию; трижды-четырежды в неделю Ленин мотается на велосипеде в Женеву – узнать, как обстоят дела у стачечников в Иваново-Вознесенске. Массовая стачка стала главным средством раскачивания ситуации – обойдя в эффективности студенческие волнения и крестьянские восстания – и сохраняла свое первенство до зимы 1905-го. Иваново-вознесенские ткачи умудрились продержаться без работы 72 дня, и руководил ими комитет РСДРП – хорошие, судя по рекордному результату, организаторы. К Ленину это не имело прямого отношения, но всё же… Требовали разное – «свободы», демократическую республику, восьмичасовой рабочий день, конфискации крупного дворянского землевладения. Существенно, что застрельщиками выступали именно рабочие, а не подстрекавшие их интеллигенты; Ленину очень нравилась эта черта 1905 года: по содержанию – поднимал он со значением указательный палец – год был буржуазно-демократическим: восставшие, по сути, требовали то же, что их предшественники во Франции в 1792 и 1793 годах, зато по средствам борьбы – пролетарским.

Непохоже, что в первой половине 1905-го Ленин испытывал какие-либо иллюзии относительно быстрой победы революции – и каждый раз, проходя мимо железнодорожных касс, вздыхал лишь умеренно глубоко; стачки и восстания – да, прекрасно, однако полицию никто пока не распускал: отследить вернувшегося эмигранта его уровня несложно. К осени пришлось заерзать: Троцкий с Парвусом уже явились в Петербург – и принялись «руководить»; и какой бы маниловской ни казалась идея рабочего правительства, эти двое могли организовать что угодно; отдать им инициативу означало бы расписаться в отсутствии претензий на руководство партией.

В конце октября Ленин, заблаговременно обзаведшийся липовым британским паспортом и зашивший в жилет достаточное количество банковских билетов, получает недвусмысленный сигнал о необходимости скорейшего возвращения. 18 октября в Москве на демонстрации, посвященной «победе над царем» – тот только что издал Манифест о «свободах» – «хожалый», то есть комендант, фабричного общежития Михалин, сочувствующий черносотенцам, по наущению полицейского пристава Шварцмана обрезком трубы бьет по голове размахивающего над толпой красным флагом бывшего агента «Искры», а теперь активиста ленинской фракции РСДРП Николая Баумана. Похороны «Грача», а затем погромы, которые устраивали черносотенцы семьям рабочих, участвовавших в похоронах, становятся детонатором, взорвавшим город: масштабы тогдашних выступлений нынешние москвичи, полагающие, что ничего значительнее «Болотной» или «Сахарова» нет и быть не может, просто не в состоянии представить; передние ряды шли уже по Большой Никитской, а арьергард был еще у Красных Ворот; называлась цифра в 300 тысяч человек – при том, что население Москвы, естественно, было во много раз меньше, чем сейчас. Задним числом – в цюрихском «Докладе о революции 1905 года» – Ленин описывал метаморфозу 1905 года как превращение партии из «секты» в армию из двухтрех миллионов пролетариев; преувеличение, конечно; в Петербурге и Иванове в партии состояло человек по 400, в Киеве и Екатеринославе – по 700–800; ну разве что с «сочувствующими»…

Троцкий и Парвус меж тем не снижали оборотов; на протяжении ноября 1905 года Петербургский совет рабочих депутатов – выборная организация, теоретически управлявшая с октября ходом всеобщей стачки и дирижируемая этими двоими, – то принимал резолюции о принудительном введении восьмичасового рабочего дня на фабриках, то отменял их; по сути, это был скорее «уголок ораторов» и поле для политических экспериментов Троцкого, исследовавшего, какая общественная форма наиболее эффективна в условиях полудвоевластия и как далеко простираются ее возможности. Например, выяснилось, что практически в открытую заниматься вопросами вооружения масс – можно, а противодействовать собственному аресту – нет; Ленин, прибывший в Петербург 8 ноября – и выигравший, за счет разницы в календарях, целых две недели, – приглядывался к деятельности этой формально стоявшей вне РСДРП организации и прикусывал, должно быть, губу, когда аплодисменты Троцкому оказывались слишком бурными.

Сам он принял решение сконцентрироваться в большей степени на журналистской и подпольной деятельности – и с головой погрузился в новую, во всех смыслах, жизнь – раз уж именно такое, дантовское название («Новая жизнь») получила первая в истории легальная большевистская газета.

Разрешение на издание добился литератор Н. Минский, но, оставшись в витрине, он фактически сдал фронт большевикам, зарезервировав за собой руководство литературно-философским гетто – с намерением пропагандировать преимущества синкретического взаимодействия религии и социализма. Учреждение «свободы печати» в 1905-м привело к тому, что только в Петербурге выходили три социал-демократические газеты с тиражом от 50 до 100 тысяч экземпляров ежедневно. Одной из них и была НЖ, редколлегии которой – оплачиваемые, среди прочего, из 15 тысяч рублей того самого фабриканта Н. Шмита, что вооружал в это время своих рабочих в Москве, – представляли собой странные ассамблеи: Минский напоминал о дедлайнах Литвинову, а З. Гиппиус обсуждала темы передовиц с Воровским; опьянение легальностью помогало нивелировать нюансы. Этому странному симбиозу положил конец приезд Ленина – который вообще-то больше времени посвящал инспекциям разбросанных по всему городу подпольных мастерских по изготовлению бомб, но не собирался терпеть декадентскую шушеру в партийной прессе: посторонние – на выход. Именно здесь, кстати, Ленина впервые увидел живьем Горький («Он маленький, лысый, с лукавым взглядом, я большой, нелепый, с лицом и ухватками мордвина») – с которым до того они только переписывались. Любопытно, что на мраморную доску, увековечившую память о тех ноябрьских днях, натыкаешься на Фонтанке – буквально в двухстах метрах от Большого Казачьего, где Ульянов прожил полтора года в 1894–1895 годах; проделанная за десятилетие эволюция от юриста, нелегально ведущего кружки, до лидера партии выглядела впечатляющей.

Целью было довести ежедневный тираж до 100 тысяч экземпляров и цену – до копейки (планка была задана Парвусом и Троцким в «Русской газете»). Тон заметок Ленина в НЖ наводит на мысль, не надышался ли автор гелия: «Подполье рушится. Смелей же вперед, берите новое оружие, раздавайте его новым людям, расширяйте свои опорные базы, зовите к себе всех рабочих социал-демократов, включайте их в ряды партийных организаций сотнями и тысячами». Все эти подстрекательства кончились бедой – особенно для Минского, который угодил в суд, под нехорошую статью: «Обвинения в призыве к свержению строя»; освободившись под денежный залог, он – кляня Ленина на чем свет стоит – укатил во Францию. Впрочем, не поздоровилось и самим Ленину и Крупской, и так, по конспиративным соображениям, обитавшим по разным адресам; уже 4 декабря 1905 года, обнаружив за собой слежку, они, вопреки собственным заявлениям, переходят на нелегальное положение: каждую ночь новая квартира, грим, вечно подвязанная борода, лицо полускрыто за воротником серого клетчатого пальто; впрочем, даже в ноябрьских, «легальных» статьях Ленин настаивал: фокусируясь на развитии нового аппарата, следует сохранить – пока – конспиративный.

Это «пока» ему еще очень пригодилось – на десять лет, вплоть до квартиры Фофановой, откуда он выполз 24 октября 1917-го.

Тем временем приближалась кульминация «сумасшедшего года» – декабрьские дни в Москве. Крышка от ящика Пандоры отлетела 8 декабря: и судя по тому, что сам Ленин планировал через несколько дней уехать в Финляндию на конференцию боевых организаций РСДРП, посвященную заблаговременному, на весну 1906-го, планированию вооруженного восстания, трансформация московской всеобщей стачки в полноценную гражданскую войну застала его врасплох; никто из москвичей с ним не советовался.

Если вам захочется составить представление о масштабах происходившего – и понять, какую именно силу пытался контролировать и направлять Ленин, лучше всего зайти в музей Пресни, что функционирует в пяти минутах от Баррикадной в условиях многолетнего отсутствия ажиотажного спроса на билеты. Внушительных размеров здание (на самом деле это флигель рядом со скромным оригинальным, музеефицированным в 1920-е деревянным домиком, где в 1917-м заседал Пресненский комитет РСДРП) может похвастать единственным, в сущности, экспонатом – зато каким.

Свето-динамическая диорама «Героическая Пресня» воздействует на посетителя – бизнес-модель музея не предполагает, по-видимому, выхода на массового потребителя, поэтому работники охотно включают шарманку и для единственной жертвы – комплексно: торжественный, но с крестьянской хитринкой голос Михаила Ульянова, патетическая музыка Шостаковича, облака бегут, браунинги стреляют, зарницы вспыхивают, тени наливаются чернотой, чучела баррикадников зловеще поскрипывают; спектакль этот, что греха таить, выглядит крайне архаично по сравнению с нынешними стереофильмами – зато на каком «Аватаре», в каком «аймаксе» служительница подарит вам по окончании сеанса пачку открыток 1985 года выпуска – «Героическая Пресня»; каким количеством «D» измеришь объемность и теплоту такого обращения?

Если разглядывать широкую, в 200 квадратных метров, диораму, среди прочего становится ясно, что трех– и четырехэтажные корпуса Шмитовской фабрики – «Чертово гнездо», городская тренировочная база боевиков-социалистов, а между 8 и 17 декабря подпольный лазарет и морг – находились в сотне метрах от Горбатого моста, практически на месте Белого дома, может быть, чуть-чуть дальше, на территории нынешнего небольшого парка имени Павлика Морозова, где теперь устраивают «пикники Афиши» и детские дни рождения с квестами; рядом стоял и шмитовский особняк, также вдребезги разнесенный снарядами; и осознание того, что практически одно и то же место расстреливают на протяжении ста лет трижды – из артиллерии, в черте города, без войны – наводит на размышления о географическом детерминизме районного масштаба.

10 декабря Ленин и деятели боевых организаций – Красин, Ногин, Антонов-Овсеенко и другие, все уже сидящие на чемоданах, с билетами до Таммерфорса в карманах, – устраивают мозговой штурм, пытаясь придумать, как бы подлить масла в огонь Московского восстания. Возможно, вместо того чтобы ехать в Финляндию знакомиться со Сталиным, Ленину следовало бы отправиться на юг и попробовать себя в роли если не полевого командира, то по крайней мере визиря-советчика при каком-нибудь райсовете; кто знает, как сложилась бы отечественная история. У финнов, впрочем, на этот счет определенно другое мнение – на протяжении нескольких десятилетий не избалованные потоками туристов жители Тампере пользовались привилегией принимать советских паломников в специально организованном «музее Ленина».

Похоже, масштаб Московского восстания стал для компании, собравшейся в Народном доме и номерах самой дорогой гостиницы города – «Бауер», неожиданностью. Всего примерно за десять дней в Москве возвели около тысячи (!) баррикад: материалом служили телеграфные и телефонные столбы, доски из заборов, ворота, бревна, двери, реквизированные сани, телеги; все переплеталось проволокой – и те, у кого хватало мужества просидеть за этой конструкцией с браунингом в руках, могли отразить несколько атак казаков, регулярных войск и полиции. Весьма вероятно, что боевики принудительно мобилизовывали «мирных» граждан на строительные работы – так же, как навязывали обычным, «мирным» рабочим стачку: участвуй или хуже будет[11]; именно поэтому уже в октябре тысячи рабочих просто покинули Москву, часто не дожидаясь расчета и отказываясь от выплачиваемых комитетами «забастовочных» – 30 копеек в день: понимали, к чему идет дело. Чтобы сегодняшний читатель не заблуждался относительно масштаба гражданской войны – и не думал, что речь шла о каких-то сугубо локальных событиях, следует сказать, что восставшими были захвачены все железнодорожные вокзалы Москвы – кроме Николаевского (стачка на Николаевской железной дороге не была всеобщей и именно поэтому, несмотря на колоссальные усилия питерских большевиков во главе с Лениным, зачинщики не преуспели в остановке движения; участок путей, который сумели демонтировать, быстро починили, и движение наладилось – что и повлияло роковым образом на ход дел в Москве). Очаг восстания обычно возникал на рабочей окраине – в районе сегодняшнего Третьего кольца: на Пресне, на Симоновом Валу, в Хамовниках; там группы боевиков – в одной из таких, в районе Грузин, принимал живейшее участие фабрикант Николай Шмит, ранее просто вооружавший своих рабочих, а теперь попробовавший себя в «деле», – врывались в отделения полиции, громили их, реквизировали документацию, «легализовывали» подпольные комитеты РСДРП и образовывали подобия самостоятельных республик – участвовавших, однако, и в реализации общего плана: продвигаться от окраин, зажать Садовое кольцо, взять под контроль здание Думы, Госбанка и объявить временное революционное правительство. При том, что благонадежность большей части расквартированных в Москве войск оставалась под вопросом, план этот был близок к тому, чтобы осуществиться; именно поэтому правительство принялось перебрасывать в Москву войска из Петербурга – и как знать, чем бы закончились декабрьские дни, если бы большевикам удалось-таки подорвать пути Николаевской железной дороги. В ночь на 15 декабря в Москву прибыл Семеновский полк – который и стал той ударной силой, что зачистила Москву; атака семеновцев как раз и изображена на диораме в музее Пресни.

К 17–18 декабря Пресня напоминала Грозный середины 90-х: горящие там и тут полуразрушенные здания, воронки от артиллерийских взрывов, много вооруженных людей – плюс мечущиеся между баррикадами дикие звери из разграбленного, расстрелянного, разрушенного и подожженного зоосада, превратившегося в поле боя; большая часть животных погибла – от травм, шока, голода и холода; вода из аквариумов, вместе с их обитателями, превратилась в лед; температура опускалась до минус 17 градусов. Попробуйте посидеть на таком морозе наверху шестиметровой баррикады хотя бы час-другой – и поймете, что чувствовали все эти люди; именно с такой высоты, пусть из-за границы, глядел Плеханов, с горечью прошамкавший свое знаменитое: «Не нужно было и браться за оружие».

Ленин, узнававший о погоде в Москве по финским газетам, был настроен более воинственно: надо было «ответить на вызов реакции». Отметив «деградацию» стачки как метода борьбы, превращение ее в «подсобную форму», он приветствует перевод движения в форму «более высокую». Вопрос не в том, браться или не браться, – а: была ли «партизанская война» важнейшим средством «борьбы за социализм» – или единственным? Правда ли, что только винтовка рождает политическую власть – или можно рассчитывать на передачу ее реакционным классом более передовому мирным путем? Чем чревато проигранное вооруженное восстание – и стоит ли оно таких рисков? Какое лучше – стихийное или подготовленное? Можно ли начинать вооруженное восстание при том, что сознательной является пока лишь малая часть пролетариата, тогда как большинство воспринимает революционную ситуацию как сигнал «все дозволено» и идет громить еврейские кварталы? Брать ли на себя ответственность за призыв к восстанию, осознавая, что оно не будет компактным, а приведет к масштабной и продолжительной гражданской войне? На что должно опираться восстание – на революционный подъем народа? на действия группы заговорщиков? на партию? Правильный ответ – по Ленину – на «передовой класс». Хорошо; но можно ли раздавать оружие только проверенным членам партии – или разрешено вооружать в целом по классовому признаку: раз рабочий – получай винтовку? Наконец – к чему, собственно, должно привести это восстание (силами пролетариата, прежде всего, осуществляющееся): к установлению демократической республики – или… Ленинизм можно объяснять и на пальцах тоже; но рано или поздно на практике все упирается в нюансы; и именно из-за них Ленин расходился, раскалывал, гнал и проклинал – особенно истово тех, кто пытался сотрудничать с либеральными (мелко-) буржуазными движениями. Понимая, что все эти вопросы – лишь верхняя часть айсберга, Ленин вносит предложение завершить таммерфорсскую конференцию раньше намеченного срока – практика некстати опережала теорию, и депутатам следовало примкнуть к своим избирателям – непосредственно на майдане.

К тому времени, когда было принято это решение, Москва была уже зачищена; было убито более 1060 человек, из них 137 женщин и 86 детей. Настоящая бойня развернулась в «Чертовом гнезде» – фабрику Шмита обстреливали из орудий в упор; не только заводские корпуса, но и жилые бараки, спальни рабочих. Также – без военной надобности, из мести за предательство «своих» – сравняли с землей и особняк Шмита.

Неудивительно, что в 10-х числах января 1906-го Ленин нелегально поехал в Москву – возможно, чтобы попытаться как-то вызволить арестованного Шмита (про это сведений не сохранилось), а главное, «посмотреть», как выглядит город после гражданской войны, осознать масштабы событий. Картина вряд ли его разочаровала. Контраст замка фабриканта Прохорова (в Большом Трехгорном, 1/26: изуродованная идиотической стеклянной надстройкой неоготика 1884 года) с убогими жилищами его рабочих мог служить живой иллюстрацией образа «классического капитализма XIX века» – и противоречия, которое будет разрешено самым предсказуемым образом. По результатам этой поездки Ленин становится еще б?льшим «ястребом»: «В эпоху гражданской войны идеалом партии пролетариата является воюющая партия». Он принимает решение форсировать выступления против правительства – кто хочет настоящей – партизанской – гражданской войны, тот ее получит; есть кризис – ну так он будет разрешен радикальными средствами. Его идея состояла в создании диверсионных групп – троек, «пяток», десяток, которые «должны основываться самым широким образом и непременно до получения оружия, независимо от вопроса об оружии…» – чтобы при первом мобилизационном кличе превратить жизнь правительства в постоянный ад. Подполью – готовому в любой момент мобилизоваться и принять участие в вооруженных столкновениях за власть – придавалось очень большое значение. К концу 1905-го был худо-бедно сформирован прочный и мобильный скелет партии; два-три десятка тысяч членов по всей стране осознавали все преимущества, которые дает демократический централизм, – и готовы были работать профессиональными революционерами. Действия комитетов направлял ЦК – однако стало ясно, что в условиях нарастания негативной динамики (крепко обжегшись на декабрьском молоке, рабочие все чаще предпочитали дуть на воду) требуется создать некий дополнительный орган, скрытый центр, который в состоянии не только направлять энергию масс, но и выполнять сугубо практические задачи, вплоть до физического устранения живых препятствий.

Штаб-квартирой этой диверсионно-террористической организации стала скромная дача на Карельском перешейке, в Куоккале, – «Ваза», одно из важнейших «ленинских мест», почему-то проигнорированных советской машиной мемориализации. Ленин поселился там в конце февраля 1906-го, перепробовав кучу адресов в Петербурге и осознав, что больше физически не в состоянии каждый день блохой скакать с квартиры на квартиру, чтобы уберечься от преследований филеров. Здесь он прожил – чередуя работу и прогулки по морскому побережью с деловыми визитами в Лондон, Стокгольм, Москву, Финляндию, Штутгарт – аж до поздней осени 1907 года; и съезжать оттуда, похоже, не планировал: еще 15 октября 1907-го Ленин писал матери после очередной отлучки, что они устроились «на старом месте на зиму по-семейному» и что он «вполне доволен и помещением и всем нашим устройством», и даже проживающей здесь же «компанийкой хороших друзей» – компанийкой, действительно, хоть куда: Богданов, Рожков, Лейтензен, Дубровинский – и это только «постоянные» жильцы. «Ваза» – дом как дом, ничего особенного, с верандой, мезонином и высокой башней, плюс сарай, прудик и еле живой колодец во дворе – была классической «резиновой квартирой».

Главное достоинство объекта состояло в том, что он находился в часе езды от Петербурга, на «дачной» – удобно для камуфляжа – станции, однако в отдалении от основного дачного района. По другую сторону железной дороги, у моря, была Куоккала (та самая, прославленная Чуковским, Репиным, И. Анненским и прочими будущими клиентами серии «ЖЗЛ»); но именно здесь домов было немного: «Ваза» располагалась не столько в поселке, сколько на опушке соснового бора. И если снаружи это здание в худшем случае могло сойти за домик злых волшебников из шварцевской «Сказки о потерянном времени», то репутация, которой она пользовалась, соответствовала скорее стандартам «Бондианы»: секретное логово могущественной террористической организации, поставившей себе цель подчинить мир; голова Ленина многим казалась неординарной, так что при его сноровке по части изменения внешности он мог бы, пожалуй, сыграть и Блофельда, и Голдфингера.

На удобство «Вазы» в качестве логова первым обратил внимание большевик и бывший агент «Искры» Гаврила Лейтензен (Линдов), который в 1906-м с семьей и детьми снял ее у Эмиля Эдуарда Энгестрема, бизнесмена шведского происхождения, сочувствовавшего большевикам. Сам швед обретался в доме поблизости, а «Вазу» и еще несколько помещений, в том числе магазины в Куоккале и Гельсингфорсе, предоставлял в распоряжение революционерам, которые с удовольствием хозяйничали там: ночевали, прятали бомбы, браунинги, динамит. Куоккальский магазин назывался «Наво» – и именно такое прозвище носила жена Энгестрема, Руфь Георгиевна, «Мадам Наво» – тот еще персонаж, как и все люди, связанные с «Вазой». Она была англичанкой, причем не из пролетариев – дочь английского консула; поссорившись с семьей из-за неравного, по их мнению, брака, она прыгнула в отчаянные революционерки. Чуковский, обитавший по соседству, нанял ее преподавать английский своим детям, несмотря на то, что и до него доходили слухи, что на «Вазе» скрываются большевики, – и не прогадал.

Ответ на вопрос, с какой, собственно, стати на чужую дачу вселился Ленин – да еще и с женой, а затем перевез еще тещу и сестру, причем, по-видимому, не снимая дачу, а из любезности хозяина, – понятен из исследования Н. Валентинова: после возвращения из эмиграции в ноябре 1905-го многие почитали за честь предоставить преследуемому полицией вождю большевиков свою квартиру – и поэтому у него не было недостатков в предложении жилплощади.

Гражданская война закончилась в столицах, но продолжалась на Урале, в Закавказье, в Крыму и т. д. – в самых неприглядных формах. Кровь 9 января легитимировала отказ от соблюдения общественного договора. Если раньше был распространен эсеровский одиночный терроризм, то теперь на большую дорогу вышли политически мотивированные банды с бомбами; и последний человек, кого это смущало, был Ленин – который изо всех сил желал, чтобы банды увеличились до размеров рабочих армий (а экспроприируемые суммы исчислялись шестизначными цифрами, хотя бы потому, что крупные ограбления позволяют содержать партию в целом, тогда как мелкие расходятся на содержание самих «экспроприаторов»), – и делал все возможное, чтобы обеспечить вооружение не только членов своей партии, но рабочего класса в целом.

Конспирацию соблюдали даже и во внутрисемейном кругу; старший сын Лейтензена, Морис (который в 1917-м тоже вступит в партию, в 1930-х вместе с Цандером будет заниматься проектированием ракет, а в 1939-м будет расстрелян), играя с Лениным, которого знал в качестве «Иван Ивановича», сказал однажды: «Вот все говорят – Ленин, Ленин, хотел бы я увидеть этого Ленина». Лейтензены, впрочем, съехали уже осенью 1906-го – и их комнаты перешли в распоряжение тещи и сестры Ленина; на втором этаже поселился Богданов с женой.

Знали, что не стоит соваться к Ленину без дела, и посетители. Посторонним могло показаться, что он целыми днями кропал свои брошюры, статьи, листовки, воззвания, резолюции, заметки в газеты; правда состоит в том, что он на протяжении полутора лет, двадцати примерно месяцев, находился в центре масштабного террористического движения, по сути, гражданской войны – руководя нелегальной деятельностью целой сети боевиков, как Абу-Назир из сериала «Хоумленд», – но планировал не отдельные теракты, а научно обоснованное свержение препятствовавшего прогрессу строя.

Работал он часто и ночью, но вставал обычно не рано – и с утра был мрачен и угрюм; погружался в чтение газет (которые возил ему каждый день из Петербурга связной-секретарь), выписывал что-нибудь понятное только ему – вроде сведений о развитии часовой промышленности из финансового приложения к The Times, и ненавидел, когда его отвлекали. Визитеры, успевшие оставить мемуары, припоминают, что уже тогда Ленин страдал головными болями и бессонницей. К вечеру настроение налаживалось – и почти всегда он отправлялся на променад, часто поздно ночью; бродил один, с Надеждой Константиновной или в компании с каким-то приятным ему гостем по задворкам чужих дач, зимой вяз в сугробах; странным образом, у него была манера гулять прямо по рельсам – приходилось прыгать в снег, чтобы пропускать поезд, – и затем опять идти по шпалам.

На выборгской электричке до Репина – полчаса езды с Удельной: за окнами ночь, тьма, снега, но гугл-карты помогут найти и дом 14, и дом 16 по Привокзальной улице: именно в этом прогале раньше находилась «Ваза»; на месте выясняется – всего-то метров 600 по ходу поезда. Поездка совершается в ночное время – известно, что «Вазы» уже нет, и это мероприятие исключительно для очистки совести биографа – в надежде увидеть призрак дома с красивыми деревянными воротами и с вырезанным на них изображением вазы.

Номера 14 и 16 – двухэтажные кирпичные многоквартирные домики; между ними – не то пустырь, не то подлесок со слякотным болотцем: в темноте непонятно. Если сойти с проезжей части и углубиться в это очевидно никуда не ведущее пространство, обнаруживается: болотистая почва под ногами вдруг твердеет: эва, да тут асфальт. И не в одном месте, а дальше и дальше – пустырь довольно большой, размером с половину футбольного поля. Ни черта не видно, поэтому на самое интересное натыкаешься совершенно неожиданно – в дальнем конце площадки. Там стоит какая-то конструкция в форме перевернутой буквы «П»; на ощупь камень, даже скорее полированный гранит. Под нижней перекладиной есть еще один как бы пьедестал, образующий ступеньку. При свете фонарика в телефоне предположения, что это за конструкция, множатся в прогрессии. Мемориал не пойми чему посреди нигде? Дольмен? Мини-мавзолей? «П» источает египетскую жуть; ощущение усиливается, когда видишь, что перевертыш исписан неразбираемыми рунами – граффити. Еще кое-что: камень, размером с крупный метеорит, неполированный, с выщерблинками; в фильмах про артуровский Камелот – если бы кто-то решил снимать их в окрестностях станции Репино – из такого торчал бы меч, ожидающий своего (большевистского) Ланселота.

Никаких указателей, совершенно точно, не было; впрочем, приглядевшись, можно обнаружить на гугл-карте даже саму конструкцию: там это скорее «Т» с непропорционально толстой перекладиной, как кельтский крест; без объяснений. Ощущение, что находишься на руинах какого-то сакрального объекта, усугубляется, когда в осинничке обнаруживаются еще две каменные стелы поменьше. Входные башни?

Позже выяснилось, что существует и более «дневное» – пусть и менее правдоподобное – объяснение загадки асфальтовой площадки. Та, прежняя, Куоккала, по сути, не существует: она разрушена в боях 1918 года и затем в советско-финскую войну; старых дач уцелело раз-два и обчелся. Не секрет, что «Ваза» – поменявшая в 1916-м хозяев и с тех пор прочно ставшая на путь саморазрушения – окончательно развалилась к началу 1930-х. После присоединения Карельского перешейка в Репино повадились было ездить пытливые лениноведы – которые и обнаружили камень с выщерблинами – вроде как настоящий: валун из фундамента, единственное, что сохранилось от «Вазы». После этого «открытия», должным образом преподнесенного Сестрорецкой администрации, последняя сначала разбила там мемориальный сквер и даже вознамерилась возвести целый музей, а затем, похлопав себя по карманам, остановилась на идее поселкового культурного центра – с библиотекой и микромузеем, посвященным большевистскому топосу. До сколько-нибудь капитального строительства дело, кажется, так и не дошло; кому пришла в голову светлая мысль вворотить знак в виде дольменообразной конструкции из гранита, неизвестно. Чтобы довершить сходство площадки со Стоунхенджем, рядом предполагалось возвести стелу, поддерживающую бронзовый – специально созданный, в шесть квадратных метров – горельеф с расплывчатым названием «Ленин с соратниками»; как Ленин, так и соратники были уже отлиты в металле, но тут грянул 1991-й – и где теперь находится этот горельеф, знают разве что марсиане.

Отовсюду разносится собачий лай и вой; к ногам вдруг притирается кошка. Надо же, вот сюда, прямо сюда, приезжали Сталин, Камо, Красин, Воровский, Луначарский, здесь целый месяц жила Роза Люксембург, тут Крупская и Наталья Богданова вшивали в подкладки жилетов своих мужей захваченные в тифлисском эксе пятисотрублевки; чувствуешь, что в затертых словах про «свято-место-пусто-не-бывает» есть смысл, и еще какой; именно ночью, в самую непроглядную темень, вслепую, и следует ощупывать этого слона – чтобы он произвел должное впечатление; идеальный, конечно, памятник Большевистскому Центру: густая тьма, внутри которой скрывается страшное ядро, источающее жуть.

Больше всего, по правде сказать, этот пустырь со странным неантропоморфным знаком из полированного гранита похож на место приземления для инопланетян (особенно при том, что и Ленин, и Богданов всерьез интересовались внеземными цивилизациями); каменный дольмен, пожалуй, мог бы служить чем-то вроде парковочного блока для этеронефа, марсианского космического корабля, который забрал главного героя с баррикад на Красной Пресне в богдановской «Красной звезде», здесь, на этом самом месте, наверняка и написанной.

Помимо накапливания запасов вооружения и планирования атак на финансовые структуры государства, БЦ – секретный, по сути, ЦК большевиков, формально избранный в Лондоне, во время V съезда, на заседании фракции: Ленин, Богданов, Красин, Дубровинский, Таратута, Ногин, Рожков – занимался и крупными аферами, вроде попытки печатать собственные фальшивые купюры и производить взрывчатые вещества. Одно дело изучать рабочего, как энтомолог бабочку, и совсем другое – работать с живым, не всегда сознательным рабочим, снабжать его оружием, информацией, подталкивать его, науськивать, посылать на смерть. Ульянов ведь раньше никогда, по сути, этим не занимался.

Полулегально доставать деньги – на издание и распространение газеты, на содержание партии, орграсходы на съезды – научились еще в «искровский» период. В 1905 году, однако, стало ясно, что пора учиться систематически извлекать деньги с нарушениями уголовного уложения; не только на газету, но и на оружие; причем случай, например, «Потемкина» показал, что оружие может подвернуться какое угодно – и глупо не уметь обращаться с ним.

Общеизвестными – и на десятилетия запомнившимися, «классическими», то есть вызывавшими у меньшевиков наибольшую моральную зубную боль, – стали экспроприации 1906–1907 годов – группы Камо в Тифлисе (июнь 1907-го – карета казначейства), Лбова на Урале (лето 1907-го – пароход «Анна Степановна Любимова»), Лутера в Гельсингфорсе (февраль 1906-го), группы уфимских знакомых Крупской и Ленина Кадомцевых (сентябрь 1906-го – Демская экспроприация, почтовый вагон с 300 тысячами рублей). На самом деле диапазон преступной деятельности, которой занимались околобольшевистские группы, был еще шире. До киднеппинга или торговли наркотиками дело не доходило – но мелкие экспроприации казенных денег были в порядке вещей – и ради обеспечения нелегальной деятельности (издание газет, проведение партийных съездов и конференций, накладные расходы), и чтобы «проверить» боеспособность той или иной «пятерки» перед настоящими событиями. Ленин, который не один раз становился финальной инстанцией-выгодоприобретателем этих ограблений (Камо, к примеру, привез ему и Богданову сотни тысяч наличными, к ногам буквально положил, будто Настасье Филипповне), относился к такого рода бандитизму прагматично: в рамках гражданской войны вполне приемлемо. Чтобы такого рода «конфискации» хоть чем-то отличались от обычных ограблений, боевики-«дружинники» выдавали жертвам квитанции со штемпелем некоего партийного комитета – и затем печатали «отчеты» о собранных суммах в партийных органах; по крайней мере, так сами «партизаны» рассказывали Ленину, обеспокоенному – нет, не нарушением уголовного кодекса, а тем, что какие-то суммы не поддаются партийному контролю.

Историки – меньшевик Б. Николаевский и его сегодняшний последователь Ю. Фельштинский, никогда не замечавшиеся в симпатиях к большевизму, – постоянно подчеркивают, что «подпольный» Ленин руководил небольшой террористической организацией, главной целью которой было планирование ограблений – для того, чтобы обеспечивать функционирование аппарата РСДРП (б). Это, мягко говоря, не совсем верно – и уж точно только часть правды. (Ленина часто осуждают за потворство уголовщине – и обычно те самые люди, которые восхищаются другими – родившимися позападнее – «эффективными менеджерами», например, Юзефом Пилсудским, который мало того что вовсю сотрудничал с иностранными разведками – ездил в Токио, договаривался с австрийским Генштабом и т. д., но еще и сам выходил на большую дорогу, буквально грабил поезда, то есть экспроприировал, добывая деньги на политическую деятельность: то, что считается приемлемым для польского политика, осуждается как варварство для русского.)

После 9 января РСДРП вынуждена была взять курс на гражданскую войну и захват власти. Террористы-заговорщики? Многие, очень многие люди, принадлежавшие к самым разным краям идеологического спектра, в разных регионах (особенно, конечно, на окраинах империи), участвовали в стихийных выступлениях масс, «раскачивали лодку», провоцировали беднейшие слои на вооруженные восстания и погромы (иногда жандармских участков, иногда еврейских лавок, иногда банковских отделений) и тратили много усилий на то, чтобы в момент столкновения с армией и полицией оказаться достаточно хорошо вооруженными и обученными, чтобы не позволить властям мгновенно подавить заведомо более слабые рабочие силы.

Боевая техническая группа (БТГ) – потом она называлась «Техническая группа при ЦК» и «Военно-техническая группа» – была создана еще до БЦ и без участия Ленина, в конце января 1905 года Петербургским комитетом РСДРП. Мотивировка была самой что ни на есть понятной: раз самодержавие за здорово живешь, без объявления войны может расстреливать безоружных детей и женщин, надо обеспечить рабочим защиту; и если ради этого придется атаковать первыми – тем лучше.

В первые месяцы не было ни сети подпольных лабораторий и явочных квартир, ни патронных мастерских. С. Гусев (один из старейших членов РСДРП, еще с Союза борьбы за освобождение рабочего класса), Н. Буренин (большевик из богатого рода, у его матери было имение в Финляндии – Кирьясало) и два их товарища (точнее, две) добывали за границей оружие и взрывчатку, возили его через финскую границу в поместье Бурениных в Териоках – и затем всеми правдами и неправдами перетаскивали в Петербург, причем не только для членов партии, но и для рабочих, с которыми контактировали – и которые уже и сами к тому времени формировали боевые дружины и вовсю интересовались уличной партизанской войной и техникой строительства баррикад; Хрусталев-Носарь, первый председатель Петросовета, утверждал, что начал заниматься организацией рабочего совета уже вечером 9 января 1905 года.

После того как III (большевистский) съезд РСДРП в Лондоне принял резолюцию о вооруженном восстании, во главе БТГ встал человек более крупного масштаба – Красин; перед ним была поставлена конкретная задача – создать сеть боевых групп, которые в любой момент смогут встать во главе стихийного движения.

Именно в это время (весна 1905-го) Ленин, между встречами с Гапоном и будущими участниками своего съезда, лихорадочно перечитывает все, что Маркс и Энгельс когда-либо писали о вооруженном восстании, исследует биографию Клюзере – «генерала Парижской коммуны», работает над главой про уличную борьбу из его книги «Мемуары генерала Клюзере» – и публикует все это в своей газете «Вперед»: «Об уличной борьбе (Советы генерала Коммуны)». Еще раньше он заказывает военному эксперту – В. В. Филатову – стачать брошюру с доступным изложением тактики современного уличного боя – в условиях, когда баррикады неэффективны и слишком легко пробиваются винтовочными пулями и уж тем более артиллерией. Брошюра – она получила название «Приложение тактики и фортификации к народному восстанию» и была издана в Женеве в типографии партии – сочинялась в авральном режиме, за несколько недель; о содержании ее можно судить по красноречивому списку разделов: «1. Вооружение; 2. Постройка баррикад и укрепление домов, стен и т. п.; 3. Расположение наших сил; 4. Атака: а) разведка, б) атака кавалерии, в) атака пехоты, г) атака артиллерии; 5. Наступление восставших; 6. Общий план восстания». Это небесполезная даже по нынешним временам книжка была не просто хорошо знакома Ленину – он был ее непосредственным заказчиком, издателем и редактором. Видно, что автор знаком с предметом не понаслышке; он интригует читателя математическими выкладками (по сколько патронов на каждую единицу оружия надо иметь революционеру для успешного восстания) и щедро делится конкретными советами: например, при захвате оружейных магазинов «ни в коем случае нельзя врываться толпой – все такие места снабжены железными ставнями и находящиеся там люди хорошо владеют оружием… Гораздо лучше войти двум под предлогом покупки, за ними еще двое-трое, вынуть револьверы и объявить персонал арестованным, в случае сопротивления стесняться нечего, надо убивать».

Деятельность Боевой технической группы осуществлялась по нескольким направлениям: образование, вооружение (приобретение, производство и доставка оружия), охрана массовых мероприятий, планирование непосредственно боевых акций и управление фондом жилых и нежилых помещений, использовавшихся как явочные квартиры и склады для нелегальных товаров.

«Ленинская» дача в Куоккале вовсе не была революционным островом в океане самодержавия. Весь Карельский перешеек, не говоря уже о «дальней», за Выборгом, Финляндии – российской, но полуавтономной, представлял собой огромный архипелаг, где под видом дачников гнездились стаи социалистов и куда «царские ищейки», знающие, чего им может стоить столкновение с вооруженными людьми, в 1905–1906 годах не осмеливались соваться. Имея минимальные навыки изменения внешности, можно было кататься по железной дороге: хочешь в сторону Финляндии, хочешь в Петербург, соблюдая некоторые предосторожности на пограничной станции Белоостров и на Финляндском вокзале.

В Финляндии располагались шахидские лаборатории, производившие взрывчатку для бомб, перевалочные базы с оружием – которое тащили из-за границы или с Сестрорецкого завода в Петербург и дальше по стране; сюда (обычно в Териоки – нынешний Зеленогорск) съезжались из Петербурга и других городов уполномоченные, представители и депутаты на совещания, конференции и съезды, где вырабатывалась тактика партии: провоцировать ли вооруженное восстание, бойкотировать ли Думу, объединяться ли с другими оппозиционными партиями? Некоторой аналогией для этого «красного тыла русской революции» может служить Чечня в начале 1990-х – формально находящаяся в составе России, но де-факто самостоятельная – и опасная для федералов (и точно так же уже тогда сюда перегоняли угнанные автомобили: когда в ноябре 1917-го у Ленина увели машину прямо со двора Смольного, воры планировали перекрасить ее и продать именно в Финляндии).

Обычно у какого-то финна снималась дача – часто фиктивно, потому что финны спали и видели, как бы сбросить «русское иго», и иногда позволяли русским революционерам жить в своих летних домиках бесплатно.

Многие предполагают, что Ленин уже в 1905-м был одержим химерой с налету захватить Петербург или Москву – и именно поэтому благословил развернувшуюся уже вечером 9 января гонку вооружений. На самом деле, восстание должно было начаться само, стихийно, – и уж тогда как раз и понадобится много оружия, чтобы оно в считаные часы не было подавлено полицией; и вот тут Боевая техническая группа – имея небольшие, но достаточные резервы для того, чтобы совершить блицнападения на государственные арсеналы и завладеть большим количеством оружия, – сыграет свою роль; восстание, которое продержится хотя бы несколько дней, успеет стать маяком для других регионов – а уж когда начнет полыхать вся страна, солдаты будут примыкать к нему со своим оружием. Пока же наиболее сознательные особи из рабочих и солдат – «как муравьи», по удачному выражению одного мемуариста, – искали оружие где только можно – и растаскивали царские хранилища, перенося всё, что плохо лежит, на свои подпольные базы.

Существовало несколько способов добычи – в диапазоне от кустарных до впечатляюще промышленных. Революционеры пользовались безалаберностью и жадностью всех, до кого могли дотянуться; с бору по сосенке собирали деньги и браунинги у «сочувствующих» страданиям пролетариата либералов – которые пытались таким образом снискать расположение боевиков и обезопасить себя в случае чего, то есть по сути покупали страховку.

Именно автоматический револьвер оказался главным оружием декабря 1905 года – однако события на Пресне показали, что противостоять полиции с револьверами крайне сложно. Для баррикадной войны нужны были винтовки – которые изыскивались как в естественных местах своего «обитания», так и в совершенно неожиданных. Однажды, в 1905-м, большевики обнаружили на запасных путях около Петербурга вагон с винтовками, который правительство собиралось отправить на Дальний Восток для войны с Японией, но непостижимым образом забыло о нем; его тут же разгрузили и перепрятали.

В те месяцы казалось, что даже и просто гулять все выходили с оружием. Когда Камо появился в Питере, неся под салфеткой нечто большое и круглое – прямо по улице, чуть ли не по Невскому, все, кто знал его, были уверены, что это бомба; что кто-то может нести банальный арбуз, никому в голову не приходило.

Одной из сокровищниц, куда большевики наведывались с регулярностью скупого рыцаря, был Сестрорецкий оружейный завод. Это было винтовочное эльдорадо – мемуаристы жмурятся от удовольствия, вспоминая «рекордные дни, когда удавалось увозить из Сестрорецка до 80–90 штук в день, в то время как сам завод производил около двухсот винтовок в день». Крупными партиями перемещать добычу было опасно – поэтому винтовки таскали на себе, от двух до четырех штук за раз, в зависимости от пола контрабандиста. Мужчины обычно скрывали ношу под пальто, женщины – под платьем. Из полотенец делали помочи вокруг шеи – к плечам, к концам привязывали приклады ружей. Сгибаться было нельзя – и если вы обнаруживали, что у вас развязались шнурки или из-под полы пальто или оборок платья торчат дула, то приходилось выкручиваться с помощью товарищей. О том, участвовал ли сам Ленин в перевозке оружия, неизвестно, но в то время трудно было найти члена РСДРП, который бы не имел опыта такого рода: «Некоторые наши девицы доходили до совершенства, навязывая на себе до восьми винтовок».

Апофеозом охоты большевиков на оружие стала экспроприация «бабушки» – конспиративное имя для скорострельной корабельной пушки Гочкиса, украденной из двора гвардейского флотского экипажа на Крюковом канале. Этот удивительный трофей вызвал у рабочих прилив энтузиазма – и хотя немедленного применения для орудия не нашлось, предполагалось, что когда начнется восстание, из него будет обстрелян Зимний дворец; кто мог знать, что через 12 лет в распоряжении восставших окажется целый крейсер? До поры до времени «бабушку» закопали на Васильевском острове – и потратили много усилий, чтобы раздобыть для нее снаряды.

Однако наиболее перспективными Красин, Литвинов, Богданов и Ленин сочли поставки из-за границы. Во-первых, в Европе можно было закупить винтовки и пистолеты в значительных объемах – из списываемых по истечении определенного срока. Во-вторых, в Бельгии и Германии, где производилось самое современное оружие, можно было заказывать партии именно того, что нужно. Красин и Литвинов – иногда под своими именами, чаще в маскараде (так, Литвинов однажды приобрел на датском правительственном заводе девять кавалерийских пулеметов, три миллиона патронов и тысячу килограммов динамита под видом офицера армии республики Эквадор, состоящего при эквадорском же атташе, тоже фальшивом, из большевиков) – ездили на заводы в Льеже и закупали там пулеметы и винтовки, последние десятками тысяч. По странному совпадению «производство браунингов на заводе в Герстале увеличилось более чем вдвое за время революционных событий 1905–1906 гг. в России».

Самым известным проектом (на самом деле совместным – эсеров и большевиков), в подготовке которого принимал живейшее участие Ленин, проведший в Женеве многораундные переговоры с инициатором затеи, Гапоном, – была доставка оружия на специально приобретенном в Англии судне «Джон Графтон». Деньги на эту авантюру дал – это можно утверждать с точностью в 99 процентов – глава японской разведки в Европе полковник Акаси Мотодзиро (1864–1919); ему, однако, не удалось заключить договор напрямую с большевиками и эсерами: посредником был финский социалист и писатель Циллиакус. Штука еще в том, что если со стороны большевиков приемкой груза «Графтона» в Финляндии занимались Красин и Ленин, то от эсеров работал Азеф – руководитель Боевой группы партии и, по удивительному совпадению, агент охранки. К приемке груза (16 тысяч ружей, три тысячи револьверов, три миллиона патронов к ним и три тонны взрывчатки) готовились несколько месяцев – хранить его предполагалось в десятках мест – от имений матерей большевиков Буренина и Игнатьева до специально оборудованного склепа с раздвигающейся, как в «Индиане Джонсе», надгробной плитой на Волковом кладбище. В результате ряда явно неслучайных событий – по-видимому, стараниями Азефа, – подойдя в августе 1905-го к финляндскому берегу, «Джон Графтон» принялся искать место для причала, но где бы он ни появлялся, оказывалось, что на берегу его ждала русская полиция. Кончилось тем, что корабль сначала сел на мель, а затем капитан, из опасений, что груз достанется полиции, приказал взорвать его – благо динамита на борту было предостаточно. Большая часть непострадавшего оружия досталась-таки полиции – меньшую растащили финские рыбаки, у которых еще долго потом агенты Красина скупали улов. В декабре 1905-го в Москве обнаруживались винтовки «Веттерлей», скорее всего, именно с «Графтона»; некоторые экземпляры того же происхождения «всплывали» аж в Гражданскую. Странным образом, этот сюжет не использован, кажется, никаким беллетристом. Полковник Акаси Мотодзиро в своем итоговом, составленном для японского Генштаба по результатам своей шпионской деятельности докладе (с удивительным для подобного рода документа названием «Rakka Ryusui» – «Опавшие цветы, унесенные потоком») приписывал себе едва ли не всю революцию 1905 года; правда, однако ж, состояла в том, что колоссальные деньги, потраченные японцами, пошли прахом. Что касается мнения, будто японцы в самом деле поддерживали революционный пожар в России в 1905–1906 годах, то это неправда хотя бы в силу масштабов движения: никакие иностранные деньги в принципе не могли спровоцировать ничего подобного.

Образовательный аспект «курса на вооруженное восстание», взятого на III съезде РСДРП, состоял в создании целой сети подпольных школ, где будущие шахиды, под руководством большевистских инструкторов, проходили военную подготовку: как пользоваться огнестрельным и холодным оружием, обращаться с бомбами, строить баррикады плюс тактика уличного боя, основы диверсионной деятельности, техники и правила экспроприаций, управление транспортом (лошадью, паровозом, автомобилем). Собственно, эти школы были курсами для инструкторов – которые затем должны были обучить рабочих. Курсы лекций о приемах стрельбы, об уличных боях, о постройке баррикад читались рабочим едва ли не легально – например, в Корниловской школе – той самой, на Невской заставе, где Крупская в середине 1890-х работала учительницей. Самым популярным местом, однако, была Финляндия – тамошние перелески использовались как тиры, где боевики учились стрелять из винтовок и пистолетов.

Помимо Петербурга (там располагалась Центральная инструкторская боевая школа) и Финляндии, аналоги этих «вузов» функционировали на Украине, в Польше, на Урале и Кавказе. Предполагалось, что выпускники составят основу ударных групп, которые будут направлять стихийно возникающие восстания.

Идеальная структура – плод планировочных решений большевистских аксакалов – выглядела следующим образом: районный комитет РСДРП руководил тремя дружинами. Первая – рабочая, «легальная», занималась охраной митингов и партийных вожаков от казаков, черносотенцев и провокаторов. Две «подпольные» дружины занимались собственно диверсиями против власти, охотой на шпионов, атаками на недружественные неправительственные организации, карательными мерами по отношению к штрейкбрехерам, рэкетом и экспроприациями. Дружины делились на десятки и пятерки – которые устраивались так, чтобы каждый боец был знаком с минимальным количеством других.

Смысл этой коллективизации был не только в эффективности и конспирации, но и в демонстрации властям, что те имеют дело не с индивидуальным террором, как в случае с эсерами (грохнули злого мастера на заводе из браунинга, чтобы другим неповадно было), а с массовым, хорошо спланированным, организованным и имеющим цель заместить одну власть другой.

Еще осенью 1905 года – в связи с убийством Баумана, надо полагать, – Ленин придумал, что идеальный способ проводить боевые учения дружин РСДРП – нападать на черносотенцев: «избивать, убивать, взрывать их штаб-квартиры и т. д.»; особенно раздражало Ленина то, что среди черносотенцев были не только дворяне и мещане, но и – сбитые с толку? – рабочие. Ему не пришлось упрашивать своих коллег слишком долго – особенно после того, как в январе 1906-го к петербургским боевикам примкнули латыши из разгромленных отрядов «лесных братьев» – с большим военным опытом. В конце января латыши швырнули бомбу в чайную Союза русского народа «Тверь», за Невской заставой, где собирались рабочие Невского судостроительного с соответствующими взглядами: два трупа и около пятнадцати раненых. Случались и атаки скорее озорного характера – так, на головы посетителям лекции для черносотенцев на Большой Дворянской в августе 1906-го полетели бутылки «со зловонной жидкостью»; надо было показать интеллигенции, которая отходила от партии из-за угроз черносотенцев, на чьей стороне сила. Иногда дружинники «проучивали» казаков – ночью перегораживали темные переулки толстой проволокой, стреляли в воздух, казаки неслись на выстрелы, лошади спотыкались и происходил массовый завал.

В стране были организованы десятки мастерских, где готовились бомбы и набивались патроны, и химических лабораторий, где студенты-химики, аптекари, инженеры и просто изобретательные рабочие пытались создать взрывчатку, сочетавшую в себе безопасность хранения, простоту использования, дешевизну и простоту в изготовлении. Самый удачный рецепт принадлежит большевистскому химику по кличке «Эллипс», который в 1906 году разработал из смеси бертолетовой соли с керосином особую разновидность взрывчатого вещества – «панкластит». Опыты с гремучей ртутью, бертолетовой солью, нитроглицерином, азотной кислотой и керосином никогда не были безопасными; в подпольных условиях оторванные конечности, ожоги и пожары были скорее нормой, чем исключением. Известно, что взорвались тифлисская и одесская лаборатории, но то же самое наверняка происходило и в Петербурге, Екатеринодаре, Куоккале, Ахи-Ярви (имении большевика Игнатьева, где химики вырабатывали пикриновую кислоту, нужную для приготовления взрывчатого вещества мелинита) и т. д. Большевистские химики выглядели как чокнутые профессора из кинокомедий. Химик Березин, занимавшийся мелинитом, был, например, весь, от мизинцев ног до белков глаз, желт. Отголосок всей этой смертоубийственной деятельности – сцена с аптекарем-подпольщиком в «Неуловимых мстителях», где тот экспериментирует с составом взрывчатки для бильярдного шара: «Мало!.. Много… Много!» Особую проблему представляли оболочки: на какие только ухищрения не шли организаторы, чтобы разместить промышленные заказы на что-то подобное; физкультурные гантели и фальшивые бильярдные шары – примеры далеко не единственные. Красин придумал создать в никогда не страдавшей от перенаселения Финляндии специальный полигон, где испытывались бомбы и адские машины. В считаные месяцы большевики сделались б?льшими экспертами, чем сами эсеры; в квартире Горького и Андреевой на углу Моховой и Воздвиженки, в двухстах метрах от Кремля – сейчас там приемная Госдумы – было устроено нечто вроде подпольной лаборатории Кью; и даже дача Столыпина была взорвана эсерами с использованием большевистской взрывчатки.

В процессе перевозки и хранения всего этого оборудования то и дело возникали курьезные ситуации. Одна большевичка, работавшая в Петербургском мясном патологическом музее при бойне, прятала револьверы в модели окорока ветчины – и хранила их в музее как экспонаты. Другой рабочий, перевозя саквояжи с оружием, имел обыкновение, оказываясь на вокзалах, просить посторожить их полицейского. Третьи завели обычай путешествовать на дальние расстояния в виде живых бомб: обматывали себя под платьем в Париже – начиная с ног и дальше по всему телу – бикфордовым шнуром и ехали несколько суток в поезде до Петербурга, изо всех сил стараясь не засыпать и сидеть, не прикасаясь к спинке: любой толчок – взрыв. Возили на себе из Финляндии произведенный в кустарных лабораториях – из смеси промытого нитроглицерина с углекислой магнезией – динамит, который уже при комнатной температуре начинал издавать резкий едкий миндальный запах: женщины выливали на себя духи целыми флаконами, а в поездах всю дорогу простаивали на площадке вагона даже в сильный мороз.

В 1903 году Ленин потерял «Искру». Однако накопленный с 1900 года опыт издания и распространения нелегальной газеты неожиданно очень пригодился и ему, и его товарищам: тайная организация, способная успешно перемещать запрещенные грузы в пределах целого континента, уже существовала – просто теперь приходилось доставлять из-за границы, перевозить внутри страны и хранить оружие. Раньше, говорили революционеры, мы возили «сестру» (литературу), а теперь «дядю» и «тетю» (динамит и бомбы). Искровские транспортные пути – через Финляндию, Одессу, Балканы, Кавказ – были разморожены. Склады, предназначенные для литературы, перепрофилировались под хранение оружия; вместо типографий стали организовывать лаборатории; раньше крали шрифт – теперь патроны и т. п. И по-прежнему идеальными агентами оказывались женщины, вызывавшие меньше подозрений у полиции; только вот передвигались они теперь с еще более тяжелыми шляпными коробками.

Для коммуникаций между агентами точно так же требовались шифры, чтобы скрыть информацию от полиции; и поднаторевшие в сочинении шифрованных посланий агенты «Искры» чувствовали себя в новой боевой обстановке как рыбы в воде.

Подпольщик Н. Буренин – пианист, отыгравший немало концертов Чайковского и Шопена «с грузом», в бумажном «панцире» из «Искры» и ленинского «Что делать?», теперь таскал под пальто винтовки и динамит – и по-прежнему общался со знакомыми посредством закодированных сообщений (ручные бомбы – свадебные мешки с конфетами и т. д.); в его воспоминаниях есть история про все того же Игнатьева, получившего от своей связной записку следующего содержания: «Был тот, кто лает у ворот». «Вспомнив поговорку: “Енот, что лает у ворот”, Игнатьев стал думать, кто у нас может быть енотом, и быстро догадался, что речь идет, несомненно, о Боброве, так как есть енотовые и бобровые воротники». Да уж, несомненно.

Почва была подготовлена. В 1906-м большевики были в состоянии не только лаять у ворот, а разыграть первый раунд настоящей, хорошо организованной войны непосредственно в интерьере. К ноябрю – декабрю 1906 года только в Петербурге у большевиков было боевое ядро примерно из 250 человек – и еще около 600 в членах боевых организаций по районам. Они соблюдали боевую дисциплину и конспирацию; опыт этих людей способствовал быстрому созданию десять лет спустя Красной гвардии.

Весь 1906 год, однако, Ленину пришлось наблюдать за проявлениями усталости – как «народа» в целом, так и «элитного» пролетариата – от революционных потрясений. Власти научились канализировать протестную энергию экономическими и политическими уступками, перенаправляя ее посредством своих агентов и симпатизирующих черносотенцам рабочих против нацменьшинств. Стачки сопровождались погромами и в 1905-м – в Одессе, Екатеринославе; и позднее связывать неурядицы вооруженного восстания с подстрекательствами со стороны евреев не составляло особого труда. Рабочие не могли не видеть, что среди революционеров действительно было много евреев; разумеется, сознательные рабочие, зная, чем объясняется этот высокий процент, не велись на такого рода разговоры и брали под защиту еврейские кварталы, боролись с пьянством и т. п.; но раз на раз, конечно, не приходилось. По мере реализации завоеванных кровью и лишениями нововведений (отмена выкупных платежей, возможность объединяться на крестьянских сходах и в профсоюзы) и повышения уровня жизни рабочих (увеличение зарплаты, сокращение рабочего дня) не только шли на спад революционные настроения пролетариата, но и деградировала изобретательность РСДРП – никаких суперпроектов, вроде захвата боевых кораблей или каких-то особенных тактических новинок, после декабря 1905-го она не продемонстрировала. Большевики вынужденно мариновались без работы и ждали у моря погоды – какого-то события-триггера, который еще раз нарушит обычное положение дел; теперь к нему готовились еще более тщательно – продумывали точный детальный план действий, снимали планы города, составляли карты. Технология действий в 1906 году сводилась к стремлению как можно раньше узнать о каком-либо стихийно вспыхнувшем восстании – чтобы моментально заслать туда своих эмиссаров и возглавить его. Так в июле 1906-го взбунтовались солдаты и матросы в Свеаборге – и тотчас Ленин отправляет туда делегацию: Лядов, Шлихтер, Землячка; одновременно в рабочих кварталах агитаторы начинают мутить всеобщую забастовку – в поддержку восстания.

Никаких особенных результатов достигнуто не было; к 1907-му сделалось очевидно, что если РСДРП, и большевики в частности будут ассоциироваться исключительно с вооруженными восстаниями, экспроприациями и поджогами – то их кормовая база со временем только сократится; слишком уж не похоже на образцовую германскую социал-демократию – и слишком похоже на бандитов, анархистов и эсеров; не все же вчитывались в нюансы программ партии.

Еще в декабре 1905-го всегда чувствовавший «тонкость момента» Ленин не мог не обратить внимание на вышедший 11-го числа – в самый разгар боев на Пресне – закон, согласно которому избирательными правами наделялись рабочие крупных и средних предприятий. Напрямую в Думу они, конечно, не могли выставить депутата – но могли выбрать уполномоченного, одного на тысячу, затем эти уполномоченные выбирали выборщиков, а губернские собрания выборщиков выбирали депутата Думы; сложная многоступенчатая система, которая, однако, привела в какой-то момент к появлению в Думе настоящих рабочих. Разумеется, Первую думу – Булыгинскую – большевики демонстративно бойкотировали; толку от нее было немного – ее разогнали через два с половиной месяца работы.

Однако когда были назначены выборы во Вторую, социалисты – и с.-д., и эсеры оторвались от чистки стволов, привстали на цыпочки и принялись принюхиваться.

Именно с этим, по-видимому, связан удивительный момент, когда Ленин – единственный раз в жизни, наверное, – намеревается радикальным образом выйти из подполья, попытавшись самому стать депутатом Думы.

По-видимому, его анализ показал, что амплитуда городских восстаний затухала; надежды на то, что удастся погнать вторую волну революции посредством массовых стачек, тщетны – а на крестьян, которые расчухались как раз к лету 1906-го, у большевиков не было особого влияния. Снимая бойкот против парламентской деятельности – и, более того, сам пытаясь получить статус депутата, Ленин исходил из того, что Вторая дума не станет вторым изданием Первой: уроки восстания, однако ж, к концу 1906-го были усвоены – наблюдался рост политического сознания пролетариата, массы размежевались со струсившей либеральной буржуазией – и поэтому у действительно (а не мнимо) оппозиционных кандидатов, за счет возникновения «могучей опоры» снизу, есть хороший шанс оказаться выбранными. Первая дума была, в некотором роде, «тренировочной», она была символическим жестом царя, знаком его готовности восстановить после катастрофы 9 января гражданский мир. Вторая могла стать рингом, на котором дрались поднаторевшие в боях без правил, а теперь решившие попробовать свои силы в «легальном спорте» консерваторы черносотенного толка и представители пролетарско-крестьянских масс; ставки того стоили. Главным призом Думской Битвы должны были стать симпатии крестьян – дальнейшая революционизация и отказ от кадетских морковок «конституционной демократии» – либо, наоборот, поправение, «черносотенизация». (Именно поэтому, кстати, в 1905-м меняется аграрная программа РСДРП: обнаружив, что крестьяне способны к самоорганизации и защите своих прав силой и, следовательно, могут оказаться не просто балластом, а ценным союзником, Ленин перестает относиться к ним как к историческому пережитку и в январе 1906-го, на одной из териокских партконференций, соглашается на «левый блок» с эсерами и трудовиками.)

Разумеется, если вдруг в момент выборов начнется восстание, то большевики моментально выйдут из процесса; однако если гора все-таки не соизволит пойти к Магомету…

Чтобы после всех гимнов подполью выставить свою кандидатуру на легальных выборах в царский парламент, где при вступлении в должность депутат обязан был публично клясться на верность самодержцу, следовало обзавестись очень толстой кожей; ссылаясь на тонущую в тумане необходимость «укрепления приводного ремня между большим колесом, начавшим сильно двигаться внизу, и маленьким колесиком наверху», Ленин, с помощью дружественного правления союза приказчиков, обзавелся промысловым свидетельством для участия в выборах – на имя «Карпов», под которым и выступал впервые перед большой публикой в Народном доме Паниной. Баллотировался он – не по рабочей, разумеется, курии, а по городской – от так называемого «левого блока» – трудовиков, эсеров, народных социалистов и социал-демократов (не кадетов!). Среди выборщиков по Московскому району Санкт-Петербурга были приказчики, писатели, врачи, корректоры, присяжные поверенные, инженеры. В целом выборы стали, можно сказать, триумфом левых партий; в Думу прошли 180 человек; одних только с.-д. среди депутатов оказалось более 10 процентов – шесть десятков человек; но именно для Ленина (как, впрочем, и для также выставлявшегося Дана) все кончилось пшиком – левый блок по его району не прошел, и приказчики отправились восвояси по своим лавкам – подсчитывать убытки. Сведения о Ленине как о несостоявшемся депутате Госдумы в советское время не афишировались – но и не слишком скрывались; в целом Ленин никогда не позиционировал себя как сторонник парламентской демократии, и поэтому приведенный Горьким анекдот про Ленина и непонятливого меньшевика-рабочего, которому приходится объяснять, в чем истинная причина разногласий между беками и меками («Да вот, говорю, ваши товарищи желают заседать в парламенте, а мы убеждены, что рабочий класс должен готовиться к бою»), кажется для биографии Ленина более естественным, чем «две строчки мелким шрифтом», доказывающие, что в некоторых политических обстоятельствах Ленин менял линию своего поведения.

Непохоже, что и сам он питал особые надежды на корочку Таврического дворца; роль серого кардинала, направляющего деятельность своей фракции в Думе, была более привычной. Его больше занимал парадокс: самая отсталая страна в Европе, самый реакционный избирательный закон в Европе – и самый революционный состав представительский; ergo, констатирует Ленин, – момент по-прежнему революционный, дни конституции сочтены: либо победа революционного народа – либо отмена «свобод» 17 октября. Конкретнее: «никаких преждевременных призывов к восстанию! Никаких торжественных манифестов к народу. Никаких пронунциаменто, никаких “провозглашений”. Буря сама идет на нас. Не надо бряцать оружием» – и едва ли читателям Ленина последняя фраза казалась метафорой – учитывая величину накопленного большевиками арсенала.

Меж тем меньшевики, склонные перечить Ленину и по более ничтожным поводам, восприняли этот совет как вызов – и решили продемонстрировать, что будут распоряжаться своим оружием так, как им заблагорассудится; пусть даже их пронунциаменто касалось оружия не столько огнестрельного, сколько организационного. Не успели объявить результаты выборов, как меньшевики инициировали против Ленина процедуру «партийного суда» – за то, что тот публично, «в грязной брошюрке», по любезному выражению Мартова, обвинил меньшевистский на тот момент, избранный на IV «объединительном» съезде ЦК в сговоре с кадетами (которым давали понять, что меньшевики – «разумная часть, образцовая часть, приличная часть социал-демократии. Большевики же являются представителями варварства. Они мешают социализму стать цивилизованным и парламентским!») с целью протащить на выборах во Вторую думу своего кандидата; тогда как большевистская часть на одной из январских териокских партконференций недвусмысленно запретила тем блокироваться с буржуазными партиями – только с левыми. И действительно, Ленина судили.

Мы вынуждены ввести читателя в обстоятельства этой свары в связи с теми наблюдениями о характере Ленина, которые можно сделать на основе ее анализа.

Ленин произнес на суде убедительную, крепкую речь, в которой объяснил свое право идти на раскол – и пользоваться для очернения противника (заметьте: «противника» – слово, употребленное самим Лениным; и это про товарищей по партии) любыми, за исключением уголовных, способами. Эта защитная речь, которую обязательно следует прочесть тем, кто рисует Ленина «плохим юристом», превратилась, по сути, в обвинительную – и Ленин, при поддержке ершистого Петербургского комитета, науськиваемого из Куоккалы, был оправдан. Конфронтация дала ему возможность требовать у мартовцев матча-реванша – нового съезда, с новыми выборами ЦК. Меньшевики вели себя всего лишь разумно – почему бы не блокироваться, тактически, с либералами, если этот блок преградит дорогу в парламент черносотенцам; в конце концов, ведь рано или поздно все равно в России будет создана буржуазная республика – и марксистам придется сотрудничать с либеральными партиями; и как раз либералы и должны будут поддержать существование легальной рабочей партии, к которой и должны были привести события 1905 года; чего упираться-то? Ленин же, по обыкновению, смотрел на семь аршин в землю: в случае успеха вооруженного восстания существеннее не то, как будет выглядеть возглавившая его партия – как широкая, созданная по немецкому образцу, борющаяся за равенство прав партия сознательных рабочих под руководством интеллигенции, или как партия озверевших на баррикадах пролетариев, десять лет просидевших в подполье и привыкших общаться шифрами; важно то, кто НЕ должен воспользоваться плодами восстания: либеральные буржуазные партии, враги рабочего класса. Тот, кто с ними, тот против нас – тот противник.

Представляют ли отношения политических сиамских близнецов – меньшевиков и большевиков – материал исключительно для историка или в них есть что-то еще, кроме курьезности патологии, что-то, без чего тот, кто размышляет о Ленине сегодня, не может понять этой фигуры? Почему он, при его мании эффективности, потратил столько усилий и времени на выстраивание отношений с этими «отбросами истории» (формула, отчеканенная, впрочем, Троцким) и даже во сне, по рассказам Крупской, то и дело ругал меньшевиков? Почему еще в 1904-м, после потери «Искры», он, вечный раскалыватель, не сказал: мы не вы, мы другая партия, почему не порвал с ними окончательно? Ведь не только же из-за того, что они не могли поделить название «РСДРП» – бренд партии российских последователей Маркса?

Дело в том, что меньшевики декларативно являлись партией, защищавшей интересы пролетариата, рабочих масс. И разумеется, среди меньшевиков были в высшей степени профессиональные, отчаянные, «7/24» революционеры; не следует судить о них по карикатурам сталинского кино, представлявшим меньшевиков «революционерами в стиле фанк» – предпочитавшими «расслабленность» и не желавшими подчиняться партийной дисциплине. И рабочие в меньшевистской фракции были самые что ни на есть настоящие – не только интеллигенты; однако по факту рабочие эти патронировались интеллигентами; более того, – выяснилось это далеко не сразу, а как раз по ходу и после 1905-го – между меньшевистской интеллигенцией и пролетариатом сложились сложные симбиотические отношения; косвенным образом, интеллигенты предполагали играть существенную роль, во-первых, в формировании цивилизованного пролетарского сознания; во-вторых, в посредничестве между пролетариатом и другими классами. Целью меньшевиков была трансформация нелегальной РСДРП в партию, как у немецких социалистов, – своего рода школу политической сознательности для рабочих, где роль учителей будут играть как раз интеллигенты на том основании, что им повезло уже получить образование и именно они – носители абсолютной правды и морали; цивилизованная, желательно в условиях парламентской демократии, борьба за права рабочих должна будет в какой-то момент привести и к борьбе за власть.

Роль меньшевистской интеллигенции после того, как власть – исторически неизбежно – перейдет к пролетариату? По-видимому, всё та же: представлять интересы рабочих во власти; мозг нации. Называя вещи своими именами, рабочий класс внутри такой модели становится агентом интеллигенции – посредством этих варваров с мускулами, способных сокрушить феодальный и, в перспективе, буржуазный режимы, интеллигенция сможет обеспечить пролетариату лучшие условия для осознания своей исторической миссии и создать в России цивилизованное, просвещенное, гуманное общество – как в Европе; таким образом, марксизм для меньшевиков – по сути, способ европеизации России.

История отношений Ленина с меньшевиками – это история отношений Ленина и интеллигенции, сюжет про интеллигента-отступника, рвавшего со своим классом и средой на протяжении всей жизни – до статьи 1922 года «О воинствующем материализме» и «философского парохода».

Но была ли печально известная ленинская аллергия по отношению к либеральной интеллигенции – вспомним его разошедшееся в массы грубое бонмо про то, что интеллигенция не мозг, а «г…» нации, – врожденной? Не следует ли искать ее генезис как раз в отношениях с меньшевиками?

До 1905 года казалось, что расхождения (часто касавшиеся морали, коллективной и индивидуальной; Ленин еще со времен скандального дела Баумана предпочитал различать частную и деловую жизнь) существенны, но могут быть преодолены; в конце концов, они все были сформированы, условно говоря, одними и теми же книгами, научившими их бороться за соблюдение прав необразованных сословий. Они все были литераторами – Ленин, Мартов, Аксельрод, Гурвич, Потресов, Троцкий, Богданов, Плеханов, Луначарский; и пока Ленин всего лишь просто организовывал движение (в «Что делать?») – Мартова и Потресова всё устраивало.

Однако настала не умозрительная, как на II съезде, а жизненная кризисная ситуация – 1905 год, и тут интеллигенция, формально представляя интересы пролетариата, стала крениться в сторону буржуазии – из самых рациональных соображений, а возможно, в силу психологической травмы от жестокости увиденного; тогда как упрямый и «иррациональный» (читай: переступивший табу, принятые в породившем его классе, готовый в случае победы революции вручить пролетариату власть, даже если это придется сделать недемократическим путем) Ленин – радикализировался под воздействием настроений массы; а на чем, собственно, основаны претензии интеллигентов на то, что только они – носители абсолютной правды и морали; с какой стати? На том основании, что они одержимы идолами демократии – которая, на самом деле, придумана буржуазией, чтобы удерживать власть? Рабочий класс и сам в состоянии о себе позаботиться – и если его мораль не будет совпадать с интеллигентской, то тем хуже для интеллигенции: зато в столкновениях с действительностью будет выработана мораль новая, революционная.

Это был гораздо менее очевидный, однако крайне чувствительный для социалистической интеллигенции урок 1905 года: массы могут выходить из инерционного состояния, мобилизоваться, сдвигаться влево – и претендовать на власть без чьих-либо наставлений; рабочие – не просто материал, из которого интеллигенция-пигмалион должна вылепить свою галатею, но бешеный бык, который сам инстинктивно чувствует вектор движения – и, главное, способ: аморальный, иррациональный, связанный с преступлениями и кровью, без фанаберий насчет соблюдения демократии. Сам пролетариат в состоянии был работать агентом Большой Истории, ему не нужны были меньшевистские катализаторы.

И вот Ленин, для которого быть профессиональным революционером означало подлаживаться к ситуации и определять допустимую степень аморализма и жестокости в зависимости от конкретных обстоятельств, – понял, в чем теперь должна состоять его функция. А меньшевики в целом нет; особенно очевидно это стало в 1917-м – когда война сильно расширила представления о дозволенном, а Мартов всё приветствовал и приветствовал свержение самодержавия – как будто на этом всё закончилось и ничего больше уже не изменится. В рамках «вульгарной», негегелевской, логики меньшевики были более ортодоксальными марксистами, поэтому невозможно было порвать с ними, сохранив за собой статус единственной марксистской партии; и у них были все основания считать Ленина чудовищем, потому что интеллигентность предполагает соблюдение моральных норм; можно биться с понятным врагом – но нельзя развращать того, кого вроде как защищаешь; а Ленин, по понятиям интеллигенции, развращал пролетариат вместо того, чтобы просвещать его. Но на вопрос, который на самом деле разделил «интеллигентски-оппортунистическое и пролетарски-революционное крылья партии» – Ленина и меньшевиков, то есть интеллигенцию, вопрос, поставленный перед ними Лениным еще в «Двух тактиках» в 1905-м, – они так и не смогли ответить: «Durfen wir siegen? “Смеем ли мы победить?” позволительно ли нам победить? не опасно ли нам победить? следует ли нам побеждать?»

Ленин понимал марксизм «буквально» – как императив, обязывающий пролетариат сначала отобрать власть у феодалов и буржуазии, пусть даже самым варварским способом и без соблюдения демократической процедуры, – и уж затем логика истории приведет этот новый класс-гегемон в царство разума, позволит ему подтянуться к стандартам цивилизации – насколько позволят объективные условия. И, похоже, такая последовательность оказалась эволюционно более перспективной – для интеллигенции в том числе: уже лет через шестьдесят после революции сформировался интеллигент нового типа: условный «Женя» – роль Мягкова из «Иронии судьбы». Тогда как попытки выстроить в России буржуазную республику закончились хаосом и установлением права сильного – как в 1917-м и в 1990-х. Что касается сюжета с «философским пароходом», то нет никаких оснований предполагать, что Ленин, чье право бороться с вооруженными политическими противниками вряд ли можно подвергнуть сомнению, «не должен был расправляться с цветом нации». Почему, собственно, Ленин не мог – самым вегетарианским из возможных способом – ответить на критику скептически настроенной к большевикам интеллигенции, поднявшей голову в 1921 году, наглотавшись нэповского «воздуха свободы»? Разве неизвестно, что слово бывает более опасным оружием? Почему, собственно, у этих контрреволюционных философов, литераторов, агрономов – оставляя в покое степень «важности» для нации Лосского, Ильина, Франка, Айхенвальда, Степуна и даже Н. Бердяева – должна быть охранная грамота, в принципе исключающая вытеснение их с поля?

И – возвращаясь к эпохе первой революции – даже после двух сепаратных съездов в 1905-м, даже после предательства и блока с кадетами, даже после партийного суда, – Ленин не настаивал на окончательном расколе; ему по-прежнему казалось странным, что РСДРП могут быть две. Организационные разногласия попытались преодолеть на IV, Объединительном, Стокгольмском съезде в 1906-м; на V, в Лондоне, меньшевики и большевики работали в одном зале.

И только в 1912-м на Пражской конференции впервые возникает название РСДРП (б): сиамские близнецы разорвались, образовались две партии – с двумя ЦК и двумя ЦО – «Социал-демократ» у Ленина, «Голос социал-демократа» у меньшевиков.

Что же стало соломинкой, сломавшей горб – два горба! – этому верблюду?

А вот что: «Спасители и упразднители» – антибольшевистская брошюра-памфлет, выпущенная Мартовым в 1911-м с намерением пролить свет на деятельность большевиков – и в особенности самого Ленина – в эпоху 1905–1908 годов.

Вернемся на дачу «Ваза».

Каким бы интеллигентом ни был «в быту» Ленин, не следует думать, что во время революции он занимался исключительно теорией и, словно паук, сидел в углу, ожидая, когда к нему в очередной раз приедет кавказский, уральский или прибалтийский головорез с пачкой ассигнаций. Деньги от экспроприаций были не единственным источником пополнения партийных касс. Ленин знал цену денег для революции – и когда мог оказаться полезным, сам прикладывал для их добывания максимум усилий.

Самым резонансным из тех дел, в которых он принимал непосредственное участие, стало начавшееся во время Первой революции и тянувшееся на протяжении многих лет так называемое «дело о шмитовском наследстве». Позже оно было раздуто историками, чья идеологическая неангажированность вызывает большие вопросы, как едва ли не центральное событие всей истории РСДРП.

Факты: примкнувший к социал-демократам и активно участвовавший в Московском восстании 22-летний фабрикант, из купеческого клана Морозовых, Николай Павлович Шмит, хозяин «Чертова гнезда», авантюрист и робин гуд, сам вооружавший своих рабочих и громивший вместе с ними полицейские участки, 17 декабря 1905 года был арестован. На протяжении многих месяцев его держали в тюрьме и, по-видимому, «ломали» – подвергали психологическому насилию: возили смотреть на руины фабрики и д?ма, на трупы рабочих, допрашивали в военном лагере карателей-семеновцев, выводили на псевдорасстрел, не давали спать, держали в камере-гробу рядом с воющими сумасшедшими, пугали по ночам (к вопросу о том, не был ли ГУЛАГ всего лишь конвейеризацией технологий, разработанных в царских тюрьмах) – а потом не то зарезали в камере, не то принудили к совершению самоубийства: в официальном заключении фигурировал осколок стекла. Еще до декабря 1905-го он поговаривал о том, что хотел бы отдать все свои деньги на революцию; перед смертью успел передать сестрам (которые тоже не были никчемными клушами и, несмотря на молодость, активно помогали восстанию), что в самом деле завещает все свои средства большевикам, партии. Речь шла об очень больших деньгах – около 500 тысяч золотых рублей, которые, однако, было непросто заполучить и обналичить (крупная часть была в паях Морозовской фабрики). Красин и Рыков тотчас известили о перспективном деле шефа; в августе 1907-го в одной из выборгских гостиниц состоялось специальное совещание с участием Ленина, Красина, Таратуты, младшего брата покойного Шмита и целой толпы юристов, посвященное выработке механизма перехода наследства большевикам: штука в том, что – не вдаваясь в детали этого крайне запутанного с юридической точки зрения дела – имущество, пусть даже и завещанное третьим лицам, должно было перейти родственникам: младшему брату, а если тот отречется – двум сестрам, поровну. И тут все зависело от мужчин, состоявших при сестрах; обе, несмотря на юный возраст, были не одиноки: старшая, Екатерина, была замужем за членом РСДРП юристом Андриканисом, а младшая, Елизавета, – за Таратутой, но гражданским, не зарегистрированным браком (который продлится еще полвека, надо полагать, назло историкам, обвинявшим большевиков в аморальном ограблении семьи доверчивого фабриканта). Таратута, боевик с порядочным тюремным опытом, очевидно, был не тот человек, на чье внезапное обогащение власти посмотрели бы сквозь пальцы: и если бы девушка, только что получившая большое наследство, просто отдала его каким-то третьим лицам, родственники могли оспорить ее действия – законы, регулирующие опеку несовершеннолетних, позволяли заблокировать передачу имущества радикальной партии. Юристы, представлявшие интересы семьи, также имели собственное мнение относительно целесообразности передачи денег покойного членам партии, поэтому время от времени приходилось окорачивать и их. Картинка, живо иллюстрирующая нравы: один из присутствовавших в Выборге описывает, как «на какое-то их возражение Таратута металлическим голосом крикнул: “Кто будет задерживать деньги, того мы устраним”. В это время на диване мы сидели в таком порядке: юноша Шмит, я, Владимир Ильич и Таратута, и я видел, как Владимир Ильич дернул Таратуту за рукав».

Именно Ленин вынул из рукава идею фиктивных браков: вкладывать деньги в некое предприятие солидного, не внушающего подозрений мужа никому не возбраняется. Так возник, в качестве кандидатуры на супружество, Игнатьев – тот самый помещик-боевик, в чьем имении расположилась химическая лаборатория по выработке пикриновой кислоты для взрывчатки. Он поставил лишь одно условие – кажущееся комичным, но по тем временам требовавшее массы хлопот: чтобы женившая его партия непременно обеспечила ему и формальный развод; большевики, едва придя к власти, упростили процедуру развода до минимума, а вот чтобы провернуть этот трюк в 1908-м, требовалось согласие Синода – который, среди прочего, налагал на инициатора «церковную епитимью и семилетнее безбрачие». Несмотря на неотвратимость страшного наказания для жениха, в октябре 1908-го брак по расчету был заключен в парижской мэрии. В марте 1909-го 190 тысяч рублей золотом – 510 тысяч франков – ушли в «Лионский кредит», по странному совпадению тот же банк, где был открыт счет у Ленина.

История с шмитовским наследством была секретом Полишинеля – вся Москва, от бывших рабочих мебельной фабрики на Пресне до Департамента полиции, знала, что «большевики-охотятся-зашмитовскими-миллионами» и что «они-ни-перед-чем-не-остановятся»; ситуация усугубилась, когда супруг старшей сестры, Андриканис, сопоставив свои перспективы в качестве большевика и буржуа, заявил, что покидает партию и, несмотря на устную договоренность, денег жены не отдаст. Несмотря на грозную репутацию большевиков, угрозы не подействовали, и пришлось, по требованию мужа, прибегнуть к третейскому суду, не принесшему стороне обвинения особенной выгоды.

Неудивительно, что в какой-то момент о сокровищах узнали меньшевики – и, предсказуемо вспомнив, что вообще-то партия – едина, потребовали, чтобы деньги попали в общепартийную кассу. Разумеется, делиться с таким трудом добытыми деньгами с Мартовым было последним желанием фракции Ленина; и вот тут Мартов – вцепившись в фигуру «обиженного» Андриканиса, которому Таратута якобы угрожал смертоубийством, – решил, что самое время вынести сор из избы. Он знал, что Ленину было что терять – не в России, а как раз на «внешнем» рынке. В феврале 1907-го тот получил от Люксембург и Каутского крайне лестное предложение писать в «Форвертс» и «Нойе Цайт» – как раз в тот момент, когда РСДРП легально пошла на думские выборы; Богданов уже там печатался – и оказаться в авторах этих изданий было вопросом престижа. Ленин распевал «Интернационал» на социалистических конгрессах, представляя партию российских социал-демократов, за дружеской кружкой пива участвовал в выработке стратегии европейских марксистов. Жалоба Мартова могла привести к тому, что большевиков лишили бы права использовать по отношению к себе термин «социал-демократы» и выгнали из Международного социалистического бюро; в глазах Запада Ленин превратился бы в главаря террористической организации, нерукопожатного и нереспектабельного.

Именно поэтому Ленин вынужден был соглашаться на «отчеты» перед немцами, и хотя топтал Мартову ноги как только мог, не спешил вырываться из его удушающих объятий. Аферисты, вопил тот, компрометируют всю партию в глазах цивилизованного человечества! Деньги добываются нечестно! (Г. Соломон, между прочим, рассказывает, что Мартов пустил в ход моральную артиллерию после того, как они с Литвиновым не сошлись в сумме, которую следовало отстегнуть от Тифлисского экса меньшевикам: Мартов хотел 10–15 тысяч, а Литвинов не давал больше семи; это настолько разозлило Мартова, что он даже назвал в печати имя Литвинова – то есть, по сути, стуканул на него полиции.) Под предлогом подготовки вооруженного восстания средства тратятся на субсидирование деятельности разных районных комитетов – читай: скупку голосов, с тем чтобы там штамповались большевистские питерские решения и посылались на съезды (например, V Лондонский) соответствующим образом настроенные депутаты – «союзники Ленина и его лакеи», «угодливая клиентелла, лишенная элементарного демократического устройства». Неудивительно, что ближайшее окружение Ленина, – Мартов намекал на Таратуту, – по всей видимости, связано с полицией. (Тот факт, что Таратута передал в партийную кассу сотни тысяч рублей – что само по себе немыслимо для агента, поскольку превышало в десятки раз плату самых крупных провокаторов, – Мартова не смутил.)

Дело о шмитовском наследстве – Мартов употребляет термин «конфискация средств, переданных на общепартийные цели», – было лишь поводом для более серьезных – адресованных чутким иностранным ушам – обвинений. За все это должен понести ответственность Ленин – «худший пособник реакции», безответственный авантюрист, драпирующийся в тогу спасителя партии от оппортунизма, узурпатор, утративший моральную связь с российскими рабочими, развративший их и превративший партию в аналог итальянской «коморры», авторитарно управляемую секту, делящуюся на касту «профессионалов», с ним самим во главе, и «бесправную массу работников», – и больше всего на свете опасающийся открытости, легальности, трансформации РСДРП в партию по немецкому типу (мечта меньшевиков). Ведь вместо того, чтобы использовать легальные возможности, Ленин за спиной общепартийных организаций создает тайный, не несущий ответственности перед всей партией Большевистский центр, руководящий распущенными по постановлению ЦК от осени 1907 года боевыми дружинами, экспроприациями и прочими аферами, – и тайно же сохраняет его после того, как божился в Лондоне закрыть; и, что хуже всего, продолжает затрачивать огромную часть общепартийного бюджета не на политическую работу, а на внутрипартийную борьбу. Эта диктатура кучки заговорщиков, скупающих сторонников и подвергающих травле инакомыслящих, абсолютно неприемлема.

Разумеется, критика Мартова вовсе не была беспочвенной, и значение его сочинения не сводилось к политическому шантажу. Среди прочего, он отмечал и моменты, которые наверняка были неприятны и Ленину тоже: например, «вырождение “партизанства” в своекорыстный бандитизм». Ведь поощряли же большевики создание «дружин», занимавшихся сбором оружия и политически мотивированной уголовщиной. И в состоянии ли они были распустить эти отряды, когда стало очевидно, что в ближайшее время этот резерв уже точно не понадобится для поддержки вооруженного выступления? Особенно при том, что БЦ, получивший после Лондонского съезда указание прекратить заказ и поддержку экспроприаций, но далеко не сразу отказавшийся от идеи «близкого восстания», предлагал «своим» боевикам скрывать партийную принадлежность – так, что когда тех застигали с поличным, они объявляли себя беспартийными – только что вышедшими из партии (как сейчас совершающие преступления полицейские в случае публичной огласки их дел оказываются «только вчера уволившимися»)? Как можно контролировать этих «ничьих» людей – привыкших, однако, к определенному образу жизни и вседозволенности?

Вряд ли летом 1907-го у Ленина был хороший ответ на эти претензии Мартова. «Ваза» к тому времени уже не производила впечатления надежного убежища – за ней следили; все это не прибавляло ни настроения, ни нервов. После V съезда Ленин выглядел очень потрепанным – и даже Лондон его не развлек: в этот раз не было ни паломничеств к могиле Маркса, ни совместных походов в мюзик-холл на Дэна Лино. Крупская взяла дело в свои руки и отвезла мужа в принадлежавший семье ее подруги Книпович домик на северном берегу Финского залива, у маяка в Стирсуддене; в этом летнем «монрепо» – война не пощадила ни дачу, ни маяк – они и прожили весь июнь: «“вне общественных интересов”, ведем дачную жизнь: купаемся в море, катаемся на велосипеде (дороги скверные, впрочем, далеко не уедешь), Володя играет в шахматы, возит воду, одно время была мода на английского дурака и т. д.». Жена большевика депутата Второй думы Алексинского описывает совместные семейные игры в крокет и суаре с пением народовольческих песен и романсов; Ленин якобы даже сам «запел сентиментальный романс, который совершенно не шел к его большому оголенному черепу, ни к его насмешливым глазам, ни к его голосу, не содержащему в себе ни капли лирики».

Полиция меж тем не намеревалась уходить на летние каникулы. 1 июня 1907-го центральная боевая дружина была арестована в самом Петербурге и в Лесном. Хорошо обученные боевики сопротивлялись отчаянно; когда деваться было некуда – стрелялись. Раненых подбирали, подлечивали – только для того, чтобы тут же повесить в тюрьме. До этого, 31 декабря 1906 года, произошло крупное столкновение Боевой группы в одной из питерских подпольных мастерских. После провалилась школа подрывников в Куоккале. Те, кто остался на свободе, консервировали оружие на конспиративных складах, перепродавали излишки представителям оппозиционных партий на окраинах (так, винтовки из того самого «забытого» военным ведомством вагона были весной 1907-го проданы армянским революционерам). В начале марта 1908-го в Куоккале арестовали главу Боевой технической группы Красина. Для самого Ленина последним днем пребывания на «Вазе» стало 20 ноября 1907-го: он сидел там, пока можно было выпускать в России «Пролетарий», номер вышел 19-го.

В декабре 1907-го стало ясно, что Ленину – который, пытаясь оторваться от слежки, с каждым днем отдрейфовывал все дальше и дальше на север – надо уходить из России вообще, даже из финской части. Или вообще – из революции? Партия – в которой летом 1905-го было 26 тысяч членов – уже в 1906-м стала терять динамику роста, а с 1907-го – таять на глазах; интеллигенция бежала от большевиков как от чумы. Репутация самого Ленина оказалась сильно подмочена участием в терроре; он знал, что рано или поздно Мартов издаст своих «Спасителей и упразднителей» – и помешает ему трансформироваться в европейского «мирн?го» социалиста. Начинал раздражать Ленина и Богданов – некстати набиравший в социалистических кругах вес за счет репутации философа, удачно осовременивающего Маркса. На последнем – можно сказать, поминальном – совещании, посвященном итогам и перспективам первой русской революции, Ленин объявил в кулуарах, что революция закончилась.

Солженицынская – из «Ленина в Цюрихе» – трактовка итогов экзамена 1905 года для Ленина выглядит правдоподобной: во-первых, Ленин встретил 9 января 1905-го не в лучшей форме: набрал инерцию, спланировал свою жизнь под статус революционера-нелегала, засиделся в подполье и в Женеве; вместо того, чтобы махнуть в Россию с канистрами керосина сразу после пожара 9 января, он изобретал – на бумаге, одновременно продолжая линию на раскол с меньшевиками, – стратегию и тактику вооруженного восстания: когда выступать, в кого чем стрелять, где брать порох. Это помешало ему вовремя оценить потенциал других, не боевых – и заведомо буржуазных, недостаточно пролетарских, как он полагал, – форм сопротивления; тогда как остроумный и легкий на подъем Парвус не стал зацикливаться на буквальном вооружении и сразу после 9 января придумал, что надо создавать «рабочее правительство»: парламентского опыта у России нет, буржуазия слаба, крестьянство неорганизованно, «и пролетариату не остается ничего другого, как принять руководство революцией». И припечатал: те с.-д., кто удаляется от инициативы пролетариата, превратятся в ничтожную секту. Они с Троцким приехали раньше Ленина, трансформировали скучные заводские комитеты уполномоченных в осененные ореолом славы «СОВЕТЫ», превратили заседания в модный у буржуазии политический театр, артистично ораторствовали, требовали от пролетариата не останавливаться после победы революции, готовиться к гражданской войне с либералами; снискали популярность, захватили ничтожную «Русскую газету» – и довели тираж до полумиллиона; тогда как Ленин…

Ленин в 1905-м (по Солженицыну) довольствовался, по сути, ролью зрителя с галерки, не проявившего достаточную революционную компетентность, чтобы использовать фарт истории – проигранную непопулярную войну с Японией, Кровавое воскресенье и крестьянскую войну 1906 года – для того, чтобы быстро победить самодержавие в первом раунде. Сначала он вынужден был возражать Парвусу в газете «Вперед», что пока у пролетариата маловато силенок, так что не стоит ли подумать и о перспективах союза с мелкой буржуазией, революционной демократией… Ситуацию с «Потемкиным» под контроль взять не смог; июньскую и октябрьскую стачки прокуковал в Женеве, в Москву на восстание не поехал, потом полтора года ховался на даче в Куоккале: анализировал, ездил в Париж читать рефераты, ходил там в «Grand Opera» и «Folies Bergeres», сочинял тезисы брошюр для Луначарского, участвовал в кулуарной возне касательно того, кто получит мандат на Международную социалистическую конференцию – он, Плеханов или кто-то еще от меньшевиков; впечатление, что скандальный сепаратный III съезд для Ленина – событие гораздо более значительное, чем 9 января, броненосец «Потемкин» и выборы в Первую думу; он говорит об этом страстнее, злее, яростнее, чем о чем-то еще. Почему? Уверен был, что Большой Историей пока еще управлять невозможно – и пока следовало заниматься мелочами, нюансами, разработкой мелких политических мышц?

«В ту революцию Ленин был придавлен Парвусом как боком слона». У Ленина действительно были сложные отношения с Парвусом – но правда ли тот был, продолжая зооморфную метафору Солженицына, его bete noir, тем предметом ненависти и зависти, о котором он думал беспрестанно? Помимо соперничества с Парвусом, у Ленина в эти два года хватало другого материала, освоение которого представляло не меньший спортивный интерес; наблюдая за всеми этими партийными химиками, контрабандистами, палачами и т. п., распределяя их по разным участкам, раздавая им задания и контролируя их выполнение, он учился жестокости, которой сопровождается как стихийная гражданская война, так и спланированный, продуманный, сознательный террор. Первая русская революция была жестоким опытом, с какой стороны на нее ни взгляни; и, разумеется, Ленин знал, например, что по Петербургу в январе 1907-го рыскали уральские боевики Э. Кадомцева с фотографиями людей, которых руководство партии – может быть, и сам Ленин – считало провокаторами: их находили и убивали, без суда и следствия, как впоследствии еще одна похожая организация. Ленин уже в 1905 году попробовал, что значит руководить огромной – и достаточно могущественной, чтобы возглавить восстание пролетариата, если оно все-таки вспыхнет, – организацией, состоящей из быстро вооружившихся, обучившихся и хорошо мотивированных людей. Возможно, по части публичных выступлений он был менее популярен, чем Парвус (тоже, впрочем, бабушка надвое сказала; даже мемуаристы, у которых Ленин вызывает отвращение, называют его – в 1906–1907 годах – «кумиром социал-демократической молодежи левого крыла»), – и ходы его как политика проигрывали в остроумии; но зато Ленин получил опыт повседневного ведения гражданской войны; и тут, по справедливому суду Розы Люксембург, «мы были бы ослами, если бы ничему при этом не научились».

Что же касается Парвуса и Троцкого, то и они тоже, на круг, уж точно не выиграли эту революцию: несмотря на то, что стартовали, да, более эффектно. И даже солженицынский Ленин в конце концов собирается с силами и дает дьяволу отповедь: нет, это он, Парвус, ошибся, и ошибка эта состояла в том, что надо было не ждать Национального собрания, а объявить Советы этим Национальным собранием – и учредить революционную карающую организацию; вот тогда бы маховик закрутился по-настоящему, вот тогда можно было бы власть перехватить и удержать. Это полностью выдуманный разговор – но художественно и исторически убедительный. Ленин вышел из 1905 года не разочарованным, а вооруженным – и убежденным, что оно того стоило. В конце концов, в 1905-м Россия вступила в почетный европейский клуб участников революций: Великая французская революция 1789 года, 1848 год, Парижская коммуна. Членство это, как всегда и бывает, обошлось недешево – количество погибших исчислялось тысячами. «Сумасшедший год» – так называл его сам Ленин; сумасшедший – но не бессмысленный. И сам Ленин, и его коллеги по РСДРП, воспользовавшись слабостью и ошибками власти, много чего перепробовали – в настоящих, боевых условиях вооруженного восстания, которого Плеханов, к примеру, ждал всю жизнь, да так своими глазами и не увидел. Ленин же еще и успел поучаствовать в трех партийных съездах – и научился выстраивать с меньшевиками отношения не «навсегда» – либо окончательный разрыв, либо любовь до гроба, – но в зависимости от обстоятельств. Иногда выгоднее было рвать – и проводить свой, сепаратный съезд; иногда – блокироваться по сути, в рамках войны с левизной в собственной фракции; иногда – заявлять о полном несогласии, но на деле копировать движения соперников. Все эти сложные, многоходовые лавирования требовали опыта. Кроме того, за эти три года Ленин успел научиться подвижкам вправо: отказываться от бойкотов царских учреждений, договариваться о легальном издании своего собственного трехтомного собрания сочинений, высовывать из подполья если не голову, то хотя бы хвост, работать в легальном формате, оперируя такими институциями, как легальная газета, думская фракция. Да даже и обычное легальное собрание: известно, что когда непримиримые большевики отказывались в 1905-м извещать полицию о собраниях – Ленин пожимал плечами: «Ведь признаём же мы правительство и полицейскую власть, когда идем в участок за получением паспорта».

По-настоящему эффект из легальности он научится извлекать только в 1912-м, в эпоху «Правды», – но, по сути, именно «верхняя часть айсберга» и спасет большевиков от забвения и рассеяния в годы того, что получило название «столыпинская реакция»; на самом деле в тот период, когда Ленин понял, что его следующий шанс – это большая европейская война, поездка в Штутгарт на конгресс II Интернационала летом 1907-го – где социалисты принимали антимилитаристскую резолюцию – убедила его, что следующий тренд, «the next big thing» – это война; она и принесет следующую революцию, и значит рано вешать перчатки на гвоздь.

5 декабря (по Европе) 1907-го Ленин должен был поездом прибыть в Або – нынешний Турку, чтобы незаметно сесть на пароход в Швецию. Вальтер Борг, финский социал-демократ и «акционер различных пароходных линий», имевший хорошие связи среди капитанов, способных ради будущей независимости Финляндии провезти контрабандой целую армию русских бомбистов, специально приехал на вокзал, чтобы встретить Ленина – то есть «доктора Мюллера»: геолога, эксперта по известнякам, человека с коричневым саквояжем и шведской газетой «Хувудстадсбладет» в руке.

Но ни Ленин, ни Мюллер с поезда так и не сошли[12].