Польша 1912–1914

Немецкий философ Дицген, чьи труды Ленин конспектировал с упоением, называл основным вопросом социал-демократической философии следующий: является ли наш познавательный аппарат ничем не ограниченным – или же наука дает нам только жалкие суррогаты, за которыми царит «непостижимое»? Является ли сущностью мира тайна (и тогда каждая научная попытка лишь приближает нас к неизвестному) – или все существующее безусловно познаваемо? Разумеется, правильный ответ – познаваемо; и если уж на то пошло, подлинная цель социал-демократии – претворить мышление в бытие.

Многие вопросы и фрагменты ленинской биографии, кажущиеся заведомо необъяснимыми, иррациональными, абсурдными, непроницаемо сложными, на деле имеют естественные, научно доказуемые, а иногда и простые ответы и объяснения.

Почему Ленин все время щурился – своим загадочным и ассиметричным «ленинским» прищуром? Да потому, что с детства был близорук на один глаз – минус четыре – четыре с половиной, но очков не носил. Почему, в честь какой такой загадочной женщины, в подражание какому политику выбрал главный свой псевдоним? Да потому, что в 1900 году у него на руках оказался заграничный паспорт отца одного его знакомого как раз на эту, вовсе даже и не выдуманную фамилию. Почему кому-то пришла в голову дикая мысль сделать из только что умершего Ленина мумию и поместить ее в подвальное помещение? Да потому, что с осени 1922-го, когда археолог Говард Картер сенсационно открыл гробницу Тутанхамона, в мире бушевала эпидемия «египтомании» – распространившаяся на моду, дизайн мебели и украшений, киноиндустрию, архитектуру и т. д., так что, столкнувшись с задачей запечатлеть образ Ленина на тысячелетия, похоронная комиссия вспомнила про этот способ консервирования, который тиражировался поп-культурой того времени.

Ни разу не чихает познавательный аппарат и при попытке получить от него ответ на вопрос, почему Ленин сорвался летом 1912-го из насиженного Парижа – с решительностью, наводящей на мысли о бегстве куда глаза глядят, – и, нежданно-негаданно, очутился на другом конце Европы, в Кракове.

Не потому ли, что Пилсудский предложил ему секретный – детали мы никогда не узнаем – альянс, заставивший его радикально изменить свою жизненную траекторию, а Пилсудского, в 1919-м, – объявить войну Советской России, чтобы замести следы тех закулисных соглашений? А может быть, потому, что Крупская в раннем детстве несколько лет прожила в Польше?

Нет, не поэтому.

Просто потому, что Ленин счел тактически правильным вложить все силы в изготовление легальной большевистской газеты, которая должна была помочь партии показать хорошие результаты на выборах в IV Думу, дать пусть опосредованный, но доступ к парламентской трибуне и исправить тот репутационный ущерб, который он, Ленин, понес, грубо отколов свою фракцию от партии. И удобнее заниматься этим было из Кракова.

Сам Ленин в таких случаях – когда его изводили слишком долгими объяснениями – рассказывал анекдот о Наполеоне, которому офицер докладывает, почему его батарея не стреляет: «На то есть тридцать причин: во-первых, кончились снаряды, во-вторых…» – «Спасибо, – перебивает его Наполеон. – Достаточно».

Краков был то, что астрономы называют «зона Златовласки»: не слишком горячо, не слишком холодно – ровно то, что нужно, чтобы зародилась органическая жизнь; глушь, угол Австро-Венгрии с плохо укомплектованными современной литературой библиотеками, но с приличной транспортной инфраструктурой, кофейнями и напряженной политической жизнью; не Германия и не Швейцария – но центр Европы, и из окна квартиры видна российская граница. Сюда не так охотно, как в Париж, Лондон или Женеву, выбирались русские с новостями – зато вероятность появления в гостиной свирепо выглядящих типов, экипированных ледорубами или коробочками с полонием, была минимальна.

Именно поэтому координаты Кракова были вычислены задолго до Пражской конференции – еще в 1910-м большевики планировали устроить здесь нечто вроде запасного аэродрома: снять дачу и поселить «Русскую комиссию».

Исход Ленина из Западной Европы соответствовал и общему настроению революционной среды; так форварды, чующие перемены в характере игры и предвидящие голевую ситуацию заранее, отправляются пастись около вратарской зоны, в полуофсайде – чтобы оказаться в нужное время в нужном месте. В любой момент могла начаться большая, всеевропейская война, и линия, где пройдет разлом, была в целом понятна. Именно поэтому Троцкий в это время жил в Вене – и ездил на Балканы писать корреспонденции о пока еще локальной войне; именно поэтому Галиция была резиденцией национал-социалиста Пилсудского, который, мечтая о единой независимой Польше, сознательно пытался столкнуть между собой Россию и Австрию.

В политическом смысле это был период «полулегального большевизма»: партия – сеть скрывающихся от полиции ячеек, но на поверхности существуют разного рода страховые общества, подписчики легальных газет и журналов, редакция «Правды» и, главное, фракция депутатов-большевиков, избранных по рабочей курии. Ленин – член ЦК и неформальный лидер, теоретически – как отец-основатель – имеющий моральное право управлять депутатами и редакцией. Теоретически – потому что на практике все было не так гладко.

Трудно не обратить внимание на то, что хотя Ленин пишет как бешеный (120 работ только за первое полугодие 1912 года, а всего на два года составителям собрания сочинений потребовалось целых четыре тома – с 22-го по 25-й), «хитов» практически нет; важные, программные вещи почти исчезают из его репертуара – разве что «Три источника, три составные части марксизма» и «Критические заметки по национальному вопросу». Если судить по опубликованным работам, то основным содержанием ленинской деятельности остается толчение в ступе «антиликвидаторской» воды, руководство деятельностью депутатов-большевиков, продолжение попыток вернуть партийные деньги, отданные «Держателям», и журналистская поденщина. «Сухой» – без крупных вещей и громких литературных успехов – период между «Материализмом и эмпириокритицизмом» и «Империализмом как высшей стадией» продолжается; Ленин «разменивается» на политические комментарии текущих событий, наставления, как прогибать комитеты, фальсифицировать их присяги, манипулировать мнимыми и подлинными врагами, и выволочки – в духе хозяев чеховского Ваньки Жукова: то отчесал шпандырем, то принялся тыкать селедочной мордой в харю – несмышленых рабочих, купившихся на посулы «ликвидаторов» и приступивших к чистке селедки с «отзовистского» края.

Ленин прожил в Польше больше двух лет – и угнездился там плотно, явно не собираясь трогаться с места: только в его поронинском доме жандармы забрали более десяти центнеров бумаг; причем перед отъездом Ленин с коллегой-большевиком Багоцким отобрал все самые ценные документы и запаял их в металлические коробки, которые передал знакомым полякам, чтобы те спрятали их в горах.

Относительно компактный, тысяч на 130 жителей, Краков не был – в ленинские времена – промышленным городом и своей историей напоминал поселения из настольных «экономических игр», где грамотное управление счастливо подвернувшимися ресурсами гарантированно ведет к процветанию: была соль – возникло богатство – выросло население – возникло политическое влияние; всё как по нотам. По Вавельскому замку видно, что цены на соль были высокими на протяжении нескольких столетий; за это время город превратился в гнездовье мелкой буржуазии, чья духовная жизнь питается националистическими предрассудками. Вызревавшие подспудно антагонизмы (славянское vs. еврейское, польское vs. русское) придется снимать в XX веке, при распаде Австро-Венгерской и Российской империй, самым жестоким образом.

Колония русских революционеров была настолько немногочисленной, что не делала никакой погоды в городской жизни и вынуждена была подлаживаться к принятому здесь ритму; единственный раскол, который удалось инициировать Ленину, был между «прогулистами» и «синемистами»: шуточный, конечно, – какие уж синемисты, если первый кинозал открылся здесь только в 1912-м, аккурат к приезду Ульяновых. Зато для любителей размять ноги Краков и окрестности представляли сущий рай: здесь были и каток, где Ленин упражнялся зимой по два или три раза в неделю, и все условия для того, чтобы летом не слезать с велосипеда. Он и не слезал. Багоцкий рассказывает, как Ленин прикатил к нему за 40 километров; А. Н. Никифорова – как Ленин спас ее на спуске, когда у ее велосипеда отказали тормоза: из всей группы «циклистов» догнать попавшую в беду женщину удалось только ему – и он хладнокровно руководил управляемой аварийной посадкой («Лавируйте! Прямо! Прямо!.. В траву, в траву падайте!»); Зиновьев – как Ленин подбил его сгонять «из галицейской деревушки верст за сто в Венгрию за тем, чтобы оттуда в качестве трофея привезти… одну бутылку венгерского вина». Искать следы знаменитой ленинской машины – к тому времени, как отмечают, уже «довольно потрепанной», – нужно именно здесь, в Кракове; после лета 1914-го своего велосипеда у Ленина никогда больше не было.

Краков и сейчас замечательно осваивать на двух колесах: непреодолимых возвышенностей нет, по набережным Вислы можно укатить за много километров, да и в самом центре есть сохранившийся со Средних веков гигантский, едва ли не самый большой в мире городской луг: именно луг, с травой, а не лес, не сквер и не площадь; можно хоть музыкальные фестивали проводить, хоть коров пасти, хоть состязания в стрельбе по деревянному петуху устраивать. Петух здесь называется «кур», а луг – Блони.

* * *

В регистрационной карточке 1912 года Ленин называет себя литератором, корреспондентом газеты «Правда» – и эта скромная характеристика в полной мере соответствует действительности: именно «Правда» была его основным местом работы.

«Правда» кажется таким же естественным атрибутом Ленина, как веер гейши или карты цыганки, а словосочетание «Ленин с “Правдой”» воспринимается как несогласованное определение – на манер «девочки с голубыми волосами» или «судака по-польски». На деле, однако, объект и его естественный, «свойственный по природе» атрибут связывает непростая история отношений.

Начать с того, что этот парик из голубых волос поначалу очень плохо сидел на черепе Ленина, да еще и, по сути, был ворованным. Газету «Правда» издавал с 1908 года в Вене Троцкий; газета была социал-демократической, и ее экземпляры, добиравшиеся до России, вызывали умеренный интерес пролетарской аудитории. Однако к Ленину газета не имела ни малейшего отношения, и, разумеется, Троцкий был вне себя от ярости, обнаружив, что название украдено у него – с особым цинизмом. Интересно, что на бурное негодование Троцкого ВИ написал в свою «Правду» исполненное глубочайшего высокомерия письмо с точными указаниями, как реагировать на угрозы, доносящиеся из Вены: напечатайте в отделе писем, что на склочные замечания не отвечаем.

У этого названия была и другая курьезная сторона, связанная с официальной регистрацией: депутат-большевик Полетаев, затевавший в комплоте с Лениным издание массовой рабочей газеты и подыскивавший для нее простое хорошее название, обнаружил, что слово «правда» на территории Российской империи числится в медиасреде за чиновником Священного синода, который издавал некий религиозно-моралистический вестник; к счастью, нравственная позиция не помешала этому достойному человеку продать название Полетаеву.

Идея проекта была не столько в том, чтобы, воспользовавшись легальными возможностями, обставить Троцкого и Синод, повторить финт «Искры» – предоставить целевой аудитории, пролетариату, платформу для объединения сил: начитавшись газеты, они сами решат, вступать им в нелегальную партию или, апеллируя к прочитанному, просто выражать свое недовольство начальству в более организованной форме. Если «Искра» была газетой для профессиональных партийных агитаторов, то «Правда» – для всех и разговаривала с рабочими напрямую и легально; газета была верхней частью партийного айсберга, о который должен был разбиться «Титаник» самодержавия.

Проблема в том, что айсберг этот оказался плохо управляемым и норовил ткнуться в шлюпку, где находился сам Ленин, его направлявший.

Один из старейший университетских городов Европы, бывшая резиденция и усыпальница польских королей, колыбель Коперника, Костюшко и Иоанна Павла II, Краков может похвастаться и довольно значительными вкраплениями «восточной» социалистической архитектуры; хотя, разумеется, это не то прошлое, которое сейчас активно переупаковывается и продается. Туристам, можно сказать, запрещен выезд из Кракова без посещения Суконных рядов на Рыночной площади и увеселительной поездки по еврейскому кварталу (Спилберг снимал здесь «Список Шиндлера», и теперь это «иконический» район, «перезагруженный», музеефицированный и джентрифицированный, где между синагогами снуют электромобили-поезда). Третьим номером обязательной программы неизменно называются низвержения в имеющие юнесковский статус мирового наследия соляные шахты в пригороде Величке: бесконечный многоэтажный лабиринт, прорытый за несколько веков охотниками за солью. Документальные подтверждения о визитах сюда Ленина отсутствуют, но нет никаких сомнений, что он бывал здесь. Гиды по шахтам, впрочем, с большей охотой направляют свои фонарики на артефакты, свидетельствующие о визитах Иоанна Павла II, фигура которого встречается в Польше так же часто, как Ленина – в СССР.

Рассчитывать на то, что какой-либо туристический транспорт довезет вас к ленинским домам, особенно к первому, где Ульяновы поселились сразу после Парижа, не приходится. Случайно в район Звежинец не попадешь – далеко и на отшибе, и даже навигатор выстраивает маршрут на улицу Королевы Ядвиги, 41, неохотно и с характерной для местных жителей уклончивостью. Но если раньше апокрифические сведения о Ленине выглядели образцами высокого магического реализма («На улице Звежинец в доме Езеровского жил Ленин. К нему ходил фонарщик Купец, который зажигал фонари на улице Звежинец. С ним ездили извозчики Голихофер и Скробигарнек, оба с улицы Звежинец. У одного из них пал конь, не помню у которого, но знаю, что Ленин купил ему другого коня»), то нынешние деградировали даже стилистически и носят характер грубой антикоммунистической пропаганды: «Ленин тут никого не интересует. Говорят, в Закопане был стол, а на нем надпись: “Здесь Ленин пил молоко, а денег не заплатил”».

В двухэтажном домике есть нечто пряничное, хотя хозяин был мясником. Не так уж давно тут, разумеется, обретался музей Ленина, а теперь – районный исторический. В каких комнатах обитал Ленин, экскурсовод не знает, но что Ленин тут жил, слышал, да; более того, на втором этаже даже висит картина маслом какого-то польского художника 1970 года – «Ленин в Кракове», а напротив – таблички с цитатами нескольких селебрити о Блонях; среди прочего, Надежды Крупской – о том, как они любили прогуливаться там с подругой семьи, Инессой Арманд. В целом коровам, которых выпасали на этом лугу, в музее уделено гораздо больше внимания, чем Ленину; однако про Арманд все же сообщается, что она так полюбила эти места, что даже взяла себе по этим самым Блоням псевдоним: Блонина.

Опять Инесса Федоровна.

Роман между ней и ВИ хорошо вписывается в «меньшевистские» представления о Ленине: фанатик, который должен же был когда-нибудь сорваться – и, конечно, сорвался самым пошлым из возможных образом.

Вот что нам достоверно известно на этот счет. Есть несколько писем ИФ – что характерно, из ее архива, то есть скорее всего не отправленных адресату, – где она очень недвусмысленно упоминает о неких поцелуях с ВИ; есть письма ВИ – довольно много, десятки, где он обращается к ней на «ты» («запроси и добейся толку, пожалуйста») и обсуждает с ней, часто на ломаном английском, свои в высшей степени интимные – очень нетипично для Ленина – переживания («Never, never have I written that I esteem only three women. Never!! I've written that fullest friendship, absolute esteem and confiance of mine are confined to only 2–3 women. That is quite another, quite, quite another thing»[14]).

Есть дневниковые записи ИФ, из которых можно понять, что она долго, годами любила ВИ и, возможно, не была отвергнута, но любовь эта постоянно, и особенно после 1916 года, сталкивалась с некими непреодолимыми препятствиями. Наконец, есть слухи, зафиксированные как свидетельства третьих лиц, ссылающихся на собственные впечатления (из серии «Ленин буквально пожирал ее глазами»), и столь же компетентные источники неопределенно-личного характера («Мне рассказывали…»); царицей доказательств здесь, как водится, является признание «мне кажется». Именно с опорой на последнюю конструкцию сообщается, что своего апогея их предположительный роман достиг как раз в Кракове, затем продолжился во Франции, куда ВИ приехал с большевиком Малиновским, и затем в Швейцарии. Подтвержденные траектории ИФ и ВИ действительно совпадают поразительно часто: Париж (и Лонжюмо), Краков, две недели в Париже (и, возможно, еще одна в Бельгии), Берн, Зеренберг, затем «пломбированный вагон» и Советская Россия, до самой смерти ИФ. Ясно, что после 1911-го Инесса Федоровна – привлекающая ВИ, возможно, не только знанием иностранных языков и исполнительскими талантами по классу «фортепиано» – становится его конфидентом и, судя по доступной переписке, «романтическим» другом: в том смысле, что она пользовалась абсолютным уважением и доверием: «fullest friendship, absolute esteem and confiance of mine».

Тем не менее, если уж обращаться к услугам вышеупомянутой «царицы доказательств», то следует заметить, что в целом, «по натуре», ВИ был не похож ни на одержимого внебрачным сексом свингера, ни на сумасшедшего, ни на хладнокровного экспериментатора в области семейных отношений, который мог жить с двумя женщинами одновременно, то есть, по сути, втроем. Возможно, тут уместно вспомнить свидетельство офтальмолога Авербаха – который, между прочим, как раз и раскрыл тайну ленинского прищура – что в «вопросах чисто личного характера» «этот человек огромного, живого ума… обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность».

Пожалуй, самое озадачивающее во всех этих отношениях – постоянное и как будто доброжелательное, не враждебное присутствие НК. Сохраняя как минимум хорошие отношения с ИФ (а затем, после ее смерти, и с ее детьми), оставаясь все это время рядом с ВИ – чьих знакомых она имела право отваживать и правом этим регулярно пользовалась (могла подозрительного человека, даже с рекомендацией, на порог не пустить), – НК как бы удостоверяет, что все происходит в пределах правил.

Возможно, все дело как раз в правилах.

Пытаясь трактовать странные поступки живших когда-то людей, надо осознавать, что в голове у них могла быть предустановлена совсем другая, отличная от «нашей» этическая «платформа».

Обычно этика отношений между полами и, особенно, внутри семьи формируется двумя культурами – «официальной», консервативной, и «поп-культурой», более либеральной. Ни та, ни другая в случае с Лениным, Крупской и Арманд не совпадают с «нашими», нынешними. Если официальная культура была связана с церковью, то извод «поп-культуры», который сформировал Ленина, Крупскую, Арманд, – это литература, и прежде всего Чернышевский, чей роман «Что делать?» был для этого поколения если не учебником жизни, то коллекцией прецедентных случаев.

Чернышевский представлялся своим вдумчивым читателям не просто беллетристом, а практическим философом, который революционным, казалось им, образом перенес фейербаховский культ материализма в сферу этики. Он рассказал и показал, как д?лжно и как можно вести себя не только в революционном, заведомо «благородном» моральном пространстве, но и в «мещанском», семейном – с учетом политического момента: освобождение, например, пролетариата происходило параллельно с освобождением женщины от моделей поведения, навязанных ей буржуазным обществом.

Практический вывод из теоретической преамбулы заключался в том, что в семейных и, шире, «чувственных» отношениях следует руководствоваться не общепринятыми церковными и светскими табу, но «разумным эгоизмом» – то есть потворствовать своим «естественным» инстинктам, которые сигнализируют вам, что, ограничивая свободу действий других в этой сфере, вы сами доставляете себе же прежде всего дискомфорт.

Супружеская измена вашего партнера в рамках этой этической парадигмы не является катастрофическим для брака событием.

Это вовсе не обязательно подразумевало пропуск в мир «свободной любви» – такие выписывают себе индивидуально, – но означало, что сложные, связанные с проблемой выбора события в семейной жизни, которые в традиционной, буржуазной семье должны заметаться под ковер, в среде «новых людей» могут обсуждаться; разумные эгоисты могут «договориться» про отношения – так, чтобы всем было одинаково комфортно и психологически, и физиологически.

Чернышевский записывает в дневнике свой разговор с невестой, где они обсуждают возможность измены: «“Неужели вы думаете, что я изменю вам?” – “Я этого не думаю, я этого не жду, но я обдумывал и этот случай”». И еще – тоже из бесед Чернышевского с невестой, хорошо известных Ленину и его окружению: «А каковы будут эти отношения – она третьего дня сказала: у нас будут отдельные половины, и вы ко мне не должны являться без позволения; это я и сам хотел бы так устроить, может быть, думаю об этом серьезнее, чем она: – она понимает, вероятно, только то, что не хочет, чтобы я надоедал ей, а я понимаю под этим то, что и вообще всякий муж должен быть чрезвычайно деликатен в своих супружеских отношениях к жене».

В переводе на русский вся эта моральная тарабарщина означает, что у каждого участника, допустим, любовного треугольника есть свои интересы, в том числе сексуальные, экономические, рабочие и т. п., – и все разумные люди способны их учитывать. Просто «любовь-и-верность-навсегда» в семейной, мещанской жизни «новых людей» – пустая фраза: у них другая мораль, а та, которая кажется нормой и для нашего, и для их времени, ими квалифицируется как «буржуазная» и подлежащая посильному преодолению.

Возвращаясь к «тайне» отношений в семье Ульяновых. Мы можем, при желании, строить любые гипотезы на темы секса – ВИ и НК (супружеского), ВИ и ИФ (дружеского/«романтического») и пытаться реконструировать состояние НК, предположительно знавшей о том, что ее муж, допустим, вступил в альтернативные отношения с товарищем и соседкой. Однако мы должны не исходить из «буржуазной», сегодняшней морали, а учитывать, что те, чьи мотивы мы реконструируем, «работали» на другой платформе, пользуясь другим «этическим софтом».

Как это ни странно звучит, мы должны смотреть на этих реальных, подлинных людей как на персонажей романа Чернышевского; они сами так себя ощущали.

Резюмируя эту тему – которую, к сожалению, было бы политически неправильно обойти вовсе. Да, для разума нет ничего такого, что было бы ему недоступно. Жизнь идет вперед – и чего только тайного не стало явным. Основания верить в то, что «мы знаем и мы будем знать!» – есть. И так же, как мы не знали, что однажды в каменноугольном дегте будет найден ализарин – но допускали такую возможность, – так мы обязаны допустить, что когда-то, может быть, будут найдены письма Арманд Ленину и переписка их обоих с Крупской и мы узнаем – конечно не всё, природа отношений так же неисчерпаема, как электрон, – но узнаем о них больше. Однако только тогда и если – когда будут найдены. А сейчас, за неимением научных данных, надо остановиться и сказать себе: «Ignoramus et ignorabimus» – «Не знаем и не будем знать».

Ленин, если уж на то пошло, много чаще, чем с ИФ, прогуливался вечерами на Блонях с Ганецким.

Якуб Ганецкий был политическим брокером в социалистической среде и сталкером Ленина в Польше; чуть что, тот бежал к нему. Именно Ганецкий, видимо, наводил мосты между Лениным и – главная «темная сторона» краковского периода – Юзефом Пилсудским.

Юзеф Пилсудский был социалист, но с национальным уклоном. В Польше с середины 1890-х годов функционировало несколько социалистических партийных групп, которые, не в силах выбрать, что они ненавидят больше – российское иго или капитализм, и какую именно территорию представляют («русскую» Польшу, «русскую» и «австрийскую» или же Польшу и Литву), находились в состоянии непрерывного раскола и конкурировали друг с другом. За несколько месяцев до приезда Ленина, к примеру, произошла очередная бифуркация – на «зажондовцев» и «розламовцев». Группа Пилсудского выделилась в отдельную партию после 1906 года, и это была та часть, которую РСДРП и не думала втягивать в свою орбиту – но все польские социалисты, от Пилсудского до Люксембург, были прекрасно знакомы с русскими – иногда товарищами, иногда – партнерами. От Пилсудского уже тогда било током; он сам участвовал в эксах, то есть в грабежах на большой дороге, был и теоретиком, и боевиком, командиром Союза вооруженной борьбы; он сотрудничал со всеми, кто готов был вредить России, в диапазоне от австрийцев до японцев, и уже поэтому теоретически мог предоставить Ленину – Ленину-разрушителю империи Романовых, Ленину, который с энтузиазмом вспоминал о том, что в 1905-м «польские школьники сожгли все русские книги, картины и царские портреты, избили и прогнали из школ русских учителей и русских товарищей с криками: “Пошли вон, в Россию!”» – надежное укрытие от царских шпионов. По-видимому, Поронин был выбран в качестве летней резиденции Ульяновых еще и потому, что в тех местах располагались летние квартиры боевиков Пилсудского и, таким образом, Ленин мог чувствовать себя защищенным и за городом.

Более того, этим двоим было что обсудить и помимо способов взрывать мосты и выбирать стрелковое оружие, – а именно семейные дела. Старший брат Пилсудского, Бронислав, был арестован в 1887-м по тому же делу, что Александр Ульянов, и тоже приговорен к повешению (замененному каторгой на Сахалине); младший Пилсудский тоже участвовал в заговоре.

На вопрос о том, встречались ли Ленин с Пилсудским лично, следует ответить «да», хотя это утверждение и голословно; они никогда не попадали вдвоем в один кадр; все документы о сотрудничестве – если оно в самом деле имело место – надо полагать, в 1920-е нарочно уничтожались обеими сторонами этого напрашивающегося, прагматичного партнерства. Известно, что они бывали в одних и тех же кафе, Ленина-туриста замечали в компаниях патриотических скаутов из окружения Пилсудского; Пилсудский, несомненно, был оповещен о том, что на «его» территории – в августе 1913-го в Закопане, например, проходили полевые учения его спецназовцев – поселилась редкая птица такого калибра, что к ней на поклон ездят депутаты российской Думы.

Ответственность за страшную Польскую войну 1920 года (официальных, «окончательных» цифр нет, но в качестве наиболее вероятных называются поражающие воображение 200 тысяч попавших в концлагеря красноармейцев, из которых 80 тысяч погибли) часто приписывают Ленину. Именно ему пришлось публично резюмировать осенью того года печальные результаты: да, попробовали «советизировать» Польшу по дороге в Германию и не получилось. Ленин ответствен за эту войну в том смысле, что в целом представления советского командования о боевых задачах опирались на ленинский анализ политического положения: щупали штыком не столько польскую буржуазию, сколько Версальский мир, который – Ленин нашел подтверждение своих мыслей у Кейнса – навязан Германии слишком грубо; и раз так, Советская Россия обязана была попробовать снести буфер, поставленный Антантой между Россией и готовой к восстанию Германией.

(Германия была лишь наиболее очевидной целью. Сталин в письме Ленину летом 1920-го говорил «об организации восстания в Италии и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия», добавляя в скобках: «Румынию придется разбить».) Разумеется, Ленин прекрасно понимал, что польский пролетариат едва ли станет сотрудничать с регулярной российской армией, даже если она называется Красной или Советской. Разумеется, решение пустить «встречный пал» – перенести войну после изгнания пилсудчиков из Киева на территорию Польши – было связано с необходимостью не только экспортировать мировую революцию, но и устанавливать собственные границы в условиях, когда вокруг коренной России, как пузыри, появляются новые национальные государства – и, судя по Финляндии и Прибалтике, крайне враждебные.

По сути, Польская война 1920 года была серией трагических цугцвангов обоих правительств; и даже если бы Ленин пытался избежать ее, вряд ли это было в его силах. Поляки, оказавшиеся в восходящей фазе исторического развития и поставившие целью восстановить Речь Посполитую до екатерининских разделов, не могли в 1919-м не обратить внимания на оставшиеся «ничьими» – не русскими и не немецкими – Украину, Белоруссию и Литву. Антанте – США, Франции и Англии – надо было натравливать Польшу на Советскую Россию, чтобы большевики не смогли поджечь Германию и остановились на линии коренной России. Большевикам нужно было сохранить буферное социалистическое государство Лит-Бел и никак нельзя было отдавать по сути российскую, стремительно советизировавшуюся и советизируемую Украину Польше. В 1920-м большевики искренне рассчитывали на то, что Германия, наконец, вспыхнет вся, целиком, – и с Польшей, хочешь не хочешь, приходилось иметь дело как с враждебным транзитным государством.

* * *

Домик в Звержинце стоял совсем уж на отшибе, и добраться от него пешком до вокзала, куда каждый день, иногда дважды, прибывали почта и газеты, было не проще, чем от Нептуна до Солнца. Поэтому вскоре у Ленина поменялся адрес – почти на два года. И если с самой улицы Любомирской можно было слышать звуки железной дороги, то из окон во двор открывался вид на поля и границу с Россией. Двух памятных досок, еще три десятилетия назад украшавших фасад, уже нет: ни свидетельства, что здесь жил Ленин, ни того, что в 1913-м под руководством Ленина и Сталина тут прошло заседание ЦК РСДРП; зато рядом с подъездом можно углядеть на стене следы от выкрученных болтов, а из ближайших дверей – унюхать резкий соевый запах: дешевый вьетнамский ресторан.

Как и в Женеве, Лондоне и Париже, в Кракове вокруг ВИ сформировался секретариат, выполнявший его мелкие рабочие поручения – и предоставлявший ему интеллектуальных спарринг-партнеров.

В двух соседних домах обитали Зиновьевы и Каменевы, в той же, каменевской, квартире снимала комнату Инесса Федоровна Арманд; еще ближе от ВИ и НК, чем на Мари-Роз. Сталин останавливался в квартире у Ульяновых – дважды по несколько дней, залетной птицей.

Здесь они решали, что делать с «Правдой».

С одинаковыми глубиной и остроумием проанализировавший отношения Ленина с ранней «Правдой» канадский исследователь Р. К. Элвуд показывает, что отношения эти были безоблачными только в мифе – но не в действительности. Удивительным образом, в пилотном номере «Правды» обнаруживается все, что угодно, – но нет ни хотя бы какого-нибудь, самого завалящего приветственно-напутственного слова от Ленина, ни даже обыкновенной статьи. Это красноречивое – и наполненное грозовым электричеством – молчание продолжалось аж до 13-го номера – до 8 мая, и его можно было бы объяснить тем, что Ленину не до «Правды», поскольку он занимается газетой «Звезда», серьезным социал-демократическим еженедельником. Но «Звезду» как раз в начале мая благополучно закрыли – и тем не менее уже с 9 мая, после одной-единственной статейки, вновь восстановился мораторий – то ли Ленина на «Правду», то ли «Правды» на сотрудничество с Лениным. И только с середины июля плотина взаимного непонимания была прорвана. Однако назвать 1912 год медовым месяцем в отношениях Ленина с «его» газетой никак невозможно: судя по переписке, между ключевым автором и редакцией с пугающей регулярностью сновали черные кошки.

Первый номер «Правды» вообще выглядит не так, как мы представляем эту газету по советским временам: не монолитной агиткой. Собственные корреспонденты докладывают не только о забастовках и кровавых расстрелах (редакции «повезло», что практически одновременно с запуском газеты царское правительство расстреляло на Ленских приисках рабочих; это всколыхнуло наслаждавшийся «столыпинской стабильностью» российский пролетариат – и обеспечило огромную лояльную аудиторию), но и про землетрясение в земле Вюртемберг. Обращает на себя внимание не только размах сети собкоров (Москва, Казань, Калуга, Красноярск, Рига, Пермь, Армавир, Кунгур, Ростов, Нижний Новгород, Оренбург, Рига, Верный, Чернигов, Тифлис, Чикаго, Франкфурт, Гамбург, Берлин, Лондон…), но и оперативность доставки материала. То есть вечером ощущалось землетрясение в Штутгарте, а простые рабочие на следующее утро читали об этом в своей первой ежедневной газете в Санкт-Петербурге. Выигранный Лениным за счет переезда из Парижа на восток день оказывался критически важным в скорости сношения с Россией: если новости продаются свежими, то даже Ленин обязан соблюдать установленные правила игры.

Издатель, депутат III Думы Полетаев, выбившийся в люди с самого низа (он начинал карьеру рабочим-токарем), был настоящей головной болью Ленина. Он осмеливался полагать, что партия должна остаться единой, и отличал «ликвидаторов от ликвидаторства» – и хотя сам Ленин считал такого рода идеи «софизмами» или даже признаком идиотии, был явно не дурак, не мерзавец, а очень дельный человек, пускай и себе на уме. Полетаев пожил в эмиграции, несколько раз сидел в тюрьме, в 1905-м поруководил Советом в Питере, и роль марионетки при кукловоде Ленине – с которым он переписывался еще в 1895-м, а в июле 1917-го рискнет предоставить старому знакомому укрытие у себя в квартире – его очевидно не удовлетворяла. Он пытался проводить независимую от заграничного ЦК редакционную политику – направленную, по сути, на нейтрализацию того раскола, который Ленин инициировал на Пражской конференции (куда Полетаев, явно нарочно, опоздал, чтобы дистанцироваться от схизматиков; Ленину потом пришлось отлавливать его в Лейпциге, чтобы снабдить ценными указаниями, как запускать новую газету). Именно поэтому Сталин, давший в первый номер программную статью «Наши цели», размахивал вовсе не гранатой с выдернутой чекой, а оливковой ветвью: «“Правда” будет призывать, прежде всего и главным образом, к единству классовой борьбы пролетариата; к единству во что бы то ни стало». К единству? После Праги?! Дальше, перечисляя принципы, которыми намерена «руководствоваться “Правда” в своей повседневной работе», Сталин пользуется терминами «уступчивость по отношению друг к другу», «мир» и «дружная работа внутри движения»; неудивительно, что Ленин поначалу просто игнорирует «свою» газету. «Кто-то мог бы обратить внимание, – ехидно замечает Элвуд, – на то, что Зиновьев, также переехавший в Краков, умудрился опубликовать в “Правде” 31 статью ровно за тот отрезок времени, когда Ленин – одну-единственную».

Но и дальше, когда Ленин, кажется, «притерся», редакторы продолжали резать его полемические выпады против тех, кого он привычно клеймил как «ликвидаторов»; дотошный Элвуд подсчитал, что «Правда» опубликовала за два года 284 статьи Ленина – и проигнорировала целых 47, под самыми свинскими предлогами, вроде «потеряли» или «поздно дошло»; часто редакция даже не удосуживалась сообщить Ленину об отказе; он просто получал номера и видел – текста нет; или же уведомляла, но с такой брезгливостью, что автор вынужден был возмущенно ворчать: «Мы получили глупое и нахальное письмо из редакции. Не отвечаем. Надо их выжить». Надо, да: Ленин зависел от «Правды» – то был основной источник его доходов – и политических, и житейских: гонорарные деньги нужны были на дорогое лечение в Швейцарии НК, у которой нашли базедову болезнь.

Осенью 1912-го Ленин пишет Полетаеву «в качестве сотрудника “Правды” по политическим вопросам» (интересный статус) стандартное письмо, подтверждающее его решимость и впредь душить «ликвидаторов» и «отзовистов»: «посылаю паки и паки статьи об этом. Толцыте и отверзется» – и уточняет: «Применимо ли сие к вашей газете?»

«К вашей»? Не к «моей»??

Мобилизовав весь свой авторитет, Ленин еще в ноябре 1912-го принялся дергать к себе Сталина, который и так был беглым ссыльным и жил в Петербурге нелегально, а теперь вынужден был проводить бо льшую часть своего рабочего времени в вокзальных кассах и поездах (билет Петербург – Краков – 12 рублей), подвергаясь опасности быть опознанным на границе. Ульяновы, не подозревавшие, что полиция прекрасно знает о перемещениях их «чудесного грузина», ценили его лояльность и угощали специально купленным пивом и гастрономической «мурой» – блинами с семгой и икрой из России. Судя по наполненным меланхолией письмам, которые Сталин посылал тогда еще не доехавшему до Кракова другу Каменеву, компания Ленина, однако ж, не казалась ему достаточно интересной, чтобы удовлетвориться исключительно ею: «Здравствуй, друже! Целую тебя в нос, по-эскимосски. Черт меня дери. Скучаю без тебя чертовски. Скучаю – клянусь собакой! Не с кем мне, не с кем по душам поболтать, черт тебя задави. Неужели так-таки не переберешься в Краков?» «Клянясь собакой», Сталин, конечно, цитирует Сократа, имевшего обыкновение выражаться таким образом, – а возможно, намекает на своего квартирного хозяина, которого частенько сравнивали с этим греком (и, что характерно, часто уподобляли электрическому угрю, одурманивающему всякого, кто к нему прикасается).

Ленин не мог не видеть, что «Правда» делает всё, чтобы нейтрализовать достигнутое на Пражской конференции: редакция не желала воевать с меньшевистским конкурентом – «Лучом», вела политику всепрощения, приглашала в авторы «впередовцев» – и не просто «некоторых»; в том же декабре «они» принялись печатать статьи Богданова (уже похороненного, казалось Ленину, – однако эксгумированного и оказавшегося таким же энергичным, как до упокоения; особенно обидно, что ради текстов «синьора махиста» явно приходилось снимать с полосы его, ленинские). Шестеро депутатов-большевиков, избранных не в последнюю очередь благодаря тому, что фактическим главой избирательного штаба у них был Ленин, тайно мечтают об объединении с коллегами-меньшевиками и начинают переговоры о слиянии «Правды» и «Луча» в общую, нефракционную газету для рабочих. Депутаты-большевики входят в состав редколлегии «Луча», а меньшевики – в редколлегию «Правды»; прямо с указанием фамилий в разделе «Контрибьюторы». Узнать об этом было для Ленина все равно что увидеть клубок кобр в собственной постели – и, врубив все имеющиеся в его распоряжении сирены и проблесковые маячки, он инспирирует вал писем из местных комитетов с требованиями полного разрыва с «Лучом» и вынуждает представителей редакции приехать к нему в Краков на конспиративно названное Февральским, но на деле – декабрьское – совещание, где промывает им голубые волосы с таким тщанием, что уже 30 января депутаты-большевики забирают свои трости и зонты из комнаты приемов «Луча» и, красноречиво разводя руками, раскланиваются с «ликвидаторами».

Зная, что идеологическая линия эффективнее всего выправляется при помощи отдела кадров, Ленин пытается инфильтровать редакцию своими – «твердокаменными» – ставленниками: «Надо покончить с так называемой “автономией” этих горе-редакторов. Надо Вам, – указывает ВИ Свердлову (новому, проживающему в Петербурге нелегально и поэтому крайне уязвимому, главреду, на которого небезосновательно возлагались большие надежды), – взяться за дело прежде всего. Засесть в “бест” к № 1. Завести телефон. Взять редакцию в свои руки. Привлечь помощников». «Вы не можете, – стонет Ленин, – вообразить, до какой степени мы истомились работой с глуховраждебной редакцией». «Разогнать теперешнюю… Ведется дело сейчас из рук вон плохо… разве люди эти редакторы? Это не люди, а жалкие тряпки и губители дела».

В нагрузку Ленин навязывает «Правде» – в отдел культуры? – Демьяна Бедного и пишет ему подозрительно участливые письма с расспросами личного характера, в которых особенное внимание уделяется атмосфере, царящей в редакции, и в особенности отношению сотрудников к Богданову и меньшевикам: что да как, да почему, да пишите поподробнее. Ответы, однако, – отправитель не без остроумия называл их «Demianische Zeitung» – оказались обстоятельнее, чем предполагалось; они содержали шокирующие признания («Я похож на женщину, которая должна родить, не может не родить, а родить приходится чуть ли не под забором…») и были посвящены не столько политике, сколько искусству выстраивания личных доверительных отношений: «…Ильич! Говорят, Вы – “хороший мужик”. Это оч-чень хорошо: мужик. И я вот – мужик. И чертовски хотелось бы Вас повидать. Наверное, Вы простой, сердечный, общительный. И я не покажусь Вам тяжелым, грубым. Правда, Вы не икона?» Получив исчерпывающий ответ касательно своих сомнений, Демьян все равно грустит из-за того, что «разные мы люди с Вами, я уже люблю Вас, как свою противоположность», но из-за природного несовпадения темпераментов «в ответ на Ваш фейерверк посылает такую холодную жижицу…». С функцией веб-камеры, транслирующей обстановку в редакции, поэт явно не справлялся: обалдев от такого знакомства – не каждый день с тобой в переписку вступает автор «Что делать?» – он заваливает его заметками и контрвопросами: «Голова что-то плохо варит. Напишите мне два теплых слова о себе. Пришлите мне свой “патрет”. Если Вы тоже лысый, то снимитесь, как я в шапке. У меня, впрочем, спереди еще ничего, а сзади плешь. “Изыдет плешь на голову твою за беззакония твои!” Не знаете ли Вы хорошего средства? Господи, ну хоть что-нибудь выдумайте для меня хорошее! Хоть мазь для волос! А впрочем, “лыс конь – не увечье, плешивый молодец – не бесчестье”. Глупые волосы, вот и всё…»

Эта дико выглядящая пара вызывала у наблюдавших за ее деятельностью почти физическую боль; Осинский жаловался Бухарину на то, что Ленин своими советами и, главное, склочностью подрывает авторитет партии: «Я не могу понять, как порядочные люди среди “правдистов” могут молчать, подчиняясь активным господам самого гнусного свойства. Можно ли в здравом уме и твердой памяти отринуть Богданова и принять в свои объятия гг. “Данского”, “Демьяна Бедного” и т. п. Именовать первого “авантюристом”, а вторых “уважаемыми товарищами” – ведь это же бесстыдно. А потом этот стиль, изо дня в день… ведь можно “спереть с последних остатков”, читая эту отвратительную полемику. По-моему, ругаться нужно. Но не нужно брать себе в качестве идеала ругань пьяных проституток». Большевичка М. Бурко качала головой: «…полемика “Правды” и “Луча” развратила рабочих вовсе. Не стесняясь, ничуть не задумываясь, обзывают друг друга и лидеров самыми позорными именами. Как скверно, что наши газеты не церемонятся в приемах. Это прямо разврат. С легким сердцем подозревают друг друга прямо в нелепых вещах».

Демьян Бедный был не единственным сотрудником «Правды», чья литературная квалификация иногда вызывала вопросы.

Элвуд замечает, что в резолюциях «Отказать», которые время от времени выпадали на Ленина из почтового ящика, была и вина его самого. Стандартным содержанием ленинских заметок была мелкая грызня с «ликвидаторами» и отзовистами-«впередовцами»: ежедневное напоминание потенциальным конкурентам в борьбе за штурвал партии, что они всего лишь оппортунисты и прислужники буржуазии, никогда не бывает лишним, а навязанная полемика всегда позволяет продемонстрировать, кто в доме хозяин. Однако информационные поводы для хорошей склоки удавалось изобретать не всегда, и чувствуя себя обязанным выдать в печать хоть что-нибудь, Ленин выбирал страшно скучные темы. Он писал про открытие химиком Рамсеем способа добывания газа из каменноугольных пластов, о московских лавках дешевого мяса, о Лондонском «пятом международном съезде по борьбе против торговли девушками». «Трудно вообразить себе, – разводит руками Элвуд, – чтобы среднестатистический рабочий решил повысить свой интеллектуальный уровень или получить какие-то дополнительные стимулы для пролетарской борьбы, ознакомившись с результатами исследований о потреблении маргарина в Западной Европе или о тех изменениях, которые претерпевала Швейцария, превращаясь, по мере распространения индустриализации в Альпах, из нации владельцев гостиниц в нацию пролетариев. В какой-то момент Ленин даже попробовал свои силы на ниве желтой журналистики – вступив в дискуссию об изнасиловании 11-летней индийской девочки британским полковником, который затем был оправдан британским судом». Это действительно странный, напоминающий сценарную заявку на сериал в латиноамериканском духе текст, в котором не сразу, пожалуй, признаешь автора «Материализма и эмпириокритицизма»: «Полковник английской армии Мак-Кормик имел любовницу, а у нее прислугой была 11-летняя индианка по имени Анна. Блестящий представитель культурной нации заманил Анну к себе, изнасиловал ее и запер у себя дома. Случилось так, что отец Анны лежал при смерти и послал за дочерью. В деревне узнали тогда обо всей истории. Население было вне себя от возмущения. Полиция вынуждена была сделать постановление об аресте Мак-Кормика. Но судья Эндрью освободил его под залог, а затем после ряда бесстыднейших издевок над законом оправдал Мак-Кормика! Блестящий полковник утверждал, как делают в этих случаях все господа благородного происхождения, что Анна проститутка, и в доказательство выставил пятерых свидетелей. А восьмерых свидетелей, выставленных матерью Анны, судья Эндрью не пожелал и допрашивать!» Всё это явно не представляло самостоятельной политической, не говоря уж о литературной, ценности; злоупотребления восклицательными знаками также остаются на совести автора.

«Правда» была необъезженной лошадью, и для укрощения ее Ленину понадобились некоторые ковбойские навыки; чего он не знал, так это того, что подпругу его седла постоянно подрезали могущественные недоброжелатели. Дело было не только в упрямстве Полетаева и редакторов, которые не понимали, как можно объединить рабочих, расплевываясь с членами собственной партии, но и в том, что газета и партия были плотно нафаршированы провокаторами. Выпускающим в газете был агент Черномазов; были агенты и среди журналистов – например, Лобов, муж Лобовой, которая была секретарем русского бюро ЦК и помогала думским депутатам. У Ленина долго не получалось укомплектовать «Правду» своими стопроцентными сторонниками в силу того, что всех «твердокаменных» быстро арестовывали. Так удачно посаженный на хозяйство Свердлов, а за ним и Сталин уже через пару месяцев, в феврале 1913-го, окажутся на пути в Туруханск.

С фигурой главного виновника «правдинского» ужаса связаны последние два месяца довоенного польского сидения Ленина. Он вынужден был участвовать в болезненном судебном процессе, который устроила партия большевиков – он, Зиновьев и Ганецкий – над ни много ни мало лидером своей фракции в Думе. В начале мая 1914-го Р. В. Малиновский после полутора лет триумфов – один блестящее другого – по непонятным причинам объявил, что больше не хочет быть депутатом. А затем исчез, и газеты опубликовали сведения о том, что тот все годы своего депутатства работал агентом Министерства внутренних дел: провокатором.

Ленин, сам не претендовавший на роль народного трибуна и предпочитавший закулисную работу в среде профессиональных политиков, давно мечтал найти партии «лицо», фронтмена, сознательного пролетария, который транслировал бы его идеи массам, – гибрид Ивана Бабушкина и Георгия Гапона; кого-то вроде Бебеля при Марксе. В 1912-м ему показалось, что на эту роль идеально годится Малиновский: харизматичный пролетарский вождь-самородок, умный, по-хорошему наглый, способный растолкать толпу локтями, моментально завоевать всеобщую симпатию, взять дело в свои руки; да еще и блестящий – в своем классе – оратор, из тех, кого достаточно снабдить тезисами – а уж дальше он сам, экспромтом, додумается, как закончить выступление в Думе – например, на заседании по утверждению сметы Министерства торговли: «Ни гроша правительству, руки которого обагрены кровью ленских рабочих!» Явный «роман» Малиновского с Лениным – в начале 1914-го Ленин привез его во Францию и Бельгию уже из Кракова и «возился с ним, как с жеребенком» – привлекал к себе гораздо больше внимания, чем дружеские отношения ВИ с ИФ; Малиновский смотрел на Ленина «влюбленным взглядом», прислушивался к каждому его слову, никогда не перечил и успел выучиться нескольким тактическим трюкам – например, что всегда выгоднее делать вид, что ты левее кого-то, кто похож на тебя, но мешает тебе. Именно Малиновский был самым последовательным сторонником Ленина по линии раскола партии – ни в коем случае не объединяться с «ликвидаторами»; вот только, как потом выяснилось, линию на углубление раскола ему задавали в полиции; и, разумеется, поразительное совпадение задач Ленина и охранки – любой ценой помешать объединению социал-демократических сил – вызвало пристальный интерес следователей, разбиравших весной 1917-го дело «Малиновский против русской революции».

Даже по телеграммам, которые Ленин отправляет в мае 1914-го, видно, как у него дрожат губы; он на разных языках лепечет, как заведенный: «improbable», «unglaublich», «ошеломляюще». Вся пресса – от меньшевистской до черносотенной – с остервенением пинает большевиков, превращая всю заработанную партией за два года репутацию в мусор: зачем подписываться на «Правду», как можно верить тому, что там пишут, как можно давать деньги на эту газету вообще, если их забирает себе агент полиции – которая и нашептывает ему, что говорить с думской трибуны? Катастрофа. Вся стратегия Ленина в России строилась на двух китах – фракции большевиков в Думе и «Правде», причем первая как трибуна была важнее.

Мало кто сейчас осознает, что предательство Малиновского – крупнейшая историческая «развилка» между убийством Столыпина и февралем 1917-го: если бы Малиновский не купился на зарплату агента охранки, то Ленину, скорее всего, не понадобился бы в 1917-м чреватый серьезными осложнениями в будущем альянс с Троцким; трибуном и иконой большевистской революции стал бы не Лев Давидович, но Роман Вацлавович. О том, как сложилась бы конфигурация 1923 года, породившая фигуру Преемника, участвуй в ней Малиновский, можно только догадываться. То есть не Малиновский, конечно; как выяснилось на «суде» 1914 года, фамилия была когда-то украдена им вместе с паспортом, принадлежащим некогда убитому им в драке на пароходе пассажиру; мы даже не знаем, как его звали на самом деле.

Полиция меж тем решила помалкивать – и не подтвердила сотрудничество Малиновского, поскольку таким образом сама подпадала под обвинения в компрометации государственной институции – Думы. Неопровержимые доказательства будут найдены только после февраля 1917-го. Это молчание давало Ленину некоторые надежды – не на воскрешение политического трупа, но на то, что его удастся побыстрее похоронить, по возможности оставив на могиле нейтральную надпись, намекающую на личные, но никак не связанные с политикой обстоятельства кончины.

Справедливости ради надо отметить: судя по письмам Инессе Федоровне, Ленин искренне склонен был считать «уход» Малиновского политическим самоубийством, спровоцированным нервным срывом, алкогольным запоем, переутомлением, чем угодно – но не предательством, не сотрудничеством с охранкой.

Дело получило неожиданное продолжение: Малиновский вдруг объявился в Польше у Ленина – и принялся рассказывать про «нервный срыв», отрицая обвинения в сотрудничестве с полицией. Ленин ухватился за это, и в ходе товарищеского партийного суда прокурорам, похоже, больше всего хотелось доказать не виновность, а глупость подозреваемого. И если первые дни Ленин, общаясь с отечественной прессой, ограничивался стандартными заявлениями – «Вы делаете фейковые новости», – то теперь из Кракова на адреса редакций полетели сообщения, свидетельствующие о его желании перейти в контратаку – и обвинить в подлости и злопыхательстве «ликвидаторов»: они ведь затеяли всю эту клеветническую кампанию только для того, чтобы превратить личную трагедию, политическое самоубийство в повод для диффамации политических конкурентов. Самого Малиновского в итоге отпустили из Поронина с брезгливым рукопожатием – и миром; по иронии судьбы он моментально, в Варшаве, угодил на только что начавшуюся войну, оказался в плену, получил несколько теплых писем от Ленина, поощрявшего его антивоенную агитацию, – и затем, явившись в революционный Петроград, был расстрелян за нанесение ущерба большевистской партии.

История с Малиновским – тяжелейший нокаут и крупнейший провал за всю политическую карьеру Ленина. Даже арест 1895-го, даже июль 1917-го ему было пережить проще, потому что обвинения в том, что он «немецкий шпион», были ожидаемы, и Ленин знал, на что шел; здесь же он, как в дурном сне, оказался вдруг голым в толпе нарядно одетых людей. Так и не избавившись от Житомирского, не заметив у себя под носом в Лонжюмо сразу двоих шпионов, Ленин умудрился выдвинуть агента охранки в лидеры своей фракции в Думе – и обращался с ним так, будто воскрес пропавший в 1905-м без вести Бабушкин; а затем, когда слово «провокатор» было произнесено в газетах, защищал его – неделями, месяцами, годами: позор клеветникам, подумаешь, сорвался, дурак, да, но человек-то – нашенский. Нашенский? Бабушкин? Какой там Бабушкин; Иван Бабушкин был высокоморальным, не сказать святым человеком, а Малиновский – подонком; но на такие нюансы Ленин, знавший общую канву – происхождение: пролетарий из поляков, участие в событиях 1905 года, нелегальная работа, конфликт с Мартовым и Троцким, Пражская конференция, помощь в постановке «Правды», – умудрялся просто не обращать внимания. Малиновский имел орлиное оперение, умел высоко взмывать и менять траекторию – и Ленин замечал только это. Другие, однако, признавая его достоинства, чувствовали, что с орлом что-то не то; парижский большевик Алин рассказывает, как Малиновский купил в магазине офортов порнографические картинки – и просил не говорить Ленину: тот смеяться будет. Алина это по-настоящему покоробило – а вот Ленина, которого интересовали в людях только их деловая сметка, работоспособность и исполнительность, – всего лишь насмешило бы (уж наверное, не меньше, чем если бы он узнал, что все его письма и проекты думских речей Малиновский аккуратно пересылал в соответствующие органы, получая, кроме фиксированной зарплаты, премии за конкретные достижения). Возможно, именно из-за манеры строго разграничивать приватную и общественную сферы, в силу нежелания доверять интуиции, которая и помогает нам отличать «хороших» людей от «плохих» независимо от их политической окраски, – вокруг Ленина больше, чем вокруг Мартова, Дана, Троцкого или Богданова, и кишели провокаторы. Кончилось тем, что орел упорхнул – но сначала сбросил Ленину на лысину такую черепаху, что любого другого мгновенно убило бы на месте; и надо было иметь действительно крепкий – ленинский – череп, чтобы, пошатнувшись и потеряв равновесие, уже через минуту отряхнуться и направиться дальше как ни в чем не бывало.

Как и «Искра», как и «Пролетарий», как и «Социал-демократ», юридически «Правда» не являлась собственностью В. И. Ульянова. Ленин, кажется, не участвовал своими деньгами даже и в «Искре» – а уж в «Правде» – то и подавно. Подъемные выдавал ЦК – очень рассчитывавший на то, что массовая газета, за счет подписки, станет прибыльной; ЦК же привлекал, допустим, Горького и выколачивал с его помощью деньги из потенциальных спонсоров.

Однако как член ЦК, неформальный лидер партии и вдохновитель газеты, Ленин претендовал на роль серого кардинала и стремился контролировать ключевых участников проекта, в том числе инвесторов. Так, весной 1912-го на издание «Правды» пожертвовал три тысячи рублей – очень много; возможно, это решающий для основания газеты взнос – Виктор Тихомирнов, сын известного казанского купца. (Год спустя он окажется даже не постояльцем – жильцом второго этажа ленинской дачи в Бялом Дунайце. Поджав губы, НК припоминает, как «редакция “Правды” послала его в Поронин отдохнуть, привести в порядок разгулявшиеся в ссылке нервы, да кстати помочь Ильичу в деле составления сводок по проводившимся кампаниям на рабочую печать»; между этими событиями определенно есть какая-то связь.) Тихомирнов, вступивший в партию в шестнадцать лет, был приятелем Молотова, и через такого подручного Ленину было удобнее сноситься с 22-летним ответсеком газеты, на которого сияющий над Лениным в Польше нимб пантократора не производил должного впечатления: он полагал себя вправе игнорировать указания человека, заведомо далекого от российских реалий. Молотов знал, что Ленин зависел от газеты в финансовом отношении, формально он не был даже редактором – всего лишь корреспондентом. В 1912–1913 годах, среди прочих мер воздействия на неудобного автора, газета практиковала и «финансовые репрессии» – задерживая и так скромные гонорары. Обычным авторам платили по 2 копейки за строчку, Ленин и Зиновьев наслаждались статусом «золотых перьев» и фиксированной зарплатой по 100 рублей в месяц, обязуясь выдавать за это примерно по пять заметок в неделю; ад для любого другого литератора, но рабочий, нормальный, позволяющий находиться в политическом тонусе режим для Ленина. Кроме того, статус редакционного сотрудника позволял Ленину обеспечивать себе ежедневную дозу книг; и если поставки почему-либо прерывались, эфир наполнялся сигналами SOS: «Новых книг совсем не получаю. Необходимо принять меры: а) чтобы доставать из издательств под условием аванса, б) чтобы через депутатов доставать думские и официальные издания. Абсолютно невозможно работать без книг…»

В теории «Правда» должна была окупать сама себя: Ленин следил за количеством подписчиков с настоящим азартом – и выкапывал из горшка эту персиковую косточку: проросло или нет? – едва ли не каждый день. Благодаря «Ленским событиям» «Правда» начала за здравие, но очень быстро скатилась в режим «за упокой»: стрелка, показывающая размер тиража, совершила движение в половину амплитуды влево и замерла между показателями 20 и 25 тысяч проданных экземпляров. Это было лучше, чем у главного конкурента, меньшевистского «Луча», с его 12 тысячами, однако означало, что газета стабильно приносила не прибыль, а убыток – 50–60 рублей в день; и судя по тому, что в январе 1913-го Ленин принимается строчить елейные письма Горькому, описывая значение «Правды» для революции, глубина финансовой пропасти достигала впечатляющих размеров.

В декабре 1912-го до Ленина доходят слухи, что с «Правдой» творится что-то не то: в редакции обнаружены хищения и злоупотребления, есть подозрения на «уголовщину». Ленин тут же разбивает стекло над тревожной кнопкой и связывается с депутатами-большевиками: «Что сделано насчет контроля за деньгами? Кто получил суммы за подписку? В чьих они руках? Сколько их?» Гораздо хуже, однако, чем нелюбезность ответсеков и мелкое воровство, была самодеятельность политического характера. С одной стороны, это было неплохо: хочешь не хочешь, редакции приходилось прислушиваться к советам Ленина; с другой – кризис подразумевал секвестр бюджета, и под угрозой оказывались и так тощие гонорары.

По мнению Ленина, дело было не только в плохой организации работы редакции (хотя, да, почему бы не сократить расходы – на кого-то ненужного? почему бы не утроить усилия, чтобы собирать взносы с рабочих, в конце концов, это их газета, ну так пусть раскошеливаются), но и в идеологическом просчете: беззубая, заведомо примиренческая газета не сможет привлечь публику; людям нравится смотреть на драку.

К апрелю 1913-го дела действительно несколько пошли в гору; в будни печатали тысяч тридцать, в праздники – плюс еще тысяч десять. Однако над «Правдой», где, по ощущениям Ленина, была «начата реформа», будто тяготел злой рок; дело не только в мелком воровстве и не только в том, что ее постоянно запрещали и приходилось менять вывеску: «За Правду», «Правда Пролетариата», «Правда Рабочих», «Рабочая Правда», «Правда Севера» и т. п.; хуже то, что уже летом 13-го Ленин опять будет вынужден ставить в постскриптумах: «Обещанный и давно заработанный гонорар из “Правды” не получен! Это становится похоже на насмешку!!»

Фарсовые обертона исчезают из этой трагедии только в начале 1914-го, когда Краков командирует в Петербург Каменева – и вот тогда «Правда» сделается по-настоящему ленинской; это цветение – сопровождавшееся взмывшим вверх тиражом (один номер был отпечатан в неслыханном количестве: 180 тысяч экземпляров) – продлилось вплоть до войны. Оркестр, получив хорошего дирижера, заиграл; «Правда» была народной, боевой, компетентной, остроумной.

Летом в городе становилось тягостно, и в первый раз Ульяновы почувствовали, что могут позволить себе переехать на дачу, в мае 1913-го. Дом сняли с 1 мая по 1 октября – но почти два месяца из тех пяти провели в Швейцарии, где пришлось задержаться из-за операции НК. Тем не менее уже в 1916-м Ленин успел распробовать Польшу в ее «горном» изводе.

В ста километрах на юг от Кракова начинаются Польские Татры. Ворота в горы – Закопане: процветающий городок, застроенный красивыми, вычурными – в «закопанском стиле» – виллами аристократии, буржуазии и интеллигенции; именно здесь Генрих Сенкевич написал своих «Крестоносцев». Тексты Ленина до определенного момента не входили в число бестселлеров, и поэтому ему здесь было дороговато. Ульяновы сняли дом по Краковской дороге, в местечке Поронин-Бялый Дунаец; 20 минут езды на велосипеде или пять – на поезде.

В качестве аналога Швейцарии Закопане было «открыто» туристами в 1860-х – и уже к 1901-му горные тропы были оборудованы указателями, а местные жители – гурали, горцы – работали проводниками и имели достаточно средств, чтобы проводить свободное время в кафе и флиртовать с потенциальными клиентками – как сейчас горнолыжные инструкторы.

Несколько мемуаристов описывают прогулки по горам в компании Ленина. Обычно он совершал «аусфлюг» на велосипеде до Кузнице – это и сейчас нечто вроде чистилища между Закопане и собственно горами, начало многих маршрутов: хочешь пешком, хочешь на фуникулере. Здесь Ленин оставлял машину и выдвигался наверх: про его двужильность по части походов в горы было известно еще со щвейцарских времен.

Татры – самые высокие горы между Альпами и Уралом – и в особо сложных для лазания местах в скалах здесь есть специально прикрученные железные скобы – «клямры», а также цепи, за которые нужно держаться, чтоб не грохнуться. Ленин, когда водил сюда новичков, объяснял, «что не надо смотреть вниз, следует идти по одному и лучше всем перевязаться одной веревкой. В нескольких местах надо было подтягиваться на руках, ползти».

Маршрут на вершину Гевонт официально действует с 1901 года; он хотя и самый популярный, но далеко не единственный: перевал Заврат, озеро Чарный Став, Маршрут Пяти Озер, озеро Морское Око, гора Свиница. Ленин был везде, и чтобы повторить вслед за ним хотя бы основные экскурсии, не хватит ни трех дней, ни недели. Чтобы вскарабкаться по скалам на Рысы – железные цепи и скобки очень помогают, но шею свернуть здесь можно запросто – понадобится часа четыре, и самонадеянным биографам приходится несладко.

Застеленная периной из тумана долина-луг Халя Гонсеницова выглядит Кветлориэном, моренный ландшафт вокруг озера Чарный Став – Мглистыми Горами, а выложенные натуральными булыжниками горные тропы – десятки километров – настолько напоминают хоббитские, что даже тот, кто приехал сюда искать большевистские следы, не должен удивляться, если в зарослях косодревины мелькнет не только тирольская панама Ленина, но и островерхий колпак Гэндальфа; и чего ради Питер Джексон забрался в Новую Зеландию, если Татранский парк к югу от Закопане похож на Средиземье гораздо больше?

Ленин часто оказывался здесь с ночевкой – в так называемых «схрониско», тогда хижинах (теперь это туркомплексы). Компанию ему составляли разные люди – от членов патриотического общества Пилсудского до Николая Бухарина или депутатов Государственной думы.

Идея вызывать к себе на дом провинившихся партийных вождей после успешного, подавившего зачатки примиренчества совещания на улице Любомирского (Ленин писал, что его значение сравнимо с Пражской конференцией) не на шутку занимает Ленина, и он начинает готовить в Поронине «летнюю школу» – продолжение Капри, Болоньи и Лонжюмо, но не для рабочих-агитаторов, а в первую очередь как раз для легальных депутатов-большевиков. Ленин разрабатывает масштабную программу из ста лекций и семинаров: как писать речь для выступления в Думе, как составлять отчеты избирателям… К счастью для депутатов, которые не разделяли ленинскую, в духе Ф. Ф. Преображенского («Вы должны молчать и слушать, молчать и слушать, ясно вам?»), концепцию их отношений, средств на это найти не удалось, Плеханов предложение проигнорировал («Молчит, жулябия», – прицокивает Ленин), да и самих парламентариев оказалось сложно уговорить бросить семьи и избирателей и несколько недель просидеть за партами, ежеминутно подвергаясь опасности получить по рукам линейкой. Петровский, Бадаев и Шагов набрались мужества – и сказали Ленину (который и так заставлял их «озвучивать» в Думе написанные им речи, вызывающие гнев думского начальства), что они по горло загружены неотложными делами. Однако в октябре 1913-го в Поронин все же съехался весь наличный цвет РСДРП (б) – помимо местной публики, здесь блистали депутаты Малиновский, Бадаев, Петровский, Шагов, Муранов; последний, видимо, не поверил в свою депутатскую неприкосновенность и перешел границу старым «надежным» способом: нелегально. Ленин отчитал его – но с улыбкой: все понимали, что по понятиям нелегальной партии он поступил вполне естественно.

«Дом Гута Мостового» – крупнотоннажный, из массивных бревен – сохранился; в 1913-м здесь было что-то вроде частной гостиницы с рестораном; потом, конечно, музей, а сейчас гибрид детского сада и деревенской библиотеки, некое общественное здание. Это приятное место у слияния двух речек – Поронца и Бялого Дунайца; где-то на стрелке как раз напивался по ночам и рыдал Малиновский, к сожалению, не прошедший кастинг – несмотря на свои шесть или семь приездов – в выдающийся юткевичевский фильм «Ленин в Польше», где замечательно остроумно показана напряженная интеллектуальная жизнь Ленина.

Крупская в письмах матери Ленина, желая передать ощущение от польского ритма и атмосферы, отчитывалась: «живем, как в Шуше» – и это про Краков; что уж говорить про летнее деревенское сидение в Бялом Дунайце.

Бялый Дунаец меж тем будет поживописнее Шушенского. Это деревня, по которой едва ли не в жгут, очень близко друг к другу, проходят сразу четыре транспортные артерии – речка Бялый Дунаец, шоссе Краков – Закопане, железная дорога и улица Пилсудского. Татры гораздо ближе к деревне, чем Саяны к Шушенскому, да и они повыше будут. Собственно, и сама деревня – даже две деревни: границы между Дунайцом и Поронином даже на гугл-картах не различишь, не то что на месте – находится под горой – Галицкой Грапой; как раз туда лазил Ленин с тетрадкой – сочинять, и как раз на эти походы летом 1914-го обратила внимание крестьянка, которая донесла на Ленина – наверняка шпион. Сейчас здесь все застроено, и на верх, чтобы полюбоваться «ленинским» видом, приходится просачиваться между заборами.

Бывшая собственность зажиточной крестьянки Терезы Скупень – рубленный из толстых бревен домище с открытой верандой и мансардой, где несколько месяцев жил-поживал ленинский секретарь В. Тихомирнов, – теперь называется вилла LENINOWKA, и, что характерно, находится она на улице Пилсудского. Интересная комбинация – выглядящая еще более экзотически оттого, что по соседству расположена, вилла Dubai; вот уж действительно «плоский мир», по Томасу Фридману. Из частного дома, который, как и столетие назад, сдается в аренду, так что зимой там можно переночевать за какие-нибудь 20 злотых, старательно выметены все признаки того, что после войны здесь была библиотека с огромным портретом Сталина: «Сталин это Ленин сегодня», а фасад украшала растяжка с обнадеживающей надписью «Dzielo Lenina jest nesmiertielne».

И при Гомулке, и при Ярузельском в Поронине и Закопане функционировала целая индустрия, связанная с Лениным. В Дунайце была протоптана специальная «ленинская тропа» на горе Грапа Галицова, в музее демонстрировалась подробнейшая «световая» карта ленинских татранских шпациров, составленная на основе воспоминаний его попутчиков; на Рысах, самой высокой (2490 метров) вершине Татр с польской стороны с 1963 года торчала доска с барельефом и надписью: «Здесь в октябре 1913 года, поднявшись из Морского Ока (Польша), с группой туристов был В. И. Ленин».

В апреле 14-го Ленин дал в одном краковском кафе нечто вроде интервью польскому журналисту Майкосену.

Раскаленные камни еще не летали в воздухе, но земля уже дрожала, и ощутимо. Две Балканские войны 1912–1913 годов хотя и поляризовали Россию и Австрию, но до вооруженного конфликта так и не дошло, и неясность – будет все-таки воевать Австрия с Россией или нет – нервировала революционеров обеих сторон. И Пилсудский, и Ленин кусали губы: ну, давайте же, давайте. Вряд ли журналист читал письмо ВИ Горькому о том, что «война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие», но он знал, что у Ленина была репутация политика, которому очень нужна война: раскачать ситуацию, усугубить замороженные при мирной жизни противоречия. Разумеется, Ленин отвечал ему со всей политкорректностью: «Я делаю и буду делать все, что в моих силах, для того чтоб помешать мобилизации и войне, не хочу, чтобы миллионы пролетариев истребляли друг друга… Объективно предвидеть войну и в случае ее развязывания стремиться как можно лучше использовать – это одно… Желать войны или работать на нее – это совсем другое. Вы понимаете?»

Кто понимал, а кто и нет: уже в августе 1914-го Ленина арестовали по доносу крестьянки Виктории, одно время помогавшей НК по хозяйству (без особого рвения: НК сообщает свекрови, что к ним «ходит дивчина, стряпать не может, но всю черную работу делает»): она видела, что на дачу съезжаются русские, иногда целая толпа, и о чем-то совещаются; ей показалось, что Ленин снимает планы местности, дороги и т. п. Непонятно, почему Ульяновы не стали собирать вещи в первый день войны. На что, собственно, они рассчитывали со своими паспортами – в воюющей против России стране? Возможно, у них просто не оказалось лишних денег на отъезд; за несколько месяцев до того Ленин сообщал, что рад был бы любым заказам и переводам: «Буду искать поусерднее всяких издателей и переводов; трудно очень найти теперь литературную работу».

Староста деревни, впрочем, присовокупил к доносу, что на имя Ленина постоянно приходили из России почтовые переводы на «значительные суммы денег». При обыске, кроме тетрадок «с цифирью» – сравнения австро-венгерской и германской экономик, – нашли браунинг (Багоцкий упоминает, что видел у Ленина револьвер), на ношение которого не было разрешения. Оружие, похоже, вообще не вязалось с характером ВИ, о чем свидетельствует череда случаев: так, 5 января 1918-го, явившись в Учредительное собрание с револьвером, он забыл его в пальто в гардеробе, и пистолет тотчас же украли; в январе 1919-го в Сокольниках грабители отняли у него браунинг.

Крупская, с ее приметливым глазом на комичные детали, вспомнила, что «понятой смущенно сидел на краешке стула и недоуменно осматривался, а вахмистр над ним издевался. Показывал на банку с клеем и уверял, что это бомба».

Деревня есть деревня: «шпиона» даже не увезли в тюрьму – а приказали самому явиться туда на следующий день, и Ленин с Багоцким на велосипедах успели совершить небольшое турне по знакомым полякам, имевшим авторитет в местной общине, чтобы заручиться их поддержкой.

Тюрьма в Новом Тарге – последний пункт «ленинского маршрута» в Польше – и последняя тюрьма в жизни Ленина. Все эти 11 дней, несмотря на предъявленные ему обвинения в шпионаже, он, кажется, наслаждался жизнью. НК, радуясь, что мужу быстро удалось акклиматизироваться среди уголовников, сообщает, что сокамерники-крестьяне прозвали его «бычий хлоп» – «крепкий мужик»; по словам Зиновьева, проявившего себя в тот момент молодцом (узнав об аресте, он, несмотря на проливной дождь, вскочил на велосипед и помчался за десять верст к знакомому поляку-народовольцу просить о помощи), его патрон стал «душой общества» и даже, благодаря знанию юриспруденции, кем-то вроде старосты, получившего привилегию централизованно приобретать для арестантов махорку.

Ситуация, однако, тревожила НК: население знало, кто она, и давало ей понять, что пора убираться; крестьянки нарочито громко начинали обсуждать при ней, что они сделают со шпионом, если его отпустят – «выколют ему глаза, вырежут язык и т. д.».

К счастью, за Ленина вступились знакомые социалисты, в том числе депутат австрийского парламента Виктор Адлер; они поручились перед властями, что Ленин будет полезнее Центральным державам на свободе, так как он сам враг русского царя; и его отпустили.

Особого выбора не было: только переезд в нейтральную страну. Крупская незадолго до того получила наследство от тетки – четыре тысячи рублей. Подданным враждебной страны не хотели выдавать деньги из краковского банка; австрийский посредник взял за услуги 50 процентов. НК утверждает, что они расходовали две тысячи так экономно, что еще в июле 1917-го при обыске в квартире Елизаровых следователи нашли сколько-то наличными – как раз из тех денег.

Почему-то про это путешествие в Швейцарию – тоже через Германию – не принято вспоминать, хотя чем, собственно, оно так уж отличалось от «пломбированного вагона»? Наблюдательная НК запомнила «вагоны с порошками от блох», монахинь-милитаристок и рифмованные лозунги: «Jedem Russ ein Schuss!»

Каждому русскому – по пуле.