А потом меня пырнул ножом в лицо серийный убийца

На людей с тревожными расстройствами частенько навешивают ярлыки «застенчивый», «молчаливый» или «та странная девушка, которая, скорее всего, закапывает трупы у себя в подвале». На самом деле я никогда не слышала, чтобы про меня говорили вот это последнее, но я всегда полагала, что именно так люди и думают, потому что такого рода паранойя является распространенным побочным эффектом тревожного расстройства. Лично я всегда считала себя «неуклюжей в общении с другими людьми» и подбадривала себя мыслью, что на свете полно совершенно нормальных людей, которые не любят выступать на публике. И это действительно так. К сожалению, мои страхи немного выходят за рамки «совершенно нормальных» – они парализуют меня, мешая нормально жить.

Даже во время обычного разговора с незнакомцем в продуктовом я либо не могу выдавить из себя ни слова, либо оказываюсь не в состоянии перестать говорить о чем-то, о чем говорить с незнакомцами в продуктовых совершенно неуместно. Долгое время я корила себя за это, поскольку была уверена, что будь я достаточно сильной, то непременно могла бы себя контролировать, но на третьем десятке я начала испытывать самые настоящие панические атаки и обратилась наконец к врачу, который и диагностировал у меня общее тревожное расстройство.

Согласно моему опыту, люди всегда полагают, будто общее тревожное расстройство не так страшно, как социальное тревожное расстройство, потому что это звучит более расплывчато и безобидно, – однако эти люди в корне ошибаются. Лично для меня общее тревожное расстройство – это что-то вроде всех остальных видов тревожных расстройств, сжатых в одну болезнь. Причем среди них есть расстройства, которые пока неизвестны современной науке. Например, тревожное расстройство «птицы наверняка задушат меня во сне» или расстройство «я всегда ношу с собой в кармане крекеры на случай, если застряну в лифте». По сути, я просто испытываю общую тревогу по поводу всего, на хрен, на свете. Подозреваю, так и придумали это название.

Моя врач вела себя очень тактично, когда диагностировала у меня тревожное расстройство. Настолько тактично, что только после нескольких сеансов у нее я наконец поняла, что у меня именно эта проблема. Она все болтала про какого-то пациента, который, судя по ее рассказам, был полным психом. Я не особо внимательно слушала, как она говорит про тревожные расстройства, поскольку была слишком поглощена мыслями о том, не покажется ли ей шагом назад, если я буду во время наших сеансов прятаться под диваном. И только потом до меня дошло, что тем безумным человеком, про которого она говорила, была я сама. Полагаю, она не торопилась давать моей проблеме название, так как боялась, что я буду стыдиться наличия настоящего психического расстройства. На деле же я почувствовала облегчение. Теперь моя неспособность вести нормальный разговор объяснялась не тем, что я «странная», а тем, что у меня «крайне губительное и неизлечимое психическое заболевание, которое изводит и саму жертву, и тех, кто ее окружает». Во всяком случае, так его называла я. Моя же врач называла это «незначительным расстройством, легко поддающимся медикаментозному лечению». Подозреваю, однако, что, если бы ей хоть раз пришлось вести со мной разговор на званом ужине, она согласилась бы, что мое определение подходит куда лучше, чем ее.

Когда я прихожу к кому-то в гости на ужин, то обычно здороваюсь с хозяевами, а потом все оставшееся время прячусь в туалете. Как правило, это идет на пользу всем присутствующим. Раньше я читала книги про людей, которым от природы легко даются разговоры, и недоумевала, почему я не могу быть настолько же уверенной в себе и обворожительной и рассказывать забавные истории, случившиеся со мной, когда я путешествовала с Жаком Кусто. По правде говоря, я подозреваю, что собеседник все равно был бы из меня никудышный, даже если бы я и правда хоть раз встречалась с Жаком Кусто. Большинство моих разговоров на вечеринках начинаются с того, что я просто киваю в ответ на ту тупую чушь, которую мне кто-то рассказывает, а затем, несколько минут спустя, у меня начинается паника, потому что этот человек спрашивает моего мнения обо всем том, что я только что пропустила мимо ушей, и я непроизвольно начинаю рассказывать историю о том, как случайно проглотила иголку. Потом я объясняю, что на самом деле это была не иголка, но тогда я думала, что это иголка, а потом молчание собеседника становится все более и более невыносимым, но я уже не могу прекратить говорить о том, насколько ужасно, когда не знаешь, проглотил ли ты на самом деле иголку или нет. Тут я замечаю, что в комнате воцарилась полная тишина, и слышно только, как я немного истерично пытаюсь придумать конец истории, у которой его, на хрен, нет. Тогда мне приходится физически заставить себя замолчать, и (после нескольких невыносимых секунд тишины) кто-то меняет тему разговора, а я незаметно ускользаю, чтобы спрятаться в туалете до тех пор, пока не придет пора идти домой. И это еще самый благоприятный вариант развития событий.

Мой панический бред неоднократно звучал настолько ужасающе, что все вокруг теряли дар речи, и, когда тишина становилась пугающе осязаемой, я от отчаяния выдавала вслух номер своей кредитки и убегала в туалет. Я делала это по двум причинам. Во-первых, я надеялась, что, услышав случайные числа, озадаченная публика подумает, будто я одна из этих эксцентричных математиков, которые слишком гениальны, чтобы их мог хоть кто-нибудь понять, а во-вторых, я чувствовала себя немного виноватой за то, что этим людям пришлось слушать всю эту историю про то, как «я, может, проглотила, а может, и не проглотила иголку», и, давая им номер своей кредитной карты, я тем самым как бы давала им возможность взять с меня плату за впустую потраченное время. Проблема только в том, что с числами у меня все совсем плохо, и номер своей кредитки я никогда запомнить не могла, так что вместо него я выдавала случайный набор цифр. Короче говоря, получается, что каким-то случайным, совершенно незнакомым мне людям приходится платить за мое несовершенство только потому, что у меня плохая память. А также потому, что я не могу вести разговор, как это делают нормальные люди. А еще потому, что мошенничество с кредитками – невероятно прибыльное дело. Так что, по сути, мы все в проигрыше.

Полагаю, это могло бы привести в замешательство людей, с которыми я контактирую только по электронной почте и СМС, – дело в том, что, вообще-то говоря, в переписке я могу произвести впечатление в меру остроумного и вразумительного человека, ведь у меня есть время обдумать, что написал бы на моем месте нормальный, сдержанный, психически уравновешенный взрослый человек, прежде чем я нажму «Отправить». Вот почему я предпочитаю общаться с людьми только таким образом. Бывает, я напишу письмо, а потом спрашиваю себя: разве стали бы нормальные люди говорить, что Линкольн умер после того, как все подряд тыкнули своими немытыми пальцами в отверстие от пули у него в голове? Потом я понимаю, что не стали бы, и вдобавок убираю кусок про то, что вегетарианцам разрешено съедать человеческую плаценту, потому что ни одно животное ради нее не пострадало, и в итоге оставляю лаконичное письмо, в котором просто говорится: «Поздравляю с рождением ребенка!»; это звучит куда более банально, но именно это я слышала прежде от других людей, так что точно ничем не рискую.

Многие люди думают, что я преувеличиваю ради создания комического эффекта, но так думают только те люди, у которых нет тревожного расстройства. Остальные же согласно кивают головой, потому что тоже оказались во власти этого паршивого расстройства, из-за которого написание электронного письма (на которое должно было уйти всего несколько минут) растягивается на долгие часы, которые приходится посвятить переписыванию.

Вот, например, реконструкция проделанной мной работы, результатом которой стала заурядная переписка по электронной почте с моим коллегой Джоном этим утром:

Джон: Хотел всех вас предупредить, что меня сегодня на работе не будет, потому что мы вынуждены усыпить нашу любимую собаку.

Я: У меня есть одно яичко. В банке. В смысле, это яичко собаки. Не то чтобы лично у меня было одно яичко. Потому что это было бы странно. Для девочки. Полагаю, для парня тоже. Просто хочу сказать, что когда нашей собаке пришлось вырезать из-за рака одно яичко, я решила его сохранить, потому что мне так и не удалось заполучить свои вырезанные гланды, и я подумала: «Ну пусть будет хотя бы так». И слава богу, что я его оставила, потому что две недели назад моя собака сбежала, и теперь у меня осталось хотя бы яичко на память.

Я: Мне так жаль, Джон! Помню, как бабушка однажды сказала мне: «Смерть домашнего питомца сродни смерти члена семьи». Только гораздо дешевле, потому что не приходится его бальзамировать, да и гроб покупать необязательно – можно просто закопать на заднем дворе.

Я: Пенис.

Я: Джон, сердцем я с тобой. Прикладываю «Мост Радуги»[23] и небольшое стихотворение Майи Энджелоу.

Джон: Это именно то, что мне было нужно. Как ты догадалась?

Я: Я знаю, как тяжело бывает отпускать. Я до сих пор не могу заставить себя выбросить яичко своей собаки, а ведь прошли уже гребаные годы, Джон. В смысле, я даже не знаю, умер ли он. Может быть, он просто убежал, потому что я ему не нравилась. Или же он опасался, что я заберу у него и второе яичко. А может, он и вовсе был просто мудаком, Джон. Иногда и собаки бывают теми еще мудаками.

Я: Я догадалась, потому что знаю, как тяжело бывает прощаться.

Хотите вкратце? Быть мной крайне утомительно. Когда притворяешься нормальной, то на это уходит невероятное количество энергии и Ксанакса.

На самом деле мне, наверное, стоит брать со всех нормальных людей деньги за то, что я не прихожу к ним, когда они приглашают гостей, и не порчу им вечер. Особенно учитывая то, как много я трачу денег на успокоительные препараты, помогающие немного сдерживать мою тревогу, причем на эти расходы мне даже никакого налогового вычета не дают. Тем не менее эти расходы того стоят, потому что лучше уж быть накачанной наркотиками, чтобы казаться полувразумительной, чем видеть, что к тебе относятся, как к полярному медведю, который незваным явился на ужин.

Обратили внимание на последнее предложение? Психически здоровый, рациональный человек написал бы «гостю, который незваным явился на ужин», но только не я. Я начала писать «гостю», а потом мой мозг сказал:

– Погоди. А что может быть еще более незваным, чем незваный гость? Точно, гребаный полярный медведь.

А потом в дело вступает здоровая, но медленно реагирующая часть моей головы и говорит:

– Нет. Никто этого не поймет. Просто напиши «гостю», и дело с концом.

А потом нездоровая такая вся:

– Что, правда? Потому что, как по мне, это совершенно логично. Если к тебе на вечеринку придет незваный гость, то в худшем случае у тебя раньше времени закончатся кукурузные чипсы. Если же на вечеринку заявится полярный медведь, то повсюду будет кровь. Полярным медведям не рады НИГДЕ.

А потом здравомыслящая часть снисходительно улыбается и, вздохнув, говорит:

– Никто не понимает твоей логики, чудило. К тому же в некоторых местах полярным медведям будут рады. Например, в зоопарках. Ну и в рекламе «Кока-колы».

Но нездоровая часть мозга слушать ничего не хочет и переходит на крик:

– В зоопарке специально ставят клетки, чтобы оградить их от нас. ПОТОМУ ЧТО ИМ НЕ РАДЫ.

А потом здоровая сторона такая вся:

– Что ж, если ты так ненавидишь полярных медведей, то какого хрена в субботу мы ходили в зоопарк?

А нездоровая сторона вся такая:

– Потому что ты пообещала мне отсосать, ты, снисходительная сука.

А потом здоровая сторона ахает от удивления, как будто не может поверить, что нездоровая сторона осмелилась это сказать, потому что такая хрень должна оставаться между нами, нездоровая сторона, и начинает сердиться и вести себя по-ханжески… Пожалуй, нам стоит на этом остановиться, потому что вся эта история не очень приятная и смахивает на домашнее насилие. К тому же как вообще нездоровой стороне моего разума можно отсосать? Она что, парень? Все это звучит путано и попахивает сексизмом. Теперь понимаете? Если бы я хотела вас впечатлить, то удалила весь бы этот абзац и просто заменила «полярный медведь» на «незваный гость», но я его оставлю, потому что мне лень его стирать. А еще для того, чтобы вы поняли, насколько тяжело жить с психическим заболеванием. Но в большей степени все-таки по первой причине. По сути, по этому абзацу можно судить о том, что происходит у меня в голове постоянно.

Так что да.

Там творится чертов бардак.

Как бы то ни было, я благодарю Бога за то, что у моего мозга хотя бы есть здравомыслящая сторона, потому что как-то у нас был сосед, который в результате аварии потерял часть мозга, отвечающую за самоконтроль, и выкрикивал в мой адрес всякие странные штуки, когда я выходила проверить почтовый ящик. Штуки вроде: «Привет, красавица! Твоя задница все толще и толще!» и «Я бы все равно отодрал эту задницу!» Я всегда просто выдавливала из себя улыбку и махала ему рукой, потому что, уверена, изначально эти оскорбления в мой адрес задумывались как комплименты. Я только хочу сказать, что у этого парня даже не было здравомыслящей части мозга, которая бы фильтровала его мысли, так что, наверное, было бы немного эгоистично с моей стороны не быть благодарной за то, что она есть у меня, даже если она немного поломана и понимает, насколько долбанутую чушь я несу, только после того, как я ей это скажу сама. Как будто у меня в голове сидит цензор, работающий с семисекундной задержкой. Он преисполнен лучших побуждений, но вечно запаздывает на семь секунд и ничего не в состоянии поделать с «той хренью, которую мне не стоило бы говорить, но которую я только что сказала».

В каком-то смысле способность распознавать собственные недостатки можно назвать даром, но на деле я постоянно говорю людям всякие ужасные вещи, и та часть меня, которая понимает, насколько это было неуместно, кричит на меня: «Нет! Нельзя говорить священнику про вибраторы!» Тогда я отвлекаюсь на эти крики у себя в голове, начинаю паниковать, и снова наступает очередь номера кредитки. Либо я выдаю что-то другое, чтобы заполнить неловкую тишину, но по какой-то причине та часть моего мозга, в которой нет фильтра, может думать только о некрофилии, а часть моего мозга, понимающая, что некрофилия всегда будет неуместной темой для разговора, кричит: «НЕКРОФИЛИЯ – ЭТО ПЛОХО», и я паникую, и слышу, что уже пустилась в объяснения, почему некрофилия – это плохо, и та часть меня, которая немного в себе, качает головой, видя, как люди не могут подобрать слова, чтобы хоть что-то ответить девице, выступающей против некрофилии на вечеринке. Мне жалко этих людей. Не только потому, что им приходится быть свидетелями этого безумия, но еще и вот почему: кто станет спорить с тем, что некрофилия – это плохо? Никто, вот кто. И если попытаться сменить тему, то будет выглядеть так, как будто ты являешься тайным сторонником некрофилии, который просто не хочет признавать этого публично. Наверное, именно поэтому люди, с которыми я разговариваю на вечеринках, медленно пятятся от меня, чтобы присоединиться к какому-нибудь другому разговору, и в итоге оказывается, что я стою в одиночестве и разговариваю сама с собой. И это просто охренительно. Ведь если и есть что-то более нелепое, чем девчонка, которая на вечеринке разговаривает с незнакомцами про секс с трупами, так это девчонка, которая на вечеринке разговаривает о том же самом сама с собой.

Вот почему каждый раз, когда я вижу лохматых бомжей на улице, которые кричат в никуда, что медведи – это злые гении, пытающиеся захватить город, мне сразу же представляется, как несколькими годами ранее они пускались в непроизвольные рассуждения об этом на вечеринках и пугали самих себя до нервного срыва, а окружающие при этом просто отходили в сторонку. И вот теперь, годы спустя, эта бездомная женщина все еще пытается закончить этот разговор с достоинством, но у нее ничего не выходит. Вот почему я всегда даю бомжам доллар и немного «Ксанакса». Потому что я в точности знаю, каково им. А еще мне нравится кивать им и говорить что-нибудь в ответ, например:

– Это весьма любопытная теория, но я не уверена, хватит ли медведям когнитивных способностей, чтобы создать сложную систему управления.

Правда, обычно человек, с которым я разговариваю, просто смотрит сквозь меня, потому что сосредоточен на уже давно не слушающей его аудитории, которая существует теперь только у него в голове. После этого муж оттаскивает меня в сторону и читает нотации о том, как опасно провоцировать бездомных. Он не видит того, что вижу я: отчаянное лицо человека, который сошел с ума, придя на вечеринку.

Вам, наверное, подумалось, что Виктор мог бы проявлять побольше эмпатии, потому что видел собственными глазами, какую эмоциональную разруху я оставляю после себя, если мне приходится с кем-то общаться, – однако вплоть до совсем недавнего времени он категорически отказывался воспринимать всерьез мою способность полностью разрушить нашу с ним репутацию за один-единственный вечер и называл это преувеличением с моей стороны. Могу лишь предположить, что он не придает особого значения моей неспособности нормально общаться с другими людьми по одной из двух причин: а) мои настоящие приступы паники были настолько серьезными, что по сравнению с ними моя неловкость в общении выглядит не так страшно и б) он просто недостаточно наблюдателен.

К тому же, по правде говоря, за моими приступами тревоги наблюдать гораздо тяжелее, и мне очень повезло, что худшие из них случаются лишь несколько раз в год. Сначала со мной все в полном порядке, но уже секунду спустя на меня накатывает тошнота, а следом за ней и паника. Потом я никак не могу отдышаться, понимаю, что вот-вот потеряю всяческий контроль над собой, и во что бы то ни стало хочу сбежать. Только вот сбежать я хочу от того единственного, от чего сбежать попросту не могу, – от самой себя. Причем происходит это всенепременно в битком набитом людьми ресторане, на вечеринке или в другом штате, за много миль от любого потенциального убежища.

Я чувствую, как нарастает паника, словно меня схватил за грудь лев и теперь подбирается к моей шее. Я стараюсь его сдержать, но люди за столом чувствуют, что что-то изменилось, и начинают обеспокоенно на меня поглядывать. Я как открытая книга. Мне хочется залезть под стол и прятаться там, пока все не пройдет, но это вряд ли удалось бы объяснить людям за столом. У меня начинает кружиться голова, и я чувствую, что у меня случится либо обморок, либо истерика. Это самая худшая часть, потому что я даже не знаю, что именно произойдет на этот раз.

– Мне дурно, – бормочу я людям за столом, не в состоянии сказать что-либо еще, не начав при этом учащенно дышать.

Я выбегаю из ресторана, натянуто улыбаясь таращащимся на меня людям. Они стараются относиться ко мне с пониманием, но они ничего не понимают. Я выбегаю на улицу, чтобы сбежать от обеспокоенных взглядов людей, которые меня любят, людей, которые боятся меня, незнакомцев, которые гадают, что со мной не так. Я тщетно надеюсь, что они решат, будто я просто напилась, но я знаю, что они знают. Каждый мой безумный взгляд так и кричит:

«Душевнобольная».

Потом кто-то находит меня на улице сжавшейся в клубок и кладет свою холодную ладонь на мою разгоряченную спину, пытаясь меня тем самым успокоить. Этот человек спрашивает, все ли со мной в порядке, и если он в курсе моих проблем, то его голос звучит более ласково. Я киваю, пытаюсь виновато улыбнуться и закатываю глаза, словно насмехаясь над ситуацией, – лишь бы мне не пришлось что-то говорить. Они думают, что я делаю это от стыда, и я позволяю им так думать, потому что так проще, а еще потому, что мне действительно стыдно. Но молчу я не по этой причине. Я держу рот на замке, потому что не знаю, смогу ли перестать кричать, если его открою. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки – так сильно, что начинают болеть. Мое тело порывается убежать. Каждый мой нерв оживает и словно бы загорается огнем. Если я успею вовремя принять свои лекарства, то смогу предотвратить самое худшее… неконтролируемую дрожь, ощущение, будто меня бьет током, ужасающее осознание того, что наступает конец света, – но, кроме меня, об этом никто не знает. Если я не доберусь вовремя до лекарств, то потом они уже не помогут, и следующие несколько дней я буду обмякшей тряпкой.

Я знаю других людей, похожих на меня. Они принимают те же самые лекарства. Они пробуют всевозможные курсы лечения. Они потрясающие и удивительные, но что-то в них навсегда сломано. Мне повезло, что Виктор, хоть и не понимает этого, пытается понять и говорит мне:

– Расслабься. Поводов для паники совершенно нет.

Я признательно ему улыбаюсь и делаю вид, будто именно это мне и нужно было услышать, как будто у меня просто такой дурацкий период, который однажды пройдет. На самом же деле я знаю, что поводов для паники нет. И именно от этого все становится еще хуже.

Эти мучительные дни и искажают, как мне кажется, представление Виктора о том, как я взаимодействую с людьми. Бывают дни, когда я уверена, что он думает, будто небольшая вызванная тревогой неловкость в общении – это ничто по сравнению с моими полномасштабными паническими атаками. И вот тогда мне приходится доказывать ему, что он не прав.

Наглядный пример: на этой неделе Виктор взял меня с собой на вечеринку в честь Хеллоуина с его коллегами. Я сразу же ему напомнила, что он совершает ужасную ошибку: он же видел, как я из года в год порчу людям вечеринки. Но он только похлопал меня по ноге и заверил, что я справлюсь. Точно так же ободряюще он похлопывал и нашего кота прямо перед тем, как мы его усыпили. Это меня не подбодрило.

Дорога до вечеринки была долгой, и это работало против меня, потому что, во-первых, действие принятого мной успокоительного начало истекать, а во-вторых, у меня появилось дополнительное время попереживать по поводу наших костюмов. Мы нарядились Крейгом и Арианной[24], черлидерами команды «Спартанцы» из «Субботнего вечера в прямом эфире». Когда я покупала эти костюмы, то думала, что это будет всем понятная отсылка к поп-культуре, но няня, которая пришла присмотреть за Хейли в наше отсутствие, не имела ни малейшего понятия, кого мы изображаем.

– Ну ты знаешь? Спартанцы? Из «Субботнего вечера в прямом эфире»? – спросила я, стараясь скрыть истеричные нотки в своем голосе, а Виктор (который изначально не хотел быть мужчиной-черлидером и до сих пор меня не простил за то, что я выбрала эти костюмы) тем временем сверлил меня взглядом. Няня смотрела на меня недоумевающе.

– ДА ЛАДНО, НУ ТЫ ЖЕ ТОЧНО ИХ ЗНАЕШЬ! – несколько пронзительно завопила я на нее, и Виктор потянул меня за руку к выходу, потому что именно так мы потеряли нашу первую приходящую няню, так что я сделала глубокий вдох, чтобы попытаться успокоиться, и сказала: – Это было не так уж давно, Дэни. Помнишь? Это было в девяностых?

И тогда она сказала:

– А-а-а. Я же родилась в девяностых.

И тогда я врезала ей в живот. Но только мысленно, потому что похожим образом мы потеряли нашу вторую приходящую няню.

Как бы то ни было, нахальное незнание Дэни того дерьма, что крутили по телику до ее рождения, все еще не давало мне покоя, пока мы ехали на вечеринку. Я попыталась прочистить голову и напомнила сама себе проследить за тем, чтобы не показать людям случайно свое влагалище. Не то чтобы мне всегда приходилось об этом переживать, просто юбка черлидерши была сделана из полиэстера, и при каждом моем движении цеплялась за нижнее белье и задиралась. Поэтому вместо того чтобы весь вечер постоянно одергивать свою юбку, я решила пойти вообще без нижнего белья. Когда мы подъезжали к дому начальника Виктора, я все еще нервничала по поводу этого своего решения, и пока мы шли по длинной тропинке к огромному дому, я быстро прошептала Виктору:

– Кстати, на мне нет нижнего белья.

Он замер на ходу и нахмурился в откровенной панике.

– Я не пытаюсь тебя соблазнить, – заверила его я. – Просто предупреждаю, чтобы ты, ну знаешь, был в курсе.

Виктор уставился на меня полными ужаса глазами.

– Был в курсе чего?

– Ну знаешь, – принялась объяснять я, – в случае, если ты решишь, что нам нужно выплясывать, как черлидерам, ты будешь в курсе, что нужно быть поосторожней с влагалищем.

Виктор остановился у порога и уставился на меня, приоткрыв рот. На лбу у него начал поблескивать пот.

– Мы НЕ будем ничего выплясывать. Я даже не хотел надевать эти гребаные костюмы, ради всего святого, и КАКОГО ХРЕНА НА ТЕБЕ НЕТ НИЖНЕГО БЕЛЬЯ?

Тогда я попросила его говорить тише, а то его начальник мог бы услышать, и вот тогда Виктора начало потряхивать. Меня это обеспокоило, так как мы не могли испытывать паническую атаку одновременно, а я уже за собой это право застолбила. Я стала размышлять, стоит ли ему объяснить, почему на мне нет нижнего белья, или же лучше просто молчать, – к этому моменту он казался совершенно невменяемым, и я сомневалась, что мне удастся объяснить ему, как нижнее белье сочетается с юбками. Тогда я посмотрела через стеклянную дверь в дом начальника Виктора и увидела на диване перед телевизором четырех людей.

И ни на одном из них не было костюма.

Вот тогда-то я и задумалась над тем, что лучше сбежать, потому что если вы заставляете своего мужа носить костюм черлидера – это уже достаточно веское основание для развода, но если вы заставили его надеть костюм черлидера на вечеринку, которую устраивает его начальник и на которой все остальные будут в брюках, то так недолго и ножом в бок получить. Тут до меня дошло, что если я побегу к нашей машине прямо сейчас, то Виктор наверняка заметит, что в доме все без костюмов, и тихонько последует за мной к машине, чтобы пырнуть ножом, пока никто не видит, а получить удар ножом в тот вечер не входило в мои планы. Я сразу же решила, что лучше уж чтобы были свидетели, так что позвонила в дверь, прежде чем Виктор успел осознать всю тяжесть ситуации. Тогда-то он повернул лицо (все еще с разинутым ртом) к двери и увидел, что ни на ком в доме нет костюмов.

– Какого. Хрена? – только и успел он сказать, прежде чем дверь открыл мужчина под шестьдесят. Мужчина посмотрел на нас как-то странно, что, как мне показалось, было немного грубо с его стороны – ведь он же хозяин! – и я решила сразу со всем разобраться, так что выпалила:

– Ну знаете… Спартанцы? Из «Субботнего вечера в прямом эфире»?

Он все продолжал на нас таращиться, нахмурившись, как будто присматривался к нам, и я, пожав плечами, сказала:

– Ладно. Можете не переживать. Наша няня тоже не вкурила.

Виктор прочистил горло и посмотрел на меня своим типичным взглядом, в котором читалось: «Пожалуйста, заткнись», а мужчина у двери сказал:

– Простите. Я могу вам как-то помочь?

Тогда Виктор объяснил ему, что мы пришли на вечеринку, но, судя по всему, неправильно поняли написанное в приглашении (и снова сверкнул на меня без надобности глазами), потому что решили, что вечеринка костюмированная, и тогда мужчина прервал нас и сказал:

– Тут нет никакой вечеринки.

Я решила, что он просто пытается от нас отделаться, но тут Виктор вытащил приглашение, и мужчина любезно обратил наше внимание на то, что мы находимся на Северной Кливлендской улице, а нам нужно на Южную Кливлендскую улицу. Казалось, он испытал огромное облегчение, когда ситуация разъяснилась, но тут я выпалила:

– Ох, слава Иисусу!

Тогда он снова как-то странно на меня посмотрел. Наверное, он просто был атеистом, который не понимал, что я благодарила Бога за то, что теперь не получу от собственного мужа удар ножом, после того как заставила его надеть наряд черлидера на повседневно-деловую встречу. Атеисты таких вещей никогда не догоняют.

Несколько минут спустя мы с Виктором приехали по нужному адресу и увидели дом, украшенный всевозможными декорациями к Хеллоуину, и нескольких людей, болтающихся без дела снаружи в костюмах. Я начала тихонько молиться, но, видимо, делала это недостаточно тихо, потому что Виктор злобно на меня глянул и попросил вести себя сегодня как можно лучше. Он зачитал мне список тем, на которые нельзя разговаривать в малознакомой компании.

– Развод, смерть, политика, героин, секс, рак, проглоченные иголки, – пробубнил он. – Вот об этом разговаривать не надо.

– Все поняла, – заверила я его.

Он посмотрел на меня с сомнением.

– Кроме того, большинство из этих людей – консервативные республиканцы, так что, пожалуйста, не надо им рассказывать о том, как тебе нравится Обама. Мне с этими людьми работать. И ни слова про влагалища или некрофилию, – он действительно был свидетелем того случая, – или про ниндзя, или про то, как твой прадедушка убил твою прабабушку молотком.

Я попыталась было кивнуть в знак согласия, но теперь все упомянутые им вещи застряли у меня в голове, и я безуспешно пыталась думать о чем-нибудь другом. И ничего другого на ум не приходило.

К счастью, на вечеринке было очень шумно, а поскольку дело происходило в Техасе, постольку большинство гостей уже были пьяны и очень разговорчивы, так что я могла только бездумно улыбаться и кивать в знак согласия в ответ на все, что говорили другие. Мы с Виктором уселись рядом с довольно большой группой его коллег. По правде говоря, было бы весьма непросто вставить слово в разговор, главным участником которого был человек, одетый Джоном Маккейном (я вам клянусь). Он разразился тирадой о том, что Обама собирается забрать у нас все наше оружие («Да где он его хранить-то будет?» – думала я), и я увидела панику в глазах Виктора, который заметил, как я напряглась, и принялся безмолвно умолять меня не встревать. Я прикусила язык и выдавила из себя улыбку. На лице Виктора отразилось явное облегчение, и он сделал глубокий вдох, а я улыбнулась и закатила глаза – мол, а ты-то все сомневаешься! – но ряженый Маккейн, видимо, заметил, что мы обменялись взглядами, – он фыркнул и, подозрительно нахмурив бровь, спросил:

– А это что? Неужели в наши ряды затесался сердобольный либерал?

Вот тут-то все вокруг и поплыло, – ведь меня настоятельно попросили не говорить о политике! – так что я замерла и принялась мысленно подбирать уместный ответ, который помог бы мне сменить тему разговора. Когда тишина стала невыносимой, я выпалила, пожалуй, самую неуместную фразу, которая когда-либо звучала на вечеринках:

– Как-то раз меня пырнул ножом в лицо серийный убийца.

Самым ужасным было то, что я умудрилась произнести эти неуместные слова совершенно серьезным и невозмутимым голосом. Словно людей постоянно бьют ножом в лицо. А еще знаете что? Я не имею ни малейшего понятия, почему я это сказала. Тогда Виктор посмотрел на меня с таким выражением, как будто у него инсульт, и цвет его лица начал меняться. Стиснув челюсть, он выдавил из себя:

– Ха-ха-ха, дорогая! А какое отношение это имеет ко всему? – и я знала, что это он пытается дать мне возможность соскочить, ну или просто хочет таким образом от меня отстраниться. Наверное, мне следовало просто списать все на выпивку, но вместо этого я решила попытаться спасти ситуацию, объяснив, что псевдо-Маккейн упомянул про огнестрельное оружие, и это напомнило мне про ножи, и вот тогда я вспомнила, как меня пырнул ножом в лицо серийный убийца, – но после этих объяснений ситуация стала еще более странной, и люди вокруг начали бросать в мою сторону неловкие взгляды и издавать нервные смешки. Тогда Виктор принялся сверлить меня взглядом, а я все продолжала самооборону, потому что Я ТУТ ПЫТАЮСЬ ПОМОЧЬ. Раз уж на то пошло, Виктор должен был сердиться на Маккейна, а не на меня, потому что во всем этом, по сути, он был виноват. В смысле, на парня в костюме, а не на бывшего кандидата в президенты Джона Маккейна. Его там даже и не было. Я не очень хорошо понимаю, почему мне нужно это уточнять.

Наконец Виктор прочистил горло и попытался поменять тему разговора, но пути назад уже не было: сначала люди принимаются задавать вопросы, потом замечают тоненький шрам у тебя на лице, и вот уже у тебя нет другого выбора, кроме как рассказать историю про серийного убийцу. Готова поспорить, что прямо сейчас вы думаете: «Неужели ее и правда пырнул ножом в лицо серийный убийца?» И не пытайтесь даже этого отрицать, потому что вы только что об этом прочитали, так что вы просто должны об этом думать. Так устроены книги. А еще знаете что? Велоцирапторы. Ха! Теперь вы думаете о велоцирапторах. Крутотень. Наверное, именно поэтому Стивен Кинг написал так много книг.

Ваш разум теперь в моей полной власти.

Как бы то ни было, ответ на ваш вопрос такой: «Да. Да, меня и правда пырнул ножом в лицо серийный убийца. Типа того». Так я в точности и сказала людям на вечеринке. После этого Виктор чуть со мной не развелся. А самое трагичное тут то, что формально во всем как бы виноват Виктор, потому что к тому моменту я уже была готова сказать всем, что просто напилась, а потом пойти спрятаться в туалете, но Виктор решил сказать, что я напилась, первым, и я так на него разозлилась, что перестала бояться разговаривать с незнакомыми людьми: ведь он явно не воспринимал историю про то, как меня пырнули ножом в лицо, всерьез. Виктор поспешил заметить, что на самом деле все было несколько иначе, и он был прав, но к этому моменту все были уже слишком заинтригованы. И потом, никто ведь не знал, каким кошмаром обычно оборачиваются разговоры со мной на вечеринках, так что вместо того, чтобы поддержать предложение Виктора и отправить меня прилечь, они потребовали, чтобы я рассказала им эту историю. Они были обречены.

Практически сразу же я осознала, какой большой это было ошибкой, но решила, что все еще могу спасти положение, так что сделала глубокий вдох и объяснила, что на самом деле я просто заснула во время просмотра документального фильма про серийных убийц, и, видимо, этот фильм сильно меня впечатлил, потому что мне приснилось, что за мной гонится Ночной охотник[25], размахивающий огромным ножом, и во сне ОН ПЫРНУЛ МЕНЯ ПРЯМО В ЛИЦО. Мне стало так больно, что я закричала и тут же проснулась, после чего поняла, что все это мне только снилось.

Тут люди обычно начинают из вежливости смеяться. И именно на этом месте мне следует заканчивать свой рассказ. Постараюсь не забыть об этом в следующий раз. Конечно же, в тот раз я на этом не остановилась – ведь мой внутренний цензор отставал от повествования на семь секунд, и к тому же был слишком шокирован происходящим, чтобы велеть мне заткнуться.

Так что я наклонилась вперед с заговорщицким видом и сказала только-только расслабившейся публике:

– А крик между тем не прекращался, и тут выяснилось, что кричу я, потому что МЕНЯ НА САМОМ ДЕЛЕ ПЫРНУЛИ НОЖОМ В ЛИЦО.

В этот момент все перестали смеяться, а у Виктора сделался нездоровый вид. Тогда-то у меня и началась паника, и я заговорила ужасно быстро, чтобы поскорее закончить и убежать.

– Значит, Виктор просыпается и видит, что у меня все лицо в крови, и такой весь: «КАКОГО ХРЕНА?!» А я такая типа: «НЕ ГОВОРИ! МЕНЯ ПЫРНУЛ НОЖОМ НОЧНОЙ ОХОТНИК!», и тогда Виктор подскочил, обнажил свой меч и побежал по коридору в погоне за Ночным охотником, – это было довольно странно, потому что в документальном фильме говорилось, что он все еще в тюрьме, но, полагаю, когда ты просыпаешься и видишь, что твою жену пырнули ножом, сложно мыслить трезво, и лично я была прямо впечатлена тем, как быстро он обнажил свой меч и пустился в погоню за опасным серийным убийцей…

Виктор перебил меня:

– Пожалуйста, ради всего святого, замолчи.

Я с удивлением на него посмотрела, пытаясь понять, какая именно часть моего рассказа его так шокировала, и тут же поспешила пояснить:

– Ах! Когда я сказала «обнажил свой меч», я не имела в виду его пенис, ребят. Я говорила про самурайский меч, который мы держим у кровати. Не побежал же Виктор по коридору за серийным убийцей, размахивая своим пенисом. В смысле, это было бы нелепо, – засмеялась я. Больше никто смеяться не стал.

– Как бы то ни было, – продолжала я, – Виктор рыскал повсюду, но никого, кроме нас, в доме не было, и все двери были закрыты. Виктор попробовал было убедить меня, что я просто случайно поцарапалась, но я в этом сомневалась. На следующий день кто-то на работе решил, что Виктор меня избивает, и мне пришлось рассказать про приснившегося мне серийного убийцу, но, конечно же, никто мне не поверил, и это было немного обидно, потому что, ударь меня мой муж на самом деле ножом в лицо, мне бы хватило ума придумать историю получше, а не рассказывать всем про нападение серийного убийцы во сне.

К этому моменту мне уже очень-очень хочется замолчать, но я не могу этого сделать, потому что я сама в шоке от того, куда меня занесло, и мне отчаянно хочется как-то логично все это закончить, но мне мешает паника. Я уже начинаю мечтать о том, чтобы Виктор устроил пожар, который бы всех отвлек, но он этого не делает, так как явно не собирается мне помогать.

Итак, я продолжила:

– Конечно же, тогда я испугалась, что со мной наяву будет происходить все, что мне снится, так что теоретически может получиться так, что я проснусь в школьном кабинете в платье из маринованных огурцов. Или с руками из зефира, или без ноги. Потом, где-то неделю спустя, мы с Виктором лежали в кровати и вдруг услышали из окна над головой какой-то скрежет, словно кто-то водил ножом по стене. Меня парализовало от страха. Я медленно повернулась лицом к окну и увидела ОГРОМНУЮ ЗАДНИЦУ МОЕГО КОТА. Как оказалось, наш толстозадый кот Поузи пытался разместиться на крохотном подоконнике, но не помещался на нем, так что ему приходилось отчаянно цепляться одной из задних лап за стену, чтобы удержаться, и тут я поняла, что именно со мной случилось. Мой огромный, жирный кот упал мне на лицо и поцарапал меня своими огромными кошачьими когтями в тот самый момент, когда мне снились серийные убийцы. Вот почему десять лет спустя у меня по-прежнему этот шрам.

Все смотрели на меня озадаченно, и Виктор заставил меня уйти, после чего поклялся больше никогда не брать меня с собой на вечеринки. Мне было сложно с ним спорить, и все-таки я заметила, что вечеринка на самом-то деле удалась, потому что никто так и не увидел моего влагалища. Виктор сказал, что мы по-разному понимаем слово «удалась». Потом он сказал мне, что истории про серийных убийц, которые в конце концов оказываются обыкновенными котами, теперь возглавляют перечень вещей, о которых мне запрещено разговаривать, и вот тут я уже возмутилась не на шутку, потому что в этой истории он выглядел долбаным американским героем, гоняющимся по всему дому за серийным убийцей (который на самом деле оказался котом). Тогда он заметил, что коты на самом деле не серийные убийцы, а я ответила, что формально коты опаснее серийных убийц, потому что они слишком пушистые, чтобы их кто-то заподозрил, и если бы Поузи приземлился на несколько сантиметров ниже, то мог бы порезать мне яремную вену. По сути, Поузи – незаметный убийца.

Прямо как холестерин.

Я попыталась успокоить Виктора, пообещав, что когда мы вернемся домой, я все заглажу, отправив его коллегам остроумное письмо, в котором не будет ни единого слова о ножах.

– А потом что? – спросил Виктор.

– А потом, – объяснила я, – все будет хорошо, потому что я буду настолько обворожительна, что они меня простят. Кроме того, все на вечеринке были порядочно пьяны, и они вряд ли поверят, когда проснутся утром, что я и правда рассказала эту ужасную историю.

Тогда Виктор заметил, что, если мне и удастся убедить их в своей нормальности по электронной почте, в итоге я непременно снова облажаюсь, и он был прав, и именно поэтому в следующий раз на вечеринке я скажу всем, что у меня ларингит, и попрошу всех достать сотовые телефоны, чтобы общаться со мной с помощью СМС. Но, как мне пришлось с неохотой признаться Виктору, проблема в том что я, скорее всего, запаникую и скажу первому же попавшемуся человеку, что не могу говорить, потому что мою гортань сожрал леопард, а потом достану телефон, чтобы показать, насколько гортань при увеличении напоминает влагалище. Виктор жалобно на меня посмотрел, и я достала телефон, чтобы найти видео с гортанью и подтвердить свои слова. Тогда Виктор глубоко вздохнул и попросил меня перестать с ним разговаривать. Чего, полагаю, и следовало ожидать.

Что ж, извинюсь перед ним завтра.

По электронной почте.