К ЗАВЕТНОЙ ЦЕЛИ 

Мы перешагнули рубеж 1944 года. Приближалась весна, а с нею и заветная цель, ради которой мы так упорно и настойчиво работали, подготавливая людей на рискованный, но единственный путь к свободе.

…В пустом, стоящем в стороне бараке собралось двенадцать человек, в том числе В. В. Хазанович. Я кратко сообщил решение подпольного комитета о начале восстания. Эти слова были встречены гробовым молчанием.

Это меня насторожило. Хотя я подробно остановился на этапах вооруженного восстания и оборонительных действиях на марше в сторону Карпат, однако не мог предусмотреть, какое место нашего плана окажется самым уязвимым.

Потом началось обсуждение. Первым выступил полковник Н. С. Скворцов, бывший командир танковой бригады:

— С планом вооруженного восстания я в основном согласен, — сказал он и повернулся ко мне: — Но хочу знать, кто будет стоять во главе нашего вооруженного отряда?

Кандидатура командира уже была обсуждена комитетом.

— Лично я считаю наиболее подходящим человеком — продолжал Скворцов, — полковника Хазановича.

— Правильно! — послышались реплики.

Выступили несколько человек. Все они поддержали идею восстания. Собрание шло оживленно. Однако не обошлось без конфуза. Последним в прениях выступил майор А. М. Федорович, который без обиняков заявил:

— План восстания поддерживаю, но я лично не буду ждать, пока подготовят тоннели за проволоку для общего ухода из лагеря. Я сам уйду, раньше намеченного плана, — и сел.

Собрание не сразу пришло в себя, услышав заявление человека, который в лагере был известен как заядлый сторонник одиночных побегов. На него сразу ополчились Скворцов, Пляко, Шамов и другие, возмущаясь тем, что несвоевременный побег Федоровича может помешать освобождению всех.

В конце концов собрание поручило «семерке» детализировать план и на всякий случай готовить тоннели за проволоку. Возглавить эту работу поручили Шамову.

Сроки выхода из лагеря отводились на середину апреля.

Особо тщательно была подобрана группа разоружения лагерной охраны.

Шла вторая половина марта. Кое–где еще лежал снег, по ночам талые лужи сковывал легкий морозец, но безудержная весна уже стояла на дворе. Пелену серых тяжелых туч все чаще разрывало солнце, у проволочного забора робко тянулись к свету и теплу зеленая полоска травы, упруго набухшие почки. Люди выползали на широкий двор, щурясь от яркого света и подставляя бледные, исхудалые лица навстречу солнцу.

Весна заставила нас от слов перейти к делу. Началась прокладка тоннелей сразу из–под шести бараков и одной заброшенной уборной. Работы велись только днем, когда в бараки не заходили сантинелы.

Какую самоотверженность, веру в успех задуманного проявляли товарищи, показывает такой пример.

Как–то к нам пришли лейтенанты Иван Сучков и Петр Андрющенко. Оба они земляки, кубанцы, белокурые, немного похожие друг на друга. Улыбаясь, один из них заявил:

— Вот решили для ускорения работы соревноваться: кто больше прокопает за день.

— Мы в разных сменах, — уточнил другой. — Я берусь сделать два метра.

— А не много ли? — спросил Шамов, удивленно посмотрев на парней.

— Много, но выполнимо! — откликнулся Сучков.

— А конспираторы вы плохие, — заметил я, сбивая с его плеча желтую глину, — увидит кто, сразу все поймет…

Пока Шамов разговаривал с ребятами, я смотрел на Андрющенко. На его круглом лице из–под пилотки к уху сползал широкий розовый рубец, а у края глаза полумесяцем выделялся другой. Я знал происхождение этих рубцов. Вспомнился путь от Ченстохова в Румынию…

У чехословацкой границы тревожным шепотом ожил наш вагон. То один, то другой протискивался к окну и долго смотрел на леса и горы, которые со всех сторон обступали полотно дороги. Лучшее место для побега и придумать было трудно.

Оживились разговоры. В голосах чувствовалась уверенность. Бежать решили всем вагоном. После непродолжительных споров распределили обязанности: кто готовит выход из вагона, устанавливает очередность, вырабатывает условные сигналы для сбора в горах после побега.

И вдруг в приглушенных разговорах, где чаще всего слышались слова «лес», «горы», «свобода», прозвучал тихий, но внятный голос:

— А я не согласен!

Все повернулись. В глубине вагона лежал человек, узнать которого в темноте было трудно.

— Дураки, — продолжал он, — вас всех, как волчат, перестреляют, в горах перемерзнете… Дома вас ждут живыми, а не мертвыми…

Это был голос Иванова. Пожилого, нелюдимого человека. Я уже не помню, не то в Умани, не то в Ченстохове мне пришлось впервые встретиться с ним. Это у него я выменял санитарную сумку за дневной паек хлеба. Начинались холода, санитарная сумка могла стать неплохим головным убором.

Теперь я и мои товарищи пытались его урезонить, доказать несостоятельность его опасений. Но из этого ничего не получилось.

Ввиду того, что выход через дверь хорошо просматривался немецкой охраной, решили прорезать два отверстия в торцовой стене, с расчетом выхода из вагона на обе стороны дороги.

Я попросил человека, ухитрившегося где–то достать бесценный для нас инструмент — стамеску, еще раз осмотреть указанное мною место.

Петр Андрющенко, тогда еще мне незнакомый, подошел и молча посмотрел на меня.

— Вы уверены, что прорез будет сделан? — спросил я.

— Будьте спокойны. Закон морской. Все будет сделано на большой. — Моряк без тени волнения улыбнулся и вынул из–под полы шинели стамеску с широким, хорошо отточенным лезвием.

— Молодец. Желаю успеха… Вам будут помогать Максимов, Сучков и Земляков, — сказал я ему.

Работа началась немедленно. А в вагоне, одолеваемые нетерпением, уже выстраивались у выхода узники.

В вечерних сумерках, когда поезд подходил к станции Треиено и замедлил ход, люди начали торопливо выбрасываться из вагона. Однако делали это суетливо, оставшиеся в вагоне нервничали, кое–кто бранился, подталкивая друг друга. И вдруг прогремели два выстрела, а затем глухо застрочили пулеметы.

— Охрана заметила, товарищи!

Но жажда свободы победила осторожность, узники лезли в дыру, бросались под откос насыпи…

Стрельба открылась по всему эшелону. Поезд остановился.

— Вон, вон бегут к лесу, к лесу… Один упал. За ними автоматчики… Темно, не видно… Ах, черт, неужели, не ушли? — переживал кто–то у окна.

— Закрывайте отверстие!

— Ну, будет дело, — грустно проговорил из своего угла Иванов.

За вагоном хлопнул пистолетный выстрел, Зашуршал щебень, загремел замок, и дверь открылась. Три офицера один за другим вскочили в вагон, за ними поднялись несколько автоматчиков и переводчик. Раздалась команда:

— Все в один угол!

Все сбились в кучу, прижимаясь друг к другу. Эсэсовцы перевернули все, разбросали узелки, посуду, ощупали стены. Перешли на другую сторону, тщательно осмотрели все щели, сорвали со стены шинели, полотенца и… на коричневом фоне стены увидели зияющие две дыры.

— Автомат! — крикнул офицер. И шесть автоматчиков взяли на прицел оборванную группу людей, толпившихся у противоположной стены вагона. Офицер, грозя пистолетом, на ломаном русском языке выкрикнул:

— Кто прорезал стену? Выдать! Говорите, или будете расстреляны все.

Толпа молчала.

— Повторяю, выдайте зачинщиков!

Ответом было молчание. Напряженные бледные лица, воспаленные, расширенные глаза выражали твердую решимость.

— Третий раз требую указать того, кто прорезал стену? Последний раз, или командую стрелять, — злобно выкрикнул офицер и что–то по–немецки пробурчал автоматчикам.

И тут Иванов, возвышающийся над всеми на целую голову, бросая по сторонам свои маленькие свинцовые глазки, нарушил тишину:

— Что ж молчите? Струсили? Выдавайте, кто резал. Из–за одного погибать всем?

— Предатель! — отозвались из задних рядов.

Толпа колыхнулась. Вперед вышел старший лейтенант Петр Андрющенко и спокойно произнес:

— Резал я! Стреляйте, гады! Прощайте, товарищи…

Широкий взмах руки, и Андрющенко, оглушенный ударом, отлетает в противоположный угол вагона. Избивали его железными прикладами автоматов. Андрющенко глухо стонал. Когда он потерял сознание, гитлеровцы подтащили его тело к ящику и бросили в нечистоты. И снова посыпались удары прикладов.

Ко мне подошел Федор Мороз и шепотом сообщил:

— Ушло одиннадцать человек… двое из них убиты…

Андрющенко выжил. На голове и лице клочья кожи были уложены на свое место и перевязаны грязным тряпьем из разорванных рубах.

…Все это мне вспомнилось сейчас, и я спросил:

— Петя, а почему ты тогда не ушел первым, ты же резал отверстие?

— Думал, что освободятся все, а потом и моя очередь наступит.

— Ну, а теперь успеешь уйти?

— Какой будет порядок.

Работа в тоннелях закончилась печально. Тоннель, который шел из закрытой уборной и был наиболее близко расположен к проволоке, проходил под вытоптанной дорожкой патруля за оградой. Румынский солдат, очевидно, от утренней стужи начал пританцовывать как раз на перекрестке подошедшего тоннеля и дорожки и провалился в подземелье.

Крик перепуганного часового привлек весь лагерь. Из административного двора прибежали солдаты с винтовками, не понимая, откуда исходит крик. Пострадавшего вытащили из провала еле живым.

Попович с комиссией тщательно изучил тоннель. На поверке он разносил Хазановича и снова грозил уничтожить «большевиче». К счастью, комендант лагеря не знал о существовании еще шести тоннелей. В начале апреля работы по их прокладке были закончены.

Особенно волновала нас судьба больных и слабых товарищей. Было ясно, что это может помешать успешному выполнению задуманной операции. Требовалось перебороть упадническое настроение этих узников, среди них были и такие, которые смирились со своей близкой смертью. В беседах с ними я рассказывал о подвиге одного советского патриота, свидетелем которого был сам.

…Владимиро–Волынск. Конец августа 1942 года. Обширный офицерский лагерь с кирпичными постройками. Целыми днями многотысячная толпа изможденных, обессилевших от недоедания людей бродила по двору, многие пленные кучками сидели на земле, обогревая солнечными лучами свои полуодетые тела. Вокруг лагеря в четыре линии недоступное колючее ограждение. Частые вышки с прожекторами и пулеметами вверху и внизу, автоматчики с рвущимися с цепи овчарками. Режим лагеря смерти. Даже незначительный проступок вел к расстрелу. Сотни людей умирали от истощения. Здесь не было надежды на спасение.

Мы видели за проволокой несколько поросших чертополохом длинных траншей. Старожилы лагеря рассказывали, что в прошлую зиму в эти траншеи было закопано двенадцать тысяч советских военнопленных.

Разговоры и думы всех узников беспрерывно сводились к тому, как отсюда вырваться, спасти свою жизнь. Но порядок и система охраны лагеря абсолютно исключали такую возможность.

Среди узников было несколько переводчиков из числа военнопленных. Подчинялись они своему начальнику — Власову, до войны работавшему преподавателем немецкого языка в одной из ленинградских школ. Сдержанный, корректный, не мозоливший глаза своим особым положением, он все время вращался среди заключенных. Его нельзя было заподозрить ни во враждебности к своим землякам, ни в особой преданности немецкому командованию. Однако пленные к нему относились, как ко всякому, кто в какой–то мере сотрудничал с врагом.

За колючей проволокой находилось картофельное поле. В 400–500 метрах возвышалась черно–зеленая стена дубового леса. Насколько далеко тянулся этот манящий соблазном массив, никто не знал. С утра до вечера дразнил он пленных своей близкой недоступностью.

Однажды утром мы увидели, как двадцать человек во главе с переводчиком Власовым под охраной четырех автоматчиков вышли за ворота лагеря и направились на картофельное поле убирать урожай. Более осведомленные говорили, что Власов сам отбирал для этой работы десятка два военнопленных. Были случаи, когда такие же группы организовывались для подвозки в лагерь дров, сена и прочего. Конечно, каждый такой выход за проволоку все связывали с возможностью побега. В лесу начиналась свобода, а за ним — путь на восток. От этих мечтаний кружилась голова, захватывало дух.

Но сейчас, когда двадцать человек с лопатами пошли на картофельное поле с «немецким служакой», о возможности побега никто не думал.

Кончался день, солнце клонилось к закату, и вдруг там, где раскинулось картофельное поле, началась автоматная стрельба…

Власов выбрал удобный момент и лопатой нанес удар в голову гитлеровца, схватил его автомат, скосил очередью еще двух фашистов, а тем временем люди с лопатами, задыхаясь, мчались к лесу.

В лагере поднялся переполох. Следом за беглецами помчались машины с автоматчиками и овчарками, мотоциклисты.

В эту ночь лагерь не спал. По углам шелестел шепот: «Молодец Власов!», «Уйдут ли?», «Поймают — конец ребятам». Тревожно было и на следующий день. Каждый в душе желал товарищам удачи. Власова уже не называли «немецким служакой». И какая же горечь охватила военнопленных, когда рано утром за проволокой вблизи бараков они увидели девять окровавленных трупов беглецов, брошенных фашистами специально для назидания пленным. «Но ведь девять! Значит, одиннадцать ушли…» Этот не вполне удачный побег все же поднял дух узников, вселил в них радость и гордость за тех, кто ушел, кто остался жив.

Прошло недели две после совершенного побега, но 10 августа, в воскресенье, в теплое солнечное утро, когда народ уже заполнил обширный двор, все увидели, как в воротах лагеря под усиленным конвоем автоматчиков показался обросший черной бородой человек со связанными за спиной руками.

Это был Власов. Его вели к высокой кирпичной стене, на площадке которой вверху размещался блекло–зеленый цветник.

Тысячи людей бросились к группе. Власову махали руками, пилотками, выкрикивали приветствия. Герою, организатору побега, человеку, который знал, чем может кончиться неудачный побег, всем хотелось пожать руки.

Власова поставили спиной к центру стены. Он улыбался, кивал головой на приветствия товарищей, видя и понимая искреннее сочувствие своих соотечественников. Педагог, коммунист, он знал, что пример его мужества удесятерит силы узников, их уверенность в победе.

Глаза Власова излучали стойкость, мужество, бесстрашие. И когда послышалась команда, Власов не дрогнул, не опустил плечи. Он поднял голову, как будто хотел что–то сказать очень важное, шагнул вперед.

— Держись, Власов!

— Мы отомстим за тебя!

— Родина и партия тебя не забудут! — кричали из толпы.

Власов приподнялся на носки и крикнул стоящей против него за автоматчиками многотысячной толпе:

— Долой Гитлера! Долой фашизм! Да здравствует Советский Союз!

Раздался треск автоматов, Власов еще стоял, но кровь уже заливала его лицо. Он пытался еще что–то сказать, силы покинули героя, и он мягко опустился на землю…