ВСТРЕЧА С БЕРЕЗКОЙ

На тыльной стороне барака пригревало солнце. Мы с Королевым, прислонившись к нагретой обшивке стены сидим уже несколько минут и молчим. Не зная, зачем он позвал меня сюда, я жду.

— Вы мне очень нужны, — наконец начал Королев. — Вы меня не ругайте, вам может это не понравиться, но мне надо передать записку. Только прежде я должен задать вопрос. Можно?

— Можно, Саша, давай!

— У вас личное чувство существует? Вы можете рассуждать не как комиссар, а просто как человек?

Я удивился такому предисловию и улыбнулся.

— Вы понимаете, что такое любовь? — продолжал Королев. — Любовь даже у черта на куличках? Любовь, которая заставляет человека рисковать своей жизнью!

— Ты о любви к женщине? Какая в лагере любовь? И кто это «рискует жизнью»?

Королев сурово посмотрел на меня и сунул маленький клочок бумаги.

«Дорогой Алексей Ефремович, — читал я, — здравствуйте! Откровенно говоря, я не сразу решилась написать вам эту записку. Пишу и задыхаюсь от волнения, меня трясет как в лихорадке… Какая радость! Мне сегодня сообщили, что вы здесь, и я на миг забыла, что нахожусь в руках врага. Я кое–что рассказала Королеву. Б.»

Прочитав записку, я повернулся и встретил горящие любопытством глаза товарища.

— Березка? — с волнением спросил я.

— Она. Случайно встретились. Определена в пекарню.

На следующий день полковник Хазанович включил меня в список больных, нуждающихся в медосмотре. С утра у небольшого дощатого здания с невысоким, в две ступеньки, крылечком уже толпились люди. Я занял очередь и с волнением стал поглядывать по сторонам в ожидании Березки.

Вскоре из узкого коридора до меня донесся знакомый девичий голосок. Я сразу узнал его — это Березка здоровалась с больными, выстроившимися в очередь.

Наконец она появилась в дверях санчасти, маленькая, похудевшая, с темными кругами под глазами. И хотя вид ее выражал усталость, на губах застыла удивительно знакомая улыбка, которую не изменили никакие невзгоды. Одета она была в старенькое, вылинявшее военное обмундирование, на ногах — изрядно потрепанные, порыжевшие сапоги, на голове — косынка.

Увидев меня, Березка наморщила высокий, отливавший кремовым загаром лоб, словно вспоминала что–то. И я понял — не узнала. Но когда я шагнул ей навстречу, она встрепенулась, спрыгнула с крыльца.

Я молча, не стесняясь товарищей, обнял девушку. Она не могла произнести ни слова, лишь смотрела мне в лицо и грустно улыбалась. Губы ее дрожали, из глаз выкатились слезы, и, чтобы скрыть свою слабость, девушка опустила голову.

Мы отошли к лежавшим в стороне толстым бревнам.

— Садись, Шурочка, — предложил я.

— Березка, — попыталась шуткой поправить она меня и тут же спросила: — Вы голодаете? Вас мучили?

— Было и то и другое…

Она покачала головой и снова заплакала. Затем, немного успокоившись, не торопясь начала рассказывать о том, где была и что делала в последние месяцы. Я с волнением слушал мягкий голос, в котором одновременно звучали и радость, и грусть.

— В Симферополе нас, женщин, погрузили в один вагон. Перед Днепропетровском ночью из двух вагонов был совершен побег. Подготовленная для этого майором — Проценюком группа успела открыть и наш вагон. Шли с одной из подружек почти два месяца. Где–то в Воронежской области перешли линию фронта. Побывала дома, в Казани. Поправилась и пошла в военкомат с просьбой отправить на фронт. Военкомат командировал в группу парашютистов. По окончании курсов десантников я стала не только медработником, но и радистом. С тех пор меня неоднократно забрасывали в тыл врага. Последний раз с группой товарищей совершила прыжок на румынской территории. Нас обнаружили, оцепили плотным кольцом. Мы долго отстреливались. Два товарища были убиты сразу, третий погиб, когда не мог уже держать оружие. За четыре часа боя мы израсходовали все патроны, но у меня еще остался один в пистолете, который я спрятала на груди. Когда жандармы пошли в атаку, бросила последнюю гранату, но сзади на меня навалились, связали, привезли в какое–то село, бросили на земляной пол в сельской мерии… Староста избивал ногами. Я почти теряла сознание. Крестьяне предложили воды, но я просила лишь об одном: развязать руки. Удалось уговорить. Староста, румынский фашист, проходя мимо, плюнул мне в лицо. Я расстегнула гимнастерку, выхватила пистолет и выстрелила в него. Меня снова били, били до тех пор, пока не потеряла сознание. — Березка сняла с головы косынку. — Вот, видите? — показала она шрамы над бровью и на скуле. — А потом отправили в Ботошани. Двадцать дней сидела там, ждала военно–полевог'о суда. Но староста выжил, и меня отправили сюда. Вот так, товарищ, комиссар, — устало закончила она свой рассказ.

— Что же ты здесь делаешь? — спросил я.

— Теперь я пекарь.

— А сколько в лагере женщин?

— Четыре.

— А в пекарне чем занята?

— Сначала поставили уборщицей. Потом я сделала сладкий пирог… по заказу локотинента[15], и тогда меня перевели пекарем.

— Ты сумеешь войти в доверие локотинента, чтобы, пользуясь хотя бы относительной свободой, завязать знакомства в городе и среди военных?

Она посмотрела мне прямо в глаза и, не задумываясь, ответила:

— Если нужно, постараюсь…

— Ты будешь выполнять задания комитета. Наши доверенные есть и среди красноармейцев, которые возят хлеб в лагерь. Познакомься с Петро Стево. Это румынский солдат, переведенный с командой из Тимишоары. Основное, что нам нужно, — связаться с румынскими коммунистами. Веди себя осторожно. Встречаться будем здесь.

— Рындин, давай сюда! — услышал я голос из перевязочной. Мы пожали друг другу руки, и я ушел.

Прошло дней девять после встречи с Березкой. И вот как–то красноармеец из административного двора передал нам записку и пачку денег—15 000 лей.

В записке говорилось: «Познакомилась с учительницей. Она сообщила о том, что заслать коммуниста в число служащих лагеря нет возможности. ЦК партии в связи с репрессиями режима Антонеску в глубоком подполье. Однако удалось установить, что коммунисты организуют боевые патриотические отряды и готовят их к восстанию. Комитет Единого рабочего фронта призывает народ к борьбе за прекращение войны против Советского Союза. В одном из обращений говорится: «Не дадим ни одной копейки взаймы Антонеску, который продолжает вести проигранную Гитлером войну». Деньги, которые передала мне учительница, собраны рабочими. Б.»

Деньги отдали на хранение Федору Пселу. Эта денежная помощь из–за проволоки вызвала одновременно какое–то смешанное чувство. С одной стороны, нас угнетали фашистские порядки в отношении к пленным в лагерях, хотя румынскую администрацию никак нельзя было сравнить с гитлеровской, а с другой стороны, нас ободряло внимание и забота тех, кто думал о нас, помогал нам. Значит, и среди румынского народа было не мало тех, кто искренне сочувствовал советским людям, верил в торжество добра и высшей справедливости.

Очевидно, к этой категории румынских граждан следует отнести постоянно оказывавшего нам помощь Петро Стево.