СИЛЫ ПОДПОЛЬЯ

Красноармейцы, работавшие в городе, принесли радостную новость: советские войска разгромили гитлеровцев под Сталинградом и гонят их на запад. Стало известно и о том, что в связи с этой катастрофой Гитлер объявил траур по всей Германии. В тот же вечер в бараке старшего комсостава состоялся доклад.

Весть о поражении фашистов была для нас неожиданной. В декабре румынская газета «Тимпул» опубликовала сводку о положении на Сталинградском фронте. По ней можно было судить, что немецко–румынские войска уже давно форсировали Волгу, окружили Сталинград и теперь там полные хозяева. А советские войска в этом районе почти разгромлены.

Узники лагерей, конечно, не верили этим «сводкам», однако каждого из нас охватывала тревога.

Некоторые убеждали товарищей: «Не падайте духом — у нас есть еще Сибирь, тайга, горы… За нашей спиной тысячи и тысячи неодолимых троп, живой дух русских богатырей. Фашистам никогда не быть хозяевами нашей земли…» И в глазах людей снова искрился свет надежды и вера в победу советского оружия. Доставленную из города газету наши переводчики настолько тщательно изучили, что скоро она превратилась в тряпку. Но все эти разрозненные данные о фронтах не удавалось свести в общую картину, из которой бы четко просматривалось истинное положение вещей.

В эти дни ко мне подошел один из офицеров. Он не назвал ни своей фамилии, ни звания. Позже я узнал, что это был Тимофей Ефимович Шамов, что в тяжелые дни боев под Керчью он командовал полком. Его насупленные светлые брови производили впечатление суровой замкнутости. Среднего роста, полный и немного сутуловатый, он даже в условиях плена находил возможность пошутить, приободрить товарища. Эти качества вызывали к нему особую расположенность и доверие.

Интересно и умно он проанализировал создавшееся положение под Сталинградом. Его военная грамотность, глубокие суждения о тактике и стратегии в нынешнюю войну произвели на меня большое впечатление. «Вот такой товарищ нам и нужен», — мелькнула мысль. Комитет решил доверить Шамову время от времени выступать с анализом положения на фронтах. Тут же ему было поручено подготовить доклад о сталинградском поражении гитлеровцев и выступить с ним в бараках.

Тогда же мы утвердили постоянного переводчика Леонида Мельника, которого хорошо знал И. Д. Денисов. Л. Мельник, высокий, широкоплечий, с опущенными русыми усами, с ласковыми голубыми глазами, много лет прослужил в пограничных войсках и отлично говорил на румынском языке.

Незадолго до этого нам удалось установить контакт с одним из румын, работающих в санчасти лагеря, — Тудором Думитреску. Теперь Леонид Мельник при каждом удобном случае встречался с Тудором, узнавал о событиях на фронте, получал от него румынские газеты.

Было решено подготовить и провести настоящую лекцию. Тему подобрали такую, которая противостояла вражеской пропаганде: «О чести, гордости и силе советского человека».

Еще только начали сгущаться сумерки, а в один из бараков стали собираться военнопленные. Их было немного, так как условия лагерной жизни требовали осторожности. Приходили оборванные, но с какой–то веселой лукавинкой в глазах, присаживались на нары, доставали тощие кисеты, закуривали.

А когда за окнами совсем стемнело и в бараке все погрузилось в непроглядную тьму, из угла донесся глухой баритон:

— Товарищи, кто желает послушать, прошу сюда поближе. — И говоривший назвал тему лекции. Это вызвало всеобщий смех.

— Какая может быть гордость, когда мы человеческий облик потеряли! — раздалось из темноты.

— А ты слушай, да помалкивай, — перебили его. — Если есть на плечах голова, не потеряешь и этот облик.

— Тихо, товарищи!

Голос лектора звучал отчетливо, и каждое его слово было хорошо слышно даже в дальних углах.

— Вот только сейчас, товарищи, вы слышали чью–то реплику относительно нашего облика, дескать, ничего человеческого у нас не осталось: ходим рваные, голодные, мерзнем. Но разве в этом заключается суть дела?

Я стоял недалеко от выступавшего и вдруг услышал шепот:

— Кто говорит?

— Не знаю… Голос незнакомый, наверное, не из нашего барака.

Только немногим было известно, что с первой лекцией в этот вечер выступал И. Д. Денисов.

И вдруг шепот стих. В темноту спокойно падали слова: «Победа наших войск под Сталинградом объясняется тем, что мощь Советских Вооруженных Сил с каждым днем растет, приобретается боевой опыт у командиров и политработников, опыт в управлении войсками, в то время как враг с каждым днем истощается, а ресурсов для возмещения потерь у него нет. Мы теперь имеем перевес не только в живой силе, но не уступаем врагу и в технике…

— Здорово! — раздалось в бараке.

— Удачные боевые операции под Москвой и Сталинградом, — продолжал оратор, — свидетельствуют не только о нашей высокой стратегии и тактике, но и о твердости патриотического духа советского человека, о его вере в победу. Мы теперь знаем, где проходит главная линия борьбы на советско–германском фронте…

На следующий день ко мне зашел В. Клименко.

— Лекция заинтересовала всех, — начал он. — Наши люди рассказывают, что «власовцы» точно язык проглотили, молчат, отсиживаясь на нарах. Даже церковные певчие притихли — боятся открыто выступать. А вчера нЬчью в третьем бараке избили власовского агента.

Так с каждым днем росла подпольная группа, становясь крепче, организованней. В работу включились Мороз, Сухаревский, Сироткин, Гармаш, Рахманов и, другие. Теперь стало возможным вести пропагандистскую работу во всех бараках, индивидуально выявлять более стойких сторонников патриотического движения.

Однажды, когда я приплелся на кухню за обедом, ко мне подошел дежурный повар из числа красноармейцев и, нагнувшись ко мне, прошептал:

— Я вас узнал. Вы комиссар, — он назвал мою фамилию и добавил: — А я боец пятой роты, Говенников…

— Вы, очевидно, ошиблись, — ответил я, всматриваясь в его лицо.

— Я понимаю… По внешности вас трудно узнать — худой вы очень. Я сейчас дежурю. Освобожусь — поговорим. — Он быстро пожал мне руку и отошел.

Через полчаса, увидев Б. Хмару, бывшего командира батальона, я сообщил ему о встрече на кухне. Борис задумался, что–то вспоминая, затем сообщил, что В. Г. Говенников — бывший политбоец, коммунист, из рабочих…

В тот же день, к вечеру, Говенников нашел меня. Он сообщил, что в бараках, где содержатся рядовые красноармейцы, много коммунистов, готовых на любое дело. Показывая изувеченную во время неудачного побега из лагеря руку, Говенников рассказал, что его товарищем по неудавшемуся побегу был Василий Могилев, тоже коммунист, ныне работающий, как и он, поваром.

Вскоре я познакомился с В. И. Могилевым. Это был человек невысокого роста, плотный, с круглым добродушным лицом. Взгляд его зеленоватых глаз открытый, прямой. Когда Могилев сообщил мне, что ему часто приходится бывать в городе и что он имеет там кое–какие знакомства, я спросил:

— А нельзя ли найти среди этих знакомых надежного человека, чтобы устроить у него конспиративную квартиру, если она нам понадобится.

Могилев, прищурив глаза, некоторое время перебирал в памяти своих знакомых и наконец сказал:

— Можно найти, есть у меня надежный человек. Рабочий.

— Вот и замечательно! Вам следует поговорить с ним.

— Попробую. Думаю, что не откажет.

Могилев слово сдержал — конспиративная квартира была найдена.

Спустя несколько дней в летней кухне снова собралась «семерка». После взаимных приветствий разговор коснулся того, что давно не давало мне покоя.

-— Считаю, товарищи, что нам необходимо связаться с командованием одного из советских фронтов. Надо сообщить о существовании подпольной организации в лагере и получить необходимые указания о работе в тылу врага.

— Мысль интересная, — поддержал меня Н. А. Шевченко, но тут же усомнился: — А реальное ли это дело?

Во–первых, надо кому–то выбраться из лагеря, во–вторых, пересечь всю Румынию, в-третьих, перейти линию фронта…

— Реальное. Но нужно все тщательно обдумать.

Разговор зашел об организации побега, об использовании конспиративной квартиры, которая теперь у нас имелась в городе. Осталось только подобрать человека, которому можно было поручить это ответственное дело.

— Может, Сироткину? — высказал предположение Н. А. Шевченко.

Федор Сироткин — старший лейтенант. На фронте был связистом, затем танкистом. Отлично владеет румынским и немецким языками. Физически еще достаточно крепок, чтобы совершить этот продолжительный переход.

Через несколько дней (это было в последних числах января 1943 года) мы встретились с Сироткиным в углу лагерного двора. Выслушав меня, Федор разволновался. Его глаза заблестели золотыми искорками, он с трудом сдерживал радостную улыбку.

— Все должен запомнить наизусть. Никаких письменных сообщений мы дать не можем.

— Ясно, — кивнул он головой.

— От того, как тебе удастся добраться до наших, зависит многое. Люди будут ждать.

— Понятно.

Мы еще долго уточняли разные варианты «экспедиции», учитывая все плюсы и минусы. Наконец Федор сказал:

— Все ясно, товарищ майор. Только бы мне выбраться отсюда.

Он широко улыбнулся белозубым ртом, провел пальцами по лихо закрученным светлым усам.

— Ну что ж, Федя, не подведешь?

Вместо ответа Сироткин красивым тенорком запел какую–то веселую мелодию.

Двадцать пять лет — возраст, когда сила человека перерастает в зрелую независимость. Казалось, что мой собеседник пренебрегает необходимой осторожностью.

О чем думал Федор Сироткин, получив ответственное задание подпольного комитета? Буйная фантазия, молодость, тоска по Родине, семье, стремление вырваться на свободу, увидеть милые сердцу луга далекой Костромщины, утолить жгучую боль сердца по любимой… Все эти, безусловно, важные обстоятельства, возможно, укрепят его уверенность в благополучном исходе операции.

Перестав петь, Федор, с веселой хитринкой в глазах и улыбкой неунывающего человека, решительно заявил:

— Все будет выполнено на отлично. Заверяю вас, товарищ майор.

С Сироткиным уходили лейтенанты А. Черненко и И. Григорьев. Теперь оставалось главное — выход за колючую проволоку.

Спустя неделю из лагеря на работы отправлялась большая группа красноармейцев. Накануне вечером Ф. Сироткин и два других командира были переправлены в красноармейскую секцию, где о них должны были позаботиться Говенников и Могилев. Рано утром тройка беглецов была поставлена в колонну красноармейцев. Перекличка и выход за ворота прошли благополучно. Но исчезновение трех узников не осталось незамеченным.

Румынский комендант Чокан вызвал к себе внутреннего дежурного по лагерю полковника Хазановича. Мы ожидали, что все беды обрушатся на его голову. Поэтому, когда Хазанович вышел из штаба и появился во дворе лагеря, его окружила толпа.

Это был высокий, стройный мужчина, с преждевременной сединой на висках. Взгляд его карих глаз показался мне несколько высокомерным. Одет он был в сильно изношенные сапоги неказенного образца, шинель и фуражку.

В. В. Хазанович, заметив уставленные на него вопросительные взгляды пленных, твердо, не подлежащим сомнению голосом заявил:

— За побег из лагеря я не отвечаю. Это же сказал и коменданту.

Уже более двух месяцев действовала наша подпольная организация. Готовилась к уходу из лагеря вторая группа офицеров. Для них чинили обувь, одежду, собирали иголки, ножи, спички, продукты и даже топографические карты. Во главе отобранных для побега людей стоял подполковник Н. Н. Таран, строгий на вид, но душевно добрый человек, и капитан второго ранга А. Тухов.

В первой половине 1942 года майор Н. Н. Таран командовал 2?м Перекопским полком морской пехоты и вместе с нашей 25?й Чапаевской дивизией (я в то время замещал комиссара сбседнего с ним полка и отлично знал этого командира) участвовал в боях за Севастополь. Таран в служебных отношениях был довольно щепетилен, в боевой обстановке требователен, никогда и никому не давал повода унижать достоинство моряка.

В лагере мы с ним вспомнили своих однополчан, тяжелые дни обороны на Мекензиевых Горах. Я заметил, что и в тяжелых условиях лагерной жизни майор остается таким же настойчивым и целеустремленным. Узнав, что ноги у меня по–прежнему болят и я не могу даже нормально ходить, он зло сжал поднятую руку.

На другой день познакомил меня с А. Туховым, бывшим командиром лидера «Москва» Черноморского флота, подорвавшегося где–то у Констанцы. Вместе мы обсудили план их побега.

Из барака, вплотную примыкавшего к колючей проволоке, они уже вторую неделю рыли тоннель, через который можно было выбраться на свободу.

Побег едва не сорвался. Когда подкоп был готов и в назначенный вечер люди собрали свои походные пожитки и доски пола уже были вскрыты, в барак вошли два вооруженных сантинела[10]. От неожиданности лицо Н. Н. Тарана побледнело, какую–то долю секунды люди растеряно смотрели друг на друга и на чернеющую в полу дыру. Не успели охранники оглядеться и сообразить, почему вскрыты доски пола, как Н. Н. Таран принял решение. Он выпрямился и скомандовал:

— Обезоружить!

Понадобилось одно лишь мгновение, чтобы сантинелы были повержены. Оказавшись без винтовок, они покорно подняли руки. Входная дверь захлопнулась.

— Если пикните, — майор приложил палец к губам и многозначительно чиркнул по своему горлу. — Поняли?

Румыны молча закивали головами.

— Быстрее, товарищи! — шепотом скомандовал майор.

Двести человек хранили гробовое молчание, еще не зная, чем кончится вся эта сцена.

Таран спустился в подполье последним, унося с собой винтовки сантинелов. И уже из глубины подземелья послышался его глухой голос:

— Винтовки оставим за проволокой.

Один из пленных перевел эти слова сантинелам. Переглянувшись, они радостно закивали головами.

Через пять минут после освобождения охранников в лагере поднялась тревога, но это ни к чему не привело: беглецы исчезли бесследно.

Местные газеты с их лживой осведомленностью не могли удовлетворить наш постоянный интерес к событиям на фронте. На одной из встреч «семерки» возник разговор о радиоприемнике. Все понимали, что только из сводок Совинформбюро можно было почерпнуть важнейшие сведения о ходе войны. Было принято решение сделать свой, на первый раз детекторный приемник. Мысль эту подогревало и то обстоятельство, что член «семерки» Владимир Михайлович Клименко сдружился с лейтенантом Ковальчуком, тоже связистом.

Ковальчук обратил на себя внимание тем, что постоянно собирал какие–то мелкие детали, гвозди, всякие деревяшки и умудрялся из них что–то конструировать.

— Человек дела! — говорил о нем Владимир Михайлович.

Клименко без колебания одобрил нашу затею и заверил, что детекторный приемник они смастерят, если будут соответствующие материалы.

Вскоре наш уполномоченный нашел общий язык с ефрейтором лагерной охраны. Петро Стево сочувствовал Советскому Союзу и горел желанием чем–то помочь военнопленным. Он–то и согласился достать необходимые материалы.

К тому времени окрепла связь с городом. Начали поступать денежные передачи, а для некоторых больных и лекарства. Здесь активно проявил себя Т. Думитреску и врач санчасти лагеря Э. Гельденберг. Последний являлся собственником аптечного магазина в городе и поэтому, желая быть полезным советским людям, деятельно помогал комитету.

Некоторые пленные наивно полагали, что после поражения фашистов на Волге режим в лагере смягчится. Однако усиление его внешней и внутренней охраны свидетельствовало об обратном. Именно в эти дни Гельденберг сообщил нам, что на многих промышленных предприятиях в Тимишоаре прошли мощные забастовки рабочих. Они вылились в многолюдную демонстрацию против клики Антонеску. Демонстранты несли плакаты и транспаранты, на которых были начерчены их требования: «Хлеба!», «Повысить оплату труда!», «Долой войну!». Это сообщение подняло наше настроение: значит, заколебался фашистский строй, в стране намечается кризис.

Вместе с тем в лагерь поступали и тревожные вести: разъяренные фашисты, которых было немало в городе, ле раз грозились сровнять с землей лагерь советских военнопленных, в отместку за сталинградское поражение учинить над ними кровавую расправу.

Оживились и сторонники Власова. Некоторые из них открыто шли в канцелярию лагеря, к самому коменданту. Цель их посещения оставалась неизвестной, хотя среди актива никто не сомневался, что они работают на сигуранцу. Тем не менее нам казалось, что наша группа хорошо законспирирована и ей ничто не грозит.

Однако первый удар по подпольной организации был нанесен внезапно. В конце марта у нашего барака появились комендант лагеря, начальник сигуранцы, дежурный офицер и мажор[11] с солдатами. Было приказано всем обитателям барака немедленно построиться с вещами во дворе.

Всех охватила догадка: перемещение в другой барак или отправка из лагеря… Но в таком случае отправляемые пропускались через баню, предусматривались и другие процедуры сбора, а тут как–то таинственно, к тому же выставлен большой наряд солдат.

— Будет повальный обыск в бараке, — предположил кто–то.

— Вот вам лекции и доклады, — отозвался другой.

Пасмурный зимний день клонился к закату. Под ногами похрустывал подмерзший снег. Лагерное начальство угрюмо смотрело на выливавшийся из узкой двери барака серый поток пленных.

Люди становились в строй и молча ждали дальнейшего хода событий. Но как только начальник сигуранцы, глядя в листок, стал выкрикивать фамилии и ставить отобранных в отдельную шеренгу, многое стало понятным. Список состоял из лиц, в той или иной мере причастных к патриотической работе. Я был вызван одним из первых.

Группу, человек тридцать, без всякого объяснения выгнали из общего двора и направили в крайнюю нежилую секцию лагеря, где и заперли в отдельном пустом бараке. Вокруг него был выставлен усиленный караул, со всех сторон установлено освещение. Замусоренный и холодный, на закате зимнего дня барак казался оторванным от всего мира.

Из «семерки» в числе арестованных оказались только А. Федорович и я. Из наших ближайших помощников по подпольной работе — майор П. И. Литвин, Т. Е. Шамов, В. М. Сухаревский и С. В. Железный, в том числе и старший по лагерю полковник В. В. Хазанович. Успокаивало то, что осталась нетронутой большая часть комитета, а также актив, работающий по его заданию.

Конечно, для всех нас оставалось загадкой, что же последует за арестом. Причиной ареста все считали распространившуюся в лагере большевистскую пропаганду и два групповых побега.

На нарах рядом со мной оказались А. Федорович и С. Железный.

— Может, нас будет судить военно–полевой суд? — раздумывая, проговорил Федорович.

«Кто же предал, — думал между тем я, — кто собирал сведения для коменданта лагеря и начальника сигуранцы, поименно отбирал людей? Один или целая группа предателей живет среди нас, работает на врага!»

Примерно на третьи сутки после нашей изоляции В. М. Клименко, работающий в санчасти, которая одной стороной примыкала к изолятору, через проволоку передал весточку о том, что, кроме смещенного старшего лагеря полковника Хазановича, в бараках сменили всех взводных и на их места назначали в основном «власовцев» и лиц, сотрудничавших с сигуранцей.

Первая стадия нашей изоляции усложнялась тем, что мне как руководителю подполья, оказавшемуся оторванным от остального актива, пришлось единолично решать отдельные вопросы и через Клименко поддерживать связь с комитетом. Сделать это было не просто. В первой записке, переданной товарищам, я напомнил о необходимости как можно глубже законспирировать работу в бараках.

Несмотря на открыто жесткий режим, установленный в лагере, пропагандистская работа не только не утихла, но даже оживилась. Теперь она была направлена на срыв мероприятий, разработанных пособниками врага.

Сигуранца обратила внимание на бессилие «власовцев» погасить продолжающуюся большевистскую пропаганду и обрушилась на своих лакеев, обвинив их в карьеризме. Некоторые прихлебатели были избиты и отстранены от работы. Этот случай послужил поводом для едких шуток и насмешек в адрес ретивых прислужников фашистов.

Такой оборот дела вызвал у них ответную реакцию. «Власовцы» подсунули коменданту лагеря провокационную листовку, что в лагере якобы готовится вооруженное восстание. Последовал дополнительный арест 36 активистов.

Вскоре после перевода в изолятор второй группы пленных активисты собрались на совет.

— У нас складывается два положения: либо пассивно ждать, когда немецкие или румынские фашисты уничтожат весь лагерь, либо организовать побег всех пленных, — решительно заявил я. Меня поддержал Федор Псел:

— Конечно, нужно освободить всех.

Предложение о массовом побеге особенно отстаивал Федорович. С ним согласились все. Тут же обсудили способы освобождения из лагеря и направления дальнейшего пути. В одном из вариантов предполагалось захватить оружие охраны, разрушить проволочное заграждение и идти к Дунаю. Затем предстояло овладеть плавсредствами на пристани, переправиться в Югославию и соединиться с партизанами. Было и другое предложение: разоружить охрану и через Карпаты пробиваться на Украину. Остановились на последнем варианте.

Практически эта задача могла быть решена при условии удачного захвата оружия, подготовки из заключенных боевых подразделений, командного состава, наличии карт местности и сведений о дорогах, мостах, реках, перевалах, состоянии гарнизонов, транспорта противника на пути следования.

Для составления плана вооруженного восстания следовало подобрать опытных людей. Здесь, безусловно, кроме политического руководства, активную роль должен играть человек, знающий военное дело, имеющий опыт и способный своим авторитетом подчинить себе массы. В лагере находились офицеры. Наиболее авторитетными среди них был полковник Хазанович, исполняющий обязанности старшего по лагерю.

Подпольная группа поручила мне переговорить с Хазановичем. В один из теплых майских дней мы встретились с ним на зеленой лужайке в некотором отдалении от бараков. Полковник восторженно проговорил:

— Весна!

— Да, природа берет свое, — ответил я.

Присев, заметил, как полковник, задев сапогом сверкающие огненно–желтые лепестки одуванчика, отдернул ногу.

— Любите цветы?

— Да. В других условиях эти цветы, — кивнув головой в сторону яркой россыпи одуванчиков, заметил Хазанович, — мы считали обычной травой. На днях смотрю: что это народ столпился у окна и внимательно что–то рассматривает. И что вы думаете? На изгороди сидела галка, простая галка! Что значит из–за колючей проволоки смотреть на окружающий мир…

Я сразу изложил Хазановичу соображения «семерки» о возможности массового ухода из лагеря. Выслушав меня, полковник заявил, что он не против этой идеи, и обещал все детально обдумать, а уж потом сообщить о своих выводах.

В начале войны Хазанович был штабным работником одного из крупных войсковых соединений. Под Минском его ранило в ногу. Отходил с бойцами, но попал в окружение. Попытка прорваться кончилась неудачно. Израсходовав все патроны, полковник и семь бойцов пытались пробить дорогу прикладами, но были схвачены.

— Связали руки, били, называли бандитом, — рассказывал полковник. — Затем бросили в лагерь, где не было никаких построек. Голая степь, огороженная колючей проволокой, и небо над головой. Когда начались ноябрьские морозы, мы попросили у лагерного начальства разрешения копать землянки. За эту простую просьбу повесили десять человек. В декабре выдали полотняные палатки. За требование дать дрова для костров и подогрева воды расстреляли двадцать человек. Нашлись три смельчака, которые решили переговорить с немецким генералом, приехавшим в лагерь. Генерал заявил: «От горячей воды русские будут простуживаться и болеть. Не рекомендую». А в конце дня построили пленных, вывели из строя каждого десятого, к ним присоединили троих смельчаков и расстреляли. Вечером перекрестным огнем из пулеметов обстреляли наши палатки. Утром мы похоронили еще двести человек.

— И что вы решили делать? — спросил я.

— Решил бежать. Я был в числе инициаторов побега. Сделали чучело, набив гимнастерку и брюки бурьяном,, ночью подвесили его к проволоке забора и протянули веревку к палатке. Когда начали дергать чучело, поднялась тревога, вся охрана бежала к чучелу и расстреливала его, а пленные бросились в противоположную сторону, свалили ограду. Ушло в лес человек семьсот.

— Молодцы, хорошо придумали, — заметил я.

— А я не успел. Утром фашисты расстреляли человек двадцать. — Хазанович замолчал, рассматривая сорванный стебель травы, затем продолжал: — В январе перевели в Карпаты. Есть там древняя крепость Кресты. Сидели в каменных мешках. Сколько умерло — трудно сказать. Знаю, что летом сорок второго года оставшихся — всего несколько человек — вывели из крепости и отправили в Румынию.

Хазанович замолчал, устремив взгляд на ограду, где Под проволокой пышно росла молодая зелень, осторожно колыхались пушистые одуванчики.

— Вот так, товарищ майор, — после паузы закончил полковник.

Мы встали и молча направились к бараку. Хазанович был с нами, и это меня обрадовало.

Наступили теплые дни. Горячие лучи солнца щедро ласкали землю. Лагерь заметно оживился. Теперь уже редко кого можно было застать в бараках. Обычно с утра пленные разбредались по широкому двору, располагались кто на зеленой, уже примятой траве, кто под стенами бараков, подставляя солнцу свои истосковавшиеся по теплу худые тела.

Еще до изоляции два молодых командира настойчиво пытались уговорить меня бежать вместе с ними из лагеря. И вот теперь, пробравшись через санчасть, они пришли снова ко мне доложить, что кусачки готовы, имеются табак, спички, соль, можно уходить, погода благоприятствует намеченному.

Три недели тому назад при такой же встрече с ними я показал место за общей уборной, где ограда проходила через кювет, а нижний ярус проволоки можно было* поднимать и тогда открывался проход за ограду. За нею было широкое поле, тоже огороженное проволокой, но неохраняемое.

План побега из изолятора возник у меня совершенно случайно. Рассказал о нем члену комитета майору Федоровичу, и он ушел. Дело в том, что Федорович не разделял наших намерений о расширении массовой работы среди пленных. Он был за то, чтобы каждый в отдельности самостоятельно боролся за свою жизнь.

Однако командование лагеря, словно догадавшись о наших планах, приняло меры к усилению ночной охраны. И тут нашлись смельчаки, которые изумили своею дерзостью не только румын, но и всех нас.

В один из теплых воскресных дней, когда пленные под дулами автоматов прогуливались по кругу двора, два молодых офицера — С. Н. Зобнев и Б. И. Савинов — рванулись из толпы и мигом, с одного прыжка, перемахнули через проволочный забор, затем вторым прыжком преодолели второй ярус и скрылись в зарослях кукурузы. Боевая тревога в лагере запоздала, беглецы стремительно уходили в поле, к лесу…

Но радость наша скоро омрачилась. В лагерь под конвоем привели Федоровича, совершившего несколько дней назад побег вместе с двумя товарищами. Во время поимки их жестоко избили, а затем руки приложили еще немецкие уполномоченные при лагере.

Солдат румынской армии Петро Стево, сочувствующий русским, рассказал нам, что Антонеску издал приказ: «За поимку советского солдата поймавший награждается одним гектаром земли, за поимку офицера — тремя». Только поэтому беглецов быстро нашли.

Из румынской газеты «Тимпул» мы узнали, что после разгрома под Сталинградом немцы отступают, терпят поражение и на Кубани, что идут бои за освобождение Севастополя. «Жаль, что без нашего участия», — думал каждый из нас. Сколько раз я в эти минуты вспоминал последние, полные героизма и самопожертвования дни обороны Севастополя.

Быстро катилось лето. И вдруг нас неожиданно погрузили в эшелон. Куда, почему? Мы ничего не знали.

Именно в это время до нас донеслась радостная весть: под Курском и Орлом Советская Армия разгромила большую вражескую группировку. Восторгу и радостям не было предела.

Заканчивались последние часы нашего пребывания в Тимишоаре. На всю жизнь мы запомнили эти дни, дни борьбы и надежд за колючей проволокой.

В книге «Советские люди в европейском Сопротивлении», выпущенной издательством «Наука» в 1970 году, есть такие строки:

«…В лагере советских военнопленных, находившемся в Румынии, близ г. Слобозия, восточнее Бухареста, в конце 1942 г. советские военнопленные А. Е. Рындин, В. М. Клименко, И. Д. Денисов, И. А. Пляко, В. М. Володаренко и другие создали сплоченную подпольную патриотическую группу. В декабре 1942 г. военнопленных перевели в г. Тимишоара, где работа группы еще более активизировалась. Подпольный актив вырос до нескольких десятков человек. Были созданы группы как в офицерских бараках, где находилось 2400 человек, так и солдатских, где было 17 тыс. человек. В январе 1943 г. на собрании подпольщиков офицерских бараков было решено оформить патриотическую организацию».