Война и мир

Нелегко входила в светскую жизнь Петербурга молодая посланница. Россию она не знала. Привыкание к ней после солнечной и живописной Италии было трудным. Школа светской жизни для Долли началась в обществе жизнерадостных, темпераментных и непринуждённых итальянцев. Чопорность и скованность высшего петербургского света порождали в ней меланхолию.

Я нахожу в петербургском обществе одно постоянное sostenuto (итальянское слово, означающее утверждение, выдержку. — С. Б.), употребляю sostenuto, чтобы объяснить им и некоторую скованность, и одновременно претенциозность, и, может быть, даже фальшивую робость. Трудно мне, дитяти юга, избалованной большой естественностью и лёгкостью южных нравов, осознать масштабы своего поведения тут[26].

И дальше:

Общество здесь настолько неинтересно, что трудно рассказать об одном вечере. Никакого оживления, всегда всё одно и то же, и каким вы увидели его в первый раз, таким оно будет для вас и впредь. Безличные разговоры, отсутствие кокетства ума, карты, танцы — каждый раз, когда возможно, и постоянная скованность. В других странах во время приёмов образуются маленькие группы, ведутся оживлённые разговоры, флирты. Здесь же произносим несколько незначительных слов, женщины вуалируются в фальшивое целомудрие, а мужчины — в безличие. Передвигаемся с места на место или же начинаем играть в карты, а когда танцуем, делаем это сидя! Мазурка, живой, подвижный танец, исполняется здесь с помощью ряда стульев, с которых дамы встают, чтобы вяло сделать один-два тура[27].

И вновь об этом через месяц:

Я никогда не привыкну к скованности петербургского общества — она поистине леденяща! Осязательное отсутствие доброжелательства и естественности.

И действительно, — не привыкла. Через три года повторит: Там (в Италии) жизнь — радость, здесь она — обязанность!

Недоброжелательность петербуржцев рождала меланхолию в чрезмерно чувствительной Долли. В домашнем кругу Фикельмоны, вероятно, часто разговаривали на эту тему. Обсуждали её и с близкими друзьями. Смирнова-Россет вспоминала: — Петербург — город зубоскальства. Граф Фикельмон, австрийский посланник, говорил мне, что это самый злобный город в мире. — Кому вы это говорите! Я об этом кое-что знаю! Особенно они высмеивают москвичей. Скоты. Москва ведь Россия, а Питер что? Константин Аксаков очень хорошо определил П<етер>бург, он написал своему брату Ивану в П<етер>бург: «Ненавистен мне Петербург, это незаконнорождённый город, прижитый с Западной Европой»[28].

Граф Фикельмон старался скрасить для своей обожаемой супруги этот переход в реальность российского бытия. Он снял для посольства один из лучших особняков Петербурга на Дворцовой набережной (ныне дом № 4, где помещается институт культуры) — резиденция могущественной Австрийской империи должна была соответствовать престижу страны. Здание было построено петербургским купцом Ф. И. Гротеном в 1790 году по проекту знаменитого архитектора Кваренги. Дом этот чем-то не приглянулся купцу, и он продал его T. Т. Сиверсу. Через три года новый владелец перепродал его княгине Екатерине Петровне Барятинской. Но и она не прижилась в нём и решила сдать дом в аренду. В 1796 году императрица Екатерина II купила у неё этот особняк и подарила его генерал-фельдмаршалу, впоследствии светлейшему князю, Николаю Ивановичу Салтыкову — племяннику бывшего своего фаворита Сергея Васильевича Салтыкова.

Страничка из дневника Фикельмон:

С 12-го мы поселились в доме Салтыкова. Красивое большое здание, приятно жить в нём. У меня великолепный амарантовый кабинет, такой удобный, что мне просто не хочется его покидать. Мои комнаты выходят на юг, у меня есть цветы, одним словом, всё, что я люблю! После переезда я была больна три дня, но это не имеет значения, у меня хорошие предчувствия, и я думаю, что новый дом мне будет нравиться. Нет ничего забавнее жить на широкую ногу, средь роскоши, когда знаешь, что ты не богата и что, если судьбе угодно отнять у тебя всё это, жить придётся более чем скромно. Как будто разыгрываешь театральное представление. На сцене ты в королевских одеждах. Но гаснет свет рампы, возвращаешься за кулисы, вновь облачаешь свой старый халат и скромно идёшь ужинать при слабом свете свечей! Это постоянно заставляет меня смеяться, и ничто так не забавляет, как мысль о том, что я играю в театре собственной жизни! Но как я сказала позавчера маме, существует разница между искусственным, мнимым и подлинным счастьем. Женщина, которая может быть счастлива только благодаря положению, занимаемому её мужем в обществе, вечно дрожит при мысли, что эта комедия кончится в один прекрасный день. Мне же счастье даёт сам Фикельмон, а не преимущества его положения в обществе, поэтому мне всё равно и не имеет значения, если завтра весь этот блеск исчезнет — от этого я не буду ни менее весела, ни менее довольна. Только бы быть с ним и с Элизалекс, и везде я буду чувствовать себя одинаково счастливой![29]

Двери салона Фикельмон наконец распахнулись для общества. Это событие отмечено записью 21 сентября: По вечерам к нам домой стали приходить посетители. Близких друзей посланница принимала в своём красном кабинете, а чаепития и ужины устраивала в зелёном салоне. Очень скоро особняк на Дворцовой набережной превратился в интеллектуальный центр Петербурга. Долли отменила у себя в доме так раздражавшую её в петербургских гостиных карточную игру. Но вот любопытная подробность — генерал Фикельмон, оказывается, не был столь нетерпимым к этому бессмысленному времяпрепровождению — в Петербурге, в отсутствие супруги, он с удовольствием поигрывал в карты со своим адъютантом князем Фридрихом Лихтенштейном. Об этом князь упомянул в дневнике.

Среди первых засвидетельствовал своё почтение Анатолий Демидов, один из богатейших людей России. Молодому Анатолию Демидову — восемнадцать лет, а выглядит так, как будто ему пятьдесят. С небольшим, болезненным лицом, сутулый, с красивыми, одухотворёнными глазами. Разговаривает умно и учтиво. Нужно учитывать, что этот миллионер — ещё почти дитя, а уже сам себе господин. Фикельмон сказал, что у него больная грудь, потому что в каждом кармане фрака носит по миллиону, и этот груз чересчур тяжёл для его хилого телосложения. В самом деле, необходимо быть очень сильным, хотя бы духом, чтобы выдержать это бремя всеобщего заискивания, безграничной независимости и огромных средств для удовлетворения собственных страстей.[30]

Анатолий Николаевич Демидов был сыном тайного советника Николая Никитича и баронессы Елизаветы Александровны Строгановой. Он родился во Флоренции в 1812 году и воспитывался в Италии, где его семья жила до смерти отца в 1828 г. Приехав в Россию, он, по всей вероятности, чувствовал себя здесь таким же иностранцем, как и выросшая в Италии Долли. Он поспешил познакомиться с ней. Она же видела в каждом, кто прибыл из страны её молодости, друга и чуть ли не родственника. И, конечно же, в эту первую встречу с Демидовым они вспоминали Флоренцию, Рим, Неаполь, их общих тамошних знакомых — итальянцев и русских. От этих воспоминаний ещё острее ощущалась неуютность петербургского климата. В тот холодный осенний вечер Долли, наверное, и об этом говорила с Демидовым. Зима в 1829 году выдалась ранняя — первого октября в Петербурге уже выпал снег. От одной мысли, что так будет продолжаться целых семь месяцев, у молодой женщины болезненно сжималось сердце. Очевидно, влияние севера подавляет человека, даже если при такой счастливой жизни, как моя, я испытываю нужду постоянно бороться с тоской и меланхолией, — отметила она в дневнике. — Упрекаю себя, но бессильна справиться с этим. Виновата в этом прекрасная Италия, лучезарная, сверкающая и нежная, которая превратила первую мою молодость в картину, сотканную только из цветов, благоухания и гармонии, и словно накинула вуаль на остальную часть моей жизни, которую я должна вести вдали от неё. Не многие могут понять это, и только человек выросший и воспитанный на юге действительно знает и эту жизнь и её очарованиеI

Анатолий Демидов был именно таким человеком. Но его самоуверенность и внешность несколько разочаровали графиню. Молодой богач после смерти старшего брата Павла в 1840 г. стал ещё богаче — он оказался наследником двух сказочных состояний — заводчиков Демидовых и уральских промышленников Строгановых. В 1722 году за заслуги перед Россией именитого человека Григория Строганова Пётр I даровал трём его сыновьям баронский титул. В 1761 г. внук Григория Александр Сергеевич Строганов был возведён императором Францем I в графское достоинство Римской империи за особые достижения на дипломатическом поприще в Австрии. А Павел I удостоил его графским титулом Российской империи. Александр Строганов был президентом Императорской академии художеств, страстным любителем искусства и меценатом. Под его руководством осуществлялось строительство Казанского собора в Петербурге. Елизавета Строганова, дочь его двоюродного брата — барона Александра Николаевича — вышла замуж за Николая Демидова. В этом браке соединились два славных рода российских предпринимателей — Строгановых и Демидовых, слились их капиталы, знатность, врождённая предприимчивость, любовь к просвещению и искусству. Анатолий Демидов женился на дочери Жерома Наполеона принцессе Матильде и поселился во Флоренции. От двоюродного деда графа Александра унаследовал страсть к коллекционированию — на его вилле Сан-Доната близ Флоренции и в парижском доме были собраны бесценные сокровища мирового искусства. Он, как и дед, был меценатом, учредил международный конкурс с премией «за изображение Петра I в один из замечательных моментов его жизни», покровительствовал Карлу Брюллову. Именно по заказу Демидова художник написал картину «Последний день Помпеи». Брюллов увековечил покровителя в монументальном полотне — в образе гарцующего всадника.

Но всё это — меценатство, любовь к искусству, страсть к коллекционированию — развились в Анатолии Демидове позже. А тогда перед Долли сидел восемнадцатилетний чахлого сложения юноша, бесспорно умный и образованный, хорошо излагающий мысли. Но уж больно бесцветный, словно, сотворяя его, природа поскупилась на краски. Впрочем, знакомство их продолжалось, имя Демидова ещё несколько раз мелькает в дневнике Фикельмон. Демидов, со всей очевидностью, не принадлежал к тому типу мужчин, который нравился Долли, — непосредственные, живые, с ярко выраженной индивидуальностью, не прикрываемой безличной светской маской. Одним словом, колоритные личности вроде девятнадцатилетнего персидского принца Хозрев-Мирзы и его переводчика Мирзы-Масута. Она с удовольствием рассказывала о них.

Очаровательный, будто из сказки появившийся персидский принц поразил воображение посланницы. Он прибыл в Петербург поднести извинения шаха за убийство Грибоедова и для восстановления мира с Россией.

Недалеко от Казбека на узкой кавказской дороге Пушкин встретился с движущейся ему навстречу процессией принца. Позднее Поэт рассказал об этом в «Путешествии в Арзрум».

В Пайсанауре остановился я для перемены лошадей. Тут я встретил русского офицера, провожающего персидского принца. Вскоре услышал я звук колокольчиков, и целый ряд катаров (мулов), привязанных один к другому и навьюченных по-азиатски, потянулся по-дороге. Я пошёл пешком, не дождавшись лошадей; и в полверсте от Ананура, на повороте дороги, встретил Хозрев-Мирзу. Экипажи его стояли. Сам он выглянул из своей коляски и кивнул мне головою. Через несколько часов после нашей встречи на принца напали горцы. Услыша свист пуль, Хозрев выскочил из своей коляски, сел на лошадь и ускакал. Русские, бывшие при нём, удивились его смелости[31].

А дальше, за Тифлисом, на крутых дорогах Безобдалы, отделяющей Грузию от Армении, Поэту попалась другая процессия — пара волов тащила в гору арбу в сопровождении нескольких грузин.

— Откуда вы? — спросил их Пушкин. — Из Тегерана. — Что вы везёте? — Грибоеда. — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.

Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году, в Петербурге, перед отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: «Vous ne connaissez pas ces gens-là: vous verrez qu’il faudra jouer des couteaux». Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междуусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах ещё жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда прострелянной пистолетною пулею [32] .

В начале августа 1829 года кортеж персидского принца въехал в Петербург. 10 августа император давал ему торжественную аудиенцию в присутствии всего двора.

Огромный представительный зал св. Георгия сиял великолепием. По одну сторону трона на специально возведённых трибунах разместился дипломатический корпус. Здесь же выстроились царедворцы и офицеры в парадной форме. По другую сторону трона — фрейлины и дамы высшего света. Император и императрица поднимаются на трон, в ту же минуту распахиваются двери зала и появляется принц Хозрев-Мирза в сопровождении большой свиты — у многих красивые лица, серьёзные, разумные, но у всех немного дикие глаза, — замечает Долли. — У принца чудесное лицо, словно из арабской сказки или поэмы, роста он небольшого, но очень гибкий и с грациозными движениями. Очень красивая голова, бархатные глаза, мягкий, меланхоличный взгляд, очаровательная улыбка. Одет он по-восточному — шаровары, златотканый кафтан, на голове небольшая чёрная шапочка. Раскланиваясь и улыбаясь, вручает императору послание шаха и произносит речь на ужасном, напоминающем собачий лай персидском языке. Ответное слово возложено на министра иностранных дел графа Нессельроде. Император пожимает принцу руку и вместе с ним удаляется в соседнюю залу для переговоров. Мир восстановлен.

Хозрев-Мирза начинает исполнять роль чрезвычайного посла — рассылает визитные карточки иностранным послам и в течение двух дней принимает их в предоставленной ему резиденции. Светская петербургская жизнь пришлась по вкусу молодому принцу. Долли встречает его на прогулке по Елагинскому острову грациозно гарцующим на арабском скакуне — и это ему очень подходит. В императорском театре в честь него состоялся концерт. С большим удовольствием слушал он европейскую музыку. В ответ на вопрос одного из придворных, какой инструмент ему больше всего нравится, он ответил: «Скрипка! — и добавил по-восточному цветисто: — Каждый звук этого инструмента напоминает мне глаза той дамы, чей взгляд каждый раз говорит моей душе.» Этой дамой оказалась сидящая в соседней ложе графиня Елена Завадовская, одна из красивейших женщин Петербурга.

Будто ожившие сюжеты восточных сказок разыгрывались в эти дни на скучной сцене петербургской жизни. Долли увлечённо описывала все мизансцены этого красочного спектакля. 12 августа 1829 года. Бал у обер-церемониймейстера двора графа Станислава Потоцкого. Персы — главные действующие лица. Превосходно ведут себя в столь чуждом им по нравам петербургском обществе. Графиня Фикельмон пытается взглянуть на происходящее их глазами. Им, которые держат своих женщин под паранджой, должно быть, странно видеть наших дам в глубоко декольтированных платьях, свободно общающихся с мужчинами и танцующих такие фривольные танцы, как мазурка и вальс.

Они имеют право слегка презирать нас за это, но, кажется, это ничуть не шокирует их и даже нравится.

Принц Хозрев-Мирза пожелал познакомиться с очаровательной посланницей, и она от всего сердца благодарна ему за это. Они обменялись учтивыми фразами. Он — о своём несколько дней продолжающемся недомогании. Она — искренне пожелала ему скорейшего выздоровления. И услышала в ответ, будто из «Тысячи и одной ночи», фразу: Пожелания Вашего сердца не могут быть не услышаны Аллахом! И верю, что Вашими молитвами впредь буду совершенно здоров!

В свите принца был довольно молодой поэт с серьёзным лицом и вдохновенным взором. Поэта звали Фазил-ханом. Выше уже упоминалось о поразительных параллелях в дневниках Пушкина и Фикельмон — умение выделить из пёстрого калейдоскопа жизни одни и те же яркие события, колоритных людей, несущественные на первый взгляд, но значимые факты. В этом и состояла их духовная близость. Придворный поэт персидского принца впечатлил обоих. Пушкин встретился с ним на Кавказе.

В некотором расстоянии от Казбека попались нам навстречу несколько колясок и затруднили узкую дорогу. Покамест экипажи разъезжались, конвойный офицер объявил нам, что он провожает придворного персидского поэта и, по моему желанию, представил меня Фазил-хану. Я, с помощью переводчика, начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтивостию порядочного человека! Он надеялся увидеть меня в Петербурге; он жалел, что знакомство наше будет непродолжительно и проч. Со стыдом принуждён я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей русской насмешливости. Вперёд не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям[33].

Неизвестно, увиделся ли Пушкин с Фазил-ханом в Петербурге. Он вернулся в столицу только в начале ноября 1829 г. В дневнике Фикельмон я не нашла даты отъезда из столицы персидского посольства.

Николай I придавал огромное значение восстановлению отношений с Персией. Ему было важно в лице могучего восточного сатрапа — шаха — обеспечить России если не союзника, то по крайней мере нейтральный тыл в ведомой им войне с Турцией. Вот почему молодой принц был окружён в Петербурге таким исключительным вниманием. В конце августа император устраивает в Царском Селе специально для него показные манёвры войск. Хозрев-Мирза появился в персидской военной форме, гарцевал на коне непринуждённо и грациозно. Вслед военному спектаклю в его честь было дано другое, несколько иное представление — вечер у императрицы, где общество развлекалось салонными играми. И Долли было очень забавно наблюдать, как принц Хозрев вместе со своими серьёзными придворными принимал в них участие, бегал по зале, хлопал ладошками. Мне было бы очень любопытно узнать, какое впечатление произвёл на эти серьёзные умы вид русской императрицы, играющей в кошки-мышки.

Австрийский посол внимательно следил за развитием придворного флирта с персидским наследником. Для Австрии далеко не безразличны были восточные проблемы России. Чёрное море и проливы являлись лакомым кусочком для всей Европы. Граф Фикельмон провёл с принцем долгий разговор. Его содержание узнаем из записи графини 30 августа.

Принц рассуждал о политике со знанием, мудро, умно и рассудительно, что удивительно для девятнадцатилетнего юноши. Говоря о султане и его нынешних поражениях, он между прочим сказал, что неудачная для Турции война является единственным средством, которое может исправить этого гордеца! Все ориентальцы заблуждались, думая, что они сильнее и могущественнее европейцев; и персы в этом отношении не представляли исключения и были наказаны за это.

Несомненно, граф Фикельмон посвящал свою супругу в тонкости дипломатических отношений. Она была ему ценной помощницей — умная, наблюдательная, общительная и вхожая в будуар императрицы графиня подмечала многое и, несомненно, делилась увиденным и услышанным с мужем. Мирза-Масут был приглашён в салон Долли, по-видимому, не только из-за её любви к экзотике. Через него велись все переговоры персидского принца с императором. Увлёкшись беседой с очаровательной женщиной, он мог проболтаться о каких-то неизвестных Фикельмону подробностях.

Мирза-Масут вчера провёл с нами вечер. Он хорошо ведёт беседу, остроумный и глубоко религиозный. Это свойственно всем ориентальцам, уверяет он. По-моему, это Божья милость, которая, несомненно, желает даровать этим несчастным слепцам возможность таким способом искупить отсутствие в них света. И действительно, разве не является преимуществом заблуждение — со всей его убедительностью и упорной последовательностью во всех обязанностях, истинных или ложных, но предписанных свыше, — перед истиной, умышленно изменённой и одетой во все цвета, которые мы желаем ей придать? Именно таким образом сохраняется истинная вера у большинства людей.[34]

Как видим, графиня была ортодоксальна в вопросах религии. Не просто нетерпимость к исламу истой христианки, но и мировоззрение, сформированное под влиянием великодержавного российского шовинизма. Ещё Александр I поклялся освободить бывшую столицу православной церкви Константинополь от нечестивых. Война России с Турцией имела целью не только освобождение Балкан от турецкого владычества и завоевание новых территорий, но осуществление великой «крестоносной» миссии, завещанной покойным императором. Аракчеевская формула: «Православие. Самодержавие. Народность» выражала суть государственной политики России. Но как ни парадоксально, стала вкоренившейся в сознание народа идеей. Об этом рассуждает в дневнике Фикельмон (запись сделана через несколько месяцев после подписания мира с Турцией):

Император проделал путь из Москвы за 36 часов. Это была головоломная гонка. Его пребывание в Москве оказалось и полезным, и доставило москвичам большое удовольствие. В народе разное толковали об этом внезапном и неожиданном появлении государя. Большинство считало, что императора будут сопровождать все суверены Европы; что вслед за этим из Константинополя будет призван султан, крещён и принят в лоно православной церкви в присутствии этого высочайшего собрания европейских правителей. Идея трогательна и свидетельствует о благочестии, простоте и доброте народа. [35]

Всеобщее воодушевление россиян объяснялось заключённым в сентябре 1829 года мирным соглашением с Турцией.

Графиня Фикельмон внимательно следила за ходом военных событий.

Запись 29 июля 1829 г.: Новости о армиях Дибича и Паскевича одинаково хорошие и блестящие. Первый только что овладел Бургасом, а второй вошёл в Эрзерум в Азии.

Запись 30 августа 1829 г.: Получено сообщение о взятии Дибичем Адрианополя и что его авангард находится в 50-ти или 80-ти верстах от Константинополя.

Мир был подписан 2-го (августа) в Адрианополе. Армия дошла, можно сказать, до Константинополя. Россия сохраняет за собой 4 крепости в Азии; дунайские же — Браила, Гюргево и ещё одна будут оставлены; свободное плавание кораблей по Чёрному морю, 100 миллионов контрибуции — вот результат этого мира. Император воспринял это известие с большой радостью, которую выразил перед всеми находившимися рядом с ним.[36]

2 сентября 1829 г.: Наконец-то прибыло сообщение, что турки признали независимость Греции и все условия, поставленные ей соединёнными силами. Таким образом, эта продолжительная борьба кончилась и увенчалась успехом. Принц Леопольд, владетель Греции, выходит сейчас на сцену; отведённая ему роль трудна, дай Бог, чтобы он сумел исполнять её вдохновенно и успешно!

И вновь к этой теме 20 сентября 1829 г.: Те Deum о мире — благодарственная молитва на Марсовом поле перед всеми войсками и толпой народа. Город вручил 50 тысяч рублей полковнику Чевкину, доставившему эту счастливую весть.

Ещё одна любопытная деталь, имеющая отношение к этому событию: Вчера императрица выкинула. Причиной этого — взволновавшая её весть о мире и ещё несколько неразумных поступков с её стороны. (Запись 25 сентября.)

В течение нескольких месяцев Россия упивалась радостью победы. После торжественного бала у французского посла Мортемара Долли с лёгкой иронией отметила в дневнике: Император был как никогда красив. Вид завоевателя ему очень подходит, и свита красивых женщин, следующая за ним из залы в залу и ловящая каждый его взгляд, полностью оправдывает этот его вид[37].

Но и сама она поддалась всеобщему ликованию. Её записи полны живописными подробностями о пребывании турецких послов в столице. Природная наблюдательность и поэтический талант автора превратили их в уникальный материал. Он воссоздаёт недостающие, канувшие в лету забвения детали мозаичной картины, которую можно было бы назвать «Торжество победителей».

Январь 1830 г.: 28-го утром торжественная аудиенция турецкому посланнику Халил-паше. У Халил-паши красивая голова; он весьма смелый воин, и в 1828 г. именно он овладел в Шумле[38] тем самым редутом, за который русские пролили столько крови. Он — приверженник султана и ревностный новатор. Халил и его свита одеты не по-турецки, не по-ориентальски, а скорее по-венгерски — широкая накидка с золотым шитьём, на голове нечто вроде колпака, довольно безобразного. В манере поведения во время аудиенции и произнесения речи, очень скромной, ощущалось смущение и ещё нечто очень мучительное. Нетрудно было заметить, как он страдает от этого. Они прибыли с задачей уменьшить размер контрибуции, определённой мирным соглашением. Рассчитывают на щедрость императора, чья внешность по-прежнему импозантна и величественна, и он держится с видом завоевателя в присутствии турков. Император Александр, я в этом уверена, улыбался бы милее и приветливее! Но молодость и победы Николая вынуждают нас прощать ему эту сиюминутную гордость, которая в конечном счёте свойственна любому человеческому сердцу![39]

Вечером того же дня во дворце состоялся большой бал. Присутствовало триста человек. Это было величественное торжество. Император решил поразить воображение иноземных гостей роскошью и блеском своего двора. Позднее Долли скажет, что великолепием он напоминает ей персидские чертоги из «Тысячи и одной ночи». Такой пышности не увидишь нигде в Европе! Свита прелестных фрейлин окружала императрицу, дамы блистали туалетами и драгоценностями. Независимое поведение молодых дам, лёгкость общения с мужчинами, веселящаяся императрица, смех, галантность, танцы, красивый, танцующий император — это бесподобное зрелище ошеломило не привыкших к такой свободе нравов ориентальцев.

Через три дня у председателя Государственного совета и Комитета министров князя Виктора Павловича Кочубея ещё один бал — такой же блистательный, оживлённый, весёлый. Танцы следовали один за другим. Графиня Фикельмон вальсировала с императором, к большому удивлению присутствовавших и здесь турецких гостей.

Они кажутся ещё цивилизованее дорогих нам персов. Двое из них говорят по-итальянски, один — довольно хорошо по-французски. Кажется, что они готовы порвать со всеми своими турецкими привычками. Верно, что Халил-паша ревностный новатор, но по нему нельзя судить об остальных. В Эрмитаже мы рассматривали привезённые ими подарки: гребень с крупными бриллиантами, вставленными в разноцветную эмаль; красивое жемчужное ожерелье с изумительным розовым бриллиантом; сабля, богато украшенная бриллиантами на фоне лиловой эмали, — все эти вещи великолепны и сделаны с большим вкусом!

А доскональный граф Фикельмон прежде, чем отправить в Вену очередное донесение о турецкой делегации, приглашает Халил-пашу и его свиту на обед в австрийскую резиденцию. Ему нужно было сверить официальные сведения о результатах переговоров с собственными впечатлениями.

30 апреля 1830 г. Страничка из дневника Долли: Вчера у нас отобедали все турки. Халил-паша сделал такие большие успехи во французском языке, что во время обеда я смогла вести с ним довольно связный разговор. У него очень деликатное и нежное выражение лица, умён, с весьма оригинальными идеями. По рождению он черкес, но вырос в Константинополе, куда его привезли совсем маленьким. Они уезжают довольными. Император на 3 миллиона уменьшил их контрибуцию России. Намек-ефенди, турецкий полковник, очень хорошо говорит по-французски и представляется мне не менее цивилизованным и более учтивым, чем многие молодые люди здесь. Единственно из всего посольства у Нигиб-ефенди диковатая физиономия. Он не владеет никаким иностранным языком и словно не желает воспринимать ничего из наших обычаев.

Через пятнадцать дней посланница делает последнюю запись о турецких гостях. Халил-паша поделился с графиней своей надеждой, что и его страна вступит на путь цивилизации. Он увёз с собой большую группу немецких рабочих и ремесленников, много книг, образцов товаров, но, как отмечает Долли, идея об образовании и эмансипации их женщин до такой степени им чужда, что Турции ещё далеко до цивилизации. Халил вручил на память ей и её сестре Катерине талисманы — не столь ценные, но интересные для нас. А посланница подарила ему маленькие венские настенные часы. Он принял их, рассыпаясь в благодарности. После трёх месяцев пребывания в России турецкие посланцы с сожалением покинули Петербург.