Эпилог Faciant meliora potentes[469]

В 1996 году мне было двадцать семь лет, и – после того как я попробовал несколько разных профессий – я выбрал сферу, в которой беспрерывно остаюсь вплоть до сегодня: культурная журналистика. Мой шеф, главный редактор не существующего сегодня еженедельника «Wiadomo?ci Kulturalne» Кшиштоф Теодор Тёплиц, спросил меня сначала о темах, над которыми я мечтаю работать.

Тогда я ещё не знал, что знакомство Тёплица с Лемом уходит корнями в пятидесятые годы. Потому на его вопрос я рефлекторно ответил, что моей мечтой является интервью с моим любимым писателем. «Это можно устроить», – ответил Тёплиц и потянулся за телефоном.

Я не мог поверить своему счастью. Когда всё было договорено, я инстинктивно прокричал: «Сегодня самый прекрасный день моей карьеры!» «Не слишком ли рано для таких заявлений?» – засмеялся тогда Тёплиц. Что ж, от молодого парня это действительно прозвучало несерьёзно, но с другой стороны – я на самом деле не знаю, какое предложение мог бы получить сейчас, чтобы обрадоваться так, как радовался тогда.

Меня предупредили, что у Лема проблемы со слухом, потому я должен говорить громко, чётко и медленно. Кто знает меня (или слушает мои выступления на радио), тот знает, что хорошая дикция не принадлежит к числу моих немногочисленных достоинств, но я старался, как мог. Лем отвечал на те вопросы, которые я ему задавал (из многих рассказов мне известно, что так происходило далеко не всегда).

Несмотря на моё обожание Лема как прозаика, я не соглашался с его публицистикой – а после «Фиаско» он занимался почти исключительно ею. В свободной Польше его называли краковской Кассандрой. В печатаемых с 1992 года фельетонах в «Tygodnik Powszechny» и «Odrа» он постоянно жаловался, что мы впустую тратим чудом обретённую свободу. Ему ничего не нравилось – ни в политике, ни в технологиях, ни в экономике. В 1990 году в президентской избирательной кампании он поддержал, что правда, Тадеуша Мазовецкого, но – как говорили по телевизору – главным образом потому, что его пугали те, кто стоял за Валенсой (тогда это были братья Качинские). Лем даже если когда-то был за кого-то или что-то, то всегда только потому, что был против кого-то или чего-то другого.

«Мне не нравятся правые, меня воротит от левых, но мне не подходит и центр», – как-то так выглядел типичный политический комментарий Лема. Подобным образом он сформулировал это и в книжном интервью с Фиалковским, который был его редактором в «Tygodnik Powszechny».

Лем так же оценивал и прогресс цифровых технологий, высказываясь на эту тему в фельетонах, печатаемых в польскоязычном «PC Magazine» в 1993 году. Во времена, когда все восхищались благами интернета и компьютеризации, Лема пугали их последствия.

В 1995 году немецкие журналисты спросили его, боится ли он антиматерии. Лем ответил, что больше боится интернета, что послужило сенсационным заголовком для польской, немецкой и ещё бог знает какой прессы: «Лем считает, что интернет опаснее, чем антиматерия!» – мало кто обращал внимание на логические объяснения самого Лема: интернет ведь уже существует, потому угрозы, которые он несёт, ближе и реальнее, а антиматериая – это нечто такое, что ещё предстоит исследовать на основе одной случайно пойманной молекулы, которая сразу же распадётся, так что все возможные угрозы касаются гипотетического (далёкого) будущего.

Насколько мне известно, Лем был тогда единственным автором, который занимался технологиями и последовательно пугал угрозами развития интернета. Остальные скорее восхищались его возможностями. Тогда среди этих «остальных» был и я, хотя в 2013 году сам написал книгу, которая предостерегает от угроз, – мне понадобилось больше десяти лет, чтобы заметить то, от чего Лем предостерегал с самого начала. Его скептицизм в вопросе интернета был частным случаем одного конкретного правила, которое заметно буквально во всей прозе и публицистике Лема, начиная с «Человека с Марса». Лем считал, что homo sapiens – это такой вид обезьяночеловека, который, что бы ни изобрёл – будь то камень или космолёт, – в первую очередь использует это для причинения вреда своему ближнему.

Если так было со всеми изобретениями в истории – порохом, паровой машиной, автомобилем, самолётом, – то почему так не должно произойти с интернетом? Лем просчитал – кстати, очень близко к правде, – что нам принесёт компьютерная сеть: новые виды преступности, против которых полиция и закон будут бессильны. Новые средства агрессии между странами, позволяющие парализовать компьютерное оборудование страны так, чтобы не было понятно, откуда произошло нападение. Тотальная глупость, потому что в потоке информационной ерунды будет всё труднее отделить зёрна от плевел.

Лем не считал себя пессимистом, лишь реалистом. Когда сегодня мы читаем его фельетоны второй половины девяностых, то разделяем его точку зрения. Как наивно было ожидание, что именно интернет будет той первой в мире технологией, которая принесёт только благо! Лем, однако, был на тот момент одинок в своих взглядах – не только в Польше, но во всём мире.

Он пытался полемизировать с оптимистами, которые выдвигали, например, такие гипотезы: что благодаря интернету хирург мировой славы из США сможет дистанционно провести операцию где-то в африканской деревне. Лема это не переубеждало, потому что он знал, что ни одна цифровая диагностика не заменит личного контакта врача с пациентом[470].

И был прав! И снова здесь подействовало проклятие Хлориана Теоретия Ляпостола – предупреждения Лема тогда проигнорировали. Его, разумеется, воспринимали как авторитет, но с авторитетами часто на практике получается так, что мы вежливо их слушаем, когда они говорят, а потом поступаем по-своему.

Так же было тогда и со мной. Как и многие представители моего поколения, я тогда смотрел на будущее Польши, мира, технологий и вообще всего с огромным оптимизмом, который сегодня тревожно напоминает оптимизм, с которым Самюэль Лем смотрел на будущее польского Львова в межвоенное время. Понятно, что мне тоже много чего не нравилось, но я верил, что в общем и целом всё идёт в хорошем направлении.

«Осмотр на месте» Лема я (и не только я!) интерпретировал так, словно это была первая версия романа, которую Лем уничтожил в 1979 году. Империя Люзания была для меня простой аллегорией Запада, а потому 1989 год казался мне глобальным триумфом Люзании. Я представил это видение Лему, чем пробудил его протест – он ответил мне словами, мудрость которых я понял намного позже.

Он утверждал, что я упрощаю его роман, потому что Люзания – это не аллегория западных ценностей, а их пародия. «Я хотел показать, что открытое общество не такое уж и открытое, потому что всё в нём решают деньги», – сказал он тогда. И оно ненамного лучше, чем общество, в котором всё решает какой-то диктатор.

Когда я хотел услышать от Лема что-то хорошее на тему новых технологий, то услышал известную мне из фельетонов в «PC Magazine» тираду на тему вредного контента интернета и язвительное замечание, что технологии упрощают террористам возможность «взрывать самолёты». «Я не имею ничего против прогресса, только предостерегаю, что люди используют его главным образом для того, чтобы сделать другим плохо», – подытожил писатель.

Я не полемизировал с ним, так как интервью должно помочь читателю познакомиться со взглядами того, кто отвечает на вопросы, а не журналиста, который их задаёт. Хотя, разумеется, я с Лемом тогда не соглашался и даже – сегодня мне стыдно за это! – написал в газету полемику с ним, в которой защищал оптимистические позиции[471].

В этой полемике я задавался вопросом: «Почему Лем отказывается от своего оптимизма именно тогда, когда его оптимистическое утверждение, что диктатура должна пасть, потому что глупость должна проиграть в борьбе с мудростью, наконец, подтвердилось?» Не прошло и года, как наступило 11 сентября 2001 года – первое и, к сожалению, далеко не последнее доказательство, что Лем был прав, а XXI век будет выглядеть так, как он предвидел, а не как в оптимистических видениях девяностых. Глупость сегодня триумфует, мудрость – терпит поражение.

В каком-то моменте разговора нас прервала летняя гроза, которая прошла над Краковом. Молния ударила совсем близко, и вдруг в доме в Клинах погас свет. Лем оживился, как будто получил какую-то хорошую новость. «Подождите секунду, я сейчас включу генератор!» – выпалил он и буквально выбежал из кабинета. Через мгновение раздался ужасный грохот, как будто от корабельного двигателя – как я позже узнал, это и был грохот корабельного двигателя. Лем вернулся счастливым.

Как я узнал много лет спустя[472], Лем долго медлил с решением вернуться в Польшу, а Томаш и Барбара, в свою очередь, не могли этого дождаться. Писатель придумывал много искусственных барьеров и напоминал, что при всех своих недостатках жизнь в Вене имеет много преимуществ. В Вене гораздо проще был доступ к мировым медиа, и там не выключали свет по любому поводу (или вовсе без повода).

Семья искала всяческие способы опровергнуть эти доводы. Проблема оторванности от мировых медиа была решена с помощью установления на крыше новой гигантской спутниковой антенны, на монтаж которой было тогда выдано специальное министерское разрешение. Сегодня, во времена цифрового телевидения, эта тридцатилетняя антенна бесполезна, но её демонтаж слишком дорогой, более того – она являет собой нечто наподобие памятника – ретрофутуристического напоминания, что в восьмидесятых годах ХХ века считалось современным.

Куда хуже было с отключением света, который действительно был проблемой всех пригородов аж до вступления Польши в Евросоюз, что повлекло за собой модернизацию инфраструктуры. Живя много лет под Варшавой, я сам помнил, что, когда приближалась гроза, нужно было всё сохранить и выключить компьютер, потому что вот-вот снова выключится свет – дай бог, чтобы в этот раз только на час, а не на всю ночь, потому что бывало и такое.

Сегодня эти проблемы решаются просто – покупается любой удобный генератор в любом строительном магазине. В ПНР, однако, таких продуктов на рынке не было. Не говоря уже о том, что не было самого рынка.

По спецзаказу Лема и снова со специальным министерским разрешением была изготовлена определённая конструкция на Заводе железнодорожной автоматики Польских государственных железных дорог. Я не называю это «оборудованием», потому что это не совсем то, что можно перенести в другое место и включить там. Это не продукт массового производства – это уникальная единоразовая конструкция, требующая собственного помещения – отдельного сарая на заднем дворе.

Сарай скрывал в себе инсталляцию, напоминающую декорации старого фильма science fiction. У неё были старомодные регуляторы, часы и идентификационные пластины; приводилась в действие корабельным двигателем, выхлопная труба которого эстетично была встроена в каминную трубу, выходящую из сарая. Я могу представить себе, сколько радости Лему – который ведь никогда так и не перестал быть тем мальчиком из «Высокого Замка» – приносил каждый повод поиграться такой Машиной.

Равно как спутниковая антенна на крыше, машина уже много лет стоит неиспользуемая. Она являет собой очередную достопримечательность дома Лема, хоть и вполовину не так удивительную, как сам дом.

Когда я побывал в нём впервые в жизни, моё чувство ориентации – как правило, оно меня не подводит – покинуло меня почти сразу. Дом полон антресолей – полуэтажей, четвертьэтажей, одна-третья-этажей и полутораэтажей, между которыми проходят ступени, порой одновременно ведущие вверх и вниз, как на картине Эшера. Сквозь этот лабиринт я пробрался только потому, что пользовался секретными рекомендациями Барбары Лем – «сейчас влево, потом вверх, потом вправо и сейчас уже прямо».

В конце концов я оказался в кабинете писателя – том знаменитом, известном по большинству фотографий – с гигантской библиотекой, в которой к части книг нужно подниматься по лесенке. С тех пор я бывал в его доме ещё несколько раз и успел понять несколько его секретов: например, некоторые тайники – узкие, тесные и тёмные, втиснутые под лестницей или между половинчатыми этажами и скрывающие старые печатные машинки или запас бумаги.

Я не знал тогда истории этого дома, такой же сложной, как и сам Лем, но при этом демонстрирующей, как невероятно история переплела судьбу Польши и жизнь Лема, и не в каком-то эфемерном метафизическом смысле, но в самом что ни на есть реальном – в этом конкретном случае вполне материальном, из кирпича и цемента.

В отличие от первого дома Лемов в Клинах, в котором от решения о покупке до переезда прошли месяцы, этот второй дом строился целых десять лет, на протяжении которых не было понятно, кто и когда здесь будет жить. Но по порядку.

В середине семидесятых Лем начинает жаловаться на тесноту. Кроме постоянных жителей, к ним регулярно приезжают гости – например, странная австралийка, которая приехала к Лемам без предупреждения, объяснившись, что пишет научную работу о Леме, и какое-то время у них жила, потому что ей некуда было идти. Семья называла её Аделаида – по названию города, из которого она приехала (настоящее её имя затерялось в путанице истории)[473].

Лемы не хотели уезжать с улицы Нарвик. Здесь жили их приятели – Блоньские, Мадейские и пан Зависляк, который поддерживал лемовские машины в состоянии боевой готовности. Необходимость помогать друг другу в кризисных ситуациях – например, выталкивать машину из снежных сугробов (если верить письмам, Лем регулярно делал это для Блоньского, но тот никогда не ответил ему тем же из-за другого суточного распорядка), следить за домом во время дальних поездок или отвезти в больницу в случае внезапного кровотечения – связала между собой местную общественность. Если бы не помощь Мадейских, Лем, вероятно, насмерть истёк бы кровью в 1976-м.

Щепаньский, у которого постоянно были какие-то стычки со своими соседями в Касинке, предостерегал Лема, что он не должен так легкомысленно терять это сокровище, которым является проживание среди друзей. Но как поменять дом, не меняя адреса? Лемы думали о том, чтобы перестроить старый дом, но архитекторы не советовали. Вероятно, правильно – вышло бы некрасиво, да и много это бы не исправило.

Лемы в первую очередь нуждались в большом помещении для кабинета с библиотекой, а в старом доме его просто негде было сделать. Постройка ещё одного этажа – даже если бы технически это было возможно (а похоже, что не было) – ничего бы не изменила.

Под конец 1977 года Лемы уже были почти готовы купить участок где-то «в 40 км от Кракова»[474], но в 1978 году им подвернулось отличное предложение. Власти выставили на продажу участок в окрестностях австро-венгерского форта 52 «Борек». Это было идеальное решение – семья могла переехать, не меняя своего окружения, просто переехав из одного дома на улице Нарвик в другой.

Лемы сразу же купили этот участок внушающих размеров – 0,27 гектара[475], на котором могли построить дом их мечты. Эта новость пришла вместе с хорошей новостью из Рима, и сегодня об этом хранится запись где-то под фундаментами этого дома, закопанная вместе с краеугольным камнем[476]. Она свидетельствует, что построение дома началось тогда, когда поляка выбрали Папой Римским.

В начале декабря 1979 года Лем описывал строительные работы Чепайтису. Дом тогда был на этапе между стропилами и «сырым состоянием». Лем выражал в письме надежду, что до того, как выпадет снег, удастся достичь «сырого состояния», позволяющего вести отделочные работы во время зимы. Участок был уже ограждён, а Лем купил для своих строителей фургон «Жук», «потому что с транспортом трудно было» (не забудьте об этом фургоне, если кто-то из читателей будет когда-то участвовать в конкурсе на перечисление всех машин Лема – каждый помнит о «Мерседесе», большинство знает о «Вартбурге», но мало кто слышал о «Жуке»).

Лем рассчитывал на то, что его семья в этом доме отпразднует Рождество в декабре 1981 года. К сожалению, это удастся аж через семь лет.

Первой проблемой было то, что ПНР – согласно идеологии марксизма-ленинизма – не разрешала иметь в личной собственности средства производства. Власти могли разрешить только мелкое ремесло, то есть «самозанятость». Однако существовали разные ограничения, чтобы случайно это ремесло не перестало быть «мелким», потому человек, предоставляющий строительные услуги (на всякий случай!), не может иметь в собственности фургон или бетономешалку, потому что из «самозанятого» лица он может стать владельцем средств производства, то есть эксплуататором пролетариата.

А без таких устройств, разумеется, нельзя справиться со строительными работами. Из этого следует, что все строительные услуги (как и все остальные) предоставлялись в ПНР в атмосфере моральной двусмысленности. Было заранее известно, что тот, кто предоставляет услугу, хочет кого-то обмануть: либо страну, либо клиента. Клиенту оставалось только молиться, чтобы первое, а не второе, но в случае конфликта он и так не мог обратиться в суд, потому что в первую очередь это плохо закончилось бы для него самого.

Лемам дом должен был строить некий «пан Фредзя». Он всем казался каким-то странным. Щепаньский сразу назвал его мошенником, но описал его в дневнике следующим образом: «спортсмен атлетического телосложения, моряк, хитрец, постоянно шутит»[477]. Пан Фредзьо любил много и красочно рассказывать о том, какой красивый дом построит для Лемов, но за саму работу так охотно не брался.

Когда Лемы спрашивали пана Фредзя о расхождениях между обещанным им графиком работы и реальным положением дел или пытались разузнать какие-то конкретные сроки, то в ответ слышали только длинные монологи о личных проблемах строителя, у которого было много забот с чиновниками, кредиторами и коллегами. Вдобавок он ещё и разводился. Эти излияния он заканчивал обычно выводом, что единственный выход, который он видит, это самоубийство. Разумеется, самоубийства Лемы не хотели, потому не давили на него. Однажды Лемы, однако, прислушались ко мнению Щепаньского, что всё указывает на образ мошенника. Пан Фредзя принял это близко к сердцу. «Вот именно, похоже, я действительно мошенник», – прокричал он, после чего оказалось, что сразу после этого разговора он действительно совершил самоубийство.

Лемы остались с муками совести и недостроем, который удалось покрыть крышей только в 1980 году, однако до «сырого состояния» они не дошли даже в ноябре 1981 года[478]. Позднее, как известно, случилось военное положение, побочным положительным эффектом которого было то, что стройка наконец сдвинулась с места.

Военное положение было последним шансом для лемовского Гориллища, чтобы сожрать ещё каких-то музыкантов. Во всей Польше заработали верификационные комиссии, которые должны были проверить, достоин ли каждый конкретный гражданин продолжать работу в этой профессии.

Племянник Лема, Михал Зых, работал на Телевидении Кракова. Как «правого» по политическим убеждениям, его, конечно, верифицировали отрицательно – так же как и других редакторов, докторов, профессоров, актёров и директоров, его выбросили с работы, и он должен был искать себе новое занятие. Его новым работодателем стал его дядя.

Старый дом отошёл бы к семье Зыхов, потому Михал Зых имел дополнительную мотивацию, чтобы как можно быстрее закончить строительство нового. После увольнения у него было не слишком много обязанностей, поэтому работа пошла быстрее. Во время редких приездов из венской эмиграции Лемы жили уже в своём новом доме. Семье там очень нравилось, и поэтому они ещё больше давили на писателя, чтобы эта эмиграция закончилась как можно быстрее – в конце концов, после написания «Фиаско» Лема уже ничто не держало на Западе.

Это была последняя книга Лема. Вольфганг Тадевальд со свойственной ему деликатностью несколько раз спрашивал у писателя, над чем он сейчас работает. Лем, однако, рекомендовал ему только то, что мы знали и в Польше, – то есть возобновлённое издание «Человека с Марса», а также книжные издания собранных фельетонов, начиная от «Sex Wars».

В 1989 году ещё могло казаться, что проблема здесь чисто техническая. Лем жаловался, что у него барахлят все печатные машинки и он никак не может купить новую, которая бы его удовлетворяла. В этот период писатели массово «пересаживались» на персональные компьютеры, но Лем пока что этого не хотел.

Он посчитал, что самым рассудительным компромиссом между традицией и прогрессом была электрическая печатная машинка, однако проблема была в том, что существовала одна-единственная машинка с польскими символами. Её производила гэдээровская фирма «ROBOTRON» (это название веселило Лема, потому что звучало так, как будто было взято из плохого science fiction). Лем просил Тадевальда купить её[479]. Фирма «ROBOTRON», однако, вскоре перестала существовать, вместе со всей ГДР, а эти машины быстро стали не нужны, равно как и спутниковая антенна на крыше Лема – машинка требовала специальных кассет с лентой, которую уже не производили.

В 1989 году ещё видны следы работы Лема над двумя проектами. Первый из них – это эссеистическая книга под названием «Жизнь в эпоху СПИДа», второй – нечто под названием «Книги, которых я никогда не напишу». Лем несколько раз убеждал Тадевальда, что уже собрал все материалы для обоих проектов, но не может назвать конкретных сроков[480].

Насколько мне известно, книги под этими названиями никогда так и не вышли, но не исключено, что Лем использовал эти материалы в фельетонах и эссе, опубликованных позднее в книжных изданиях – таких как «Sex Wars» или «Дорогие времена»[481]. Польский изголодавшийся книжный рынок в девяностые покупал всё, что имело фамилию Лема на обложке – особенно если обложка была кричащей, а название хотя бы намекало, что внутри, возможно, будет хоть что-то, напоминающее приключения Пиркса, Трурля или Тихого.

В 1992 году Лем получил шанс политической карьеры. Бывший Генсек СССР Михаил Горбачёв написал ему письмо, в котором говорил, что «Сумма технологии» стала одной из самых важных прочитанных им книг, и приглашал его в правление своего «Горбачёв?Фонда»[482]. Лем почёл это за честь, но вернулись проблемы со здоровьем. Он снова был вынужден провести какое-то время в больнице, на этот раз из-за скачков давления[483].

В 1993 году к нему обратились из Голливуда – на этот раз с просьбой купить права на «Солярис»[484] за скромные пятьдесят тысяч долларов. Результатом этого проекта, как известно, стал фильм Содерберга 2002 года с Джорджем Клуни и Наташей Макэлхон в главных ролях. Помня о ссоре с Тарковским, мы, журналисты, тогда боялись, что Лем снова устроит какой-то скандал.

Моя тогдашняя коллега по редакции – Агнешка Минкевич – провела с Лемом разговор, в котором он сделал очень мягкое заявление, которое звучало следующим образом: «Художественное видение Содерберга кажется продуманным и последовательным, однако оно оторвано от оригинала»[485]. Для Лема – это просто комплимент! Бедный Тарковский никогда не дождался даже этого.

Возможно, благодаря этой популярности в девяностых Лема удалось бы разрекламировать на мировом рынке – в США, тем не менее писатель до сих пор не получил такой популярности, как в Германии и России, – но именно тогда стали возникать первые барьеры.

Прежде всего мешало его здоровье. Лем уже долгие двадцать лет отказывался от предложений из-за Атлантического океана – просто потому, что не хотел отправляться в такое долгое и тяжёлое путешествие. А сейчас, когда его постоянно мучили проблемы со спиной и кровообращением, это было уже невозможно по медицинским причинам.

В Штатах, однако, трудно сделать карьеру дистанционно. Писатель должен показываться на встречах с читателями, блистать в дискуссиях и давать интервью. Иначе читатели просто забудут о нём и купят книгу кого-то, кого они вчера видели по телевизору в программе Конана О’Брайена. Редкие примеры, опровергающие это правило, это авторы, которым профессионально подготавливали PR-кампанию, по которой писатель не должен был постоянно выступать на телевидении, потому что, например, во время его отсутствия книгу похвалит Опра Уинфри. В случае Лема это снова-таки было невозможно.

В этот период Лем отдалился от своего агента Франца Роттенштайнера. Тот обижался на Лема из-за «Фиаско» – ведь он сделал всё, чтобы «Suhrkamp» подписал с Лемом тот договор, устроил ему выплату аванса и помог в получении стипендии. Он хотел, чтобы с этих пор их сотрудничество проходило только в строгих рамках договора, на что Лем в 1991 году согласился[486], но сразу же пожалел об этом, потому что вдруг осознал, что этот договор слишком много возможностей даёт Роттенштайнеру.

Согласно этому документу, агент должен был получать процент от всех доходов писателя во всём мире, кроме двух исключений – немецкоязычных территорий (это было прерогативой Тадевальда) и бывшего восточного блока. Этот процент не зависел от того, действительно ли издание произойдёт благодаря стараниям Роттенштайнера или нет. Лем почувствовал себя обиженным и потребовал изменения условий. Корреспонденция резко стала неприятной, что закончилось в австрийском суде, и не в пользу Лема.

Это была пиррова победа Роттенштайнера – он отвоевал себе право представлять писателя, который не хотел его знать.

Я разговаривал об этой ситуации с Роттенштайнером в его венской квартире в 2006 году. Тогда он жалел, что всё так закончилось, и сказал, что хотел бы помириться с Лемом. Но было уже поздно[487].

В Польше мы знаем об этой ссоре из её побочного аспекта – по ходу процесса Роттенштайнер угрожал Лему опубликовать их корреспонденцию. Тогда появились домыслы и вопросы: «Что же Лем хотел скрыть?» Я могу ответить на этот вопрос, потому что я видел переписку Лема с Роттенштайнером и Тадевальдом. Их отношения выходили за рамки типичного сотрудничества «писатель – агент». Лем жил в Курдляндии, они – в Люзании. Лем просил их о разных товарах и услугах, недоступных для него в его краковском курдле, – автозапчасти (он порой присылал рисунок от руки «Фиата» или «Мерседеса» со стрелкой, демонстрирующей, о какой части идёт речь), лекарства и даже зубную пасту. Случались и письма типа: «Пожалуйста, купи платье для моей жены. Вот размеры».

Если речь шла о делах Лема, то это мелочь. Но поскольку друзья и родственники знали его как богатого человека с контактами на Западе, то просили его также помочь в личных делах – одолжить денег на адвоката из-за приближающегося развода, устроить приглашение в связи с запланированной эмиграцией или купить недоступное в Польше лекарство. Лем исполнял эти просьбы, обращаясь к своим агентам: «Пожалуйста, перешли столько-то долларов на такой-то счёт» или «Пожалуйста, вышли такую-то мазь на такой-то адрес».

С этой точки зрения, эти письма являют собой кладезь информации о личной жизни третьих лиц, которые не могли потерять право на приватность только потому, что известный писатель был их другом, родственником или соседом. Много там также информации на тему обычной, ежедневной жизни Лема, потому угрозу их опубликовать он справедливо воспринял как шантаж.

Другое дело, что в тот период писатель отправлял много «разводных» писем (я вновь обращаюсь к дипломатичному термину Томаша Лема). Они были сухие, хоть и очень злые. Станислав Бересь, который оказался одним из адресатов такого письма, не смог сдержать улыбку, читая, хотя это и было очень обидно для него[488]. Такое же письмо получил от Лема в 1997 году даже знаменитый своим ангельским нравом профессор Ежи Яжембский, который в 1997 году получил стипендию в Гарварде. Лем решил, что раз Яжембский уезжает, то забросит писать свои гениальные послесловия для издающейся тогда серии «Собрания произведений»[489]. Ничего подобного не произошло, но писатель по своему обычаю сперва рассердился, а только потом позволил второй стороне объяснить недоразумение. В таких ситуациях конфликт обычно смягчала Барбара Лем. Например, она говорила позвонить на их домашний номер в такой-то день во столько-то часов. Её муж тогда ответит на звонок и покончит с этим делом. Так случилось, например, с Бересем и Яжембским.

«Гедройц недавно написал в «Kulturа», как тяжела и грустна долговечность, потому что всё больше отмирает друзей человека и одиночество только растёт», – сказал Лем в интервью с Томашем Фиалковским в 2000 году, на пороге нового тысячелетия. С уверенностью он говорил о себе.

Последние годы Станислава и Барбары Лемов прекрасно увековечила на фотографиях Данута Венгель. Мы видим пару пожилых людей, которым хорошо у себя дома. В саду, о котором годами заботилась Барбара Лем, уже выросли большие деревья – Лемам этот сад стал целым миром. На выставке этих фото был Михал Зых, он рассказал о самой большой страсти своего дяди, которой было кормление птиц. Племянник привозил корма для птиц десятками килограммов – он заполнял огромными пакетами багажник до отказа и ехал к дяде с тётей. Лем умудрялся расходовать это всё за день, поскольку ничто не давало ему такого удовольствия, как сидеть на террасе дома и кормить птиц, которые стаями слетались к нему[490].

С середины девяностых Лем уже не писал тексты своей рукой: он диктовал их Томашу либо Войцеху Земеку – секретарю, которого он взял на работу летом 1996 года. В этом смысле Лем как-то смирился с интернетом. На самом деле он не читал имейлы и не отвечал на них собственноручно, но ему можно было отправить вопрос и получить на него ответ.

На особых условиях он сотрудничал с «Tygodnik Powszechny» – изданием, с которым уже полвека его объединяли близкие связи. За контакты с Лемом отвечал в редакции Фиалковский, который еженедельно появлялся в кабинете писателя, чтобы записывать его фельетоны на кассетный диктофон.

9 февраля 2006 года Фиалковский записал последний фельетон Лема, названный «Голоса из Сети»[491]. Как последний опубликованный текст писателя, он стал чем-то наподобие публичного завещания.

Лем отвечал в нём на вопросы русских интернет-пользователей, собранные на портале Inosmi.ru. Один из них звучал как: «Вы чувствуете себя поляком?» Все восемьдесят пять лет Лему задавали этот вопрос, не всегда с хорошими намерениями. В последние дни жизни он ответил на него просто: «А кем я должен себя чувствовать, бога ради?»

Вечером в тот же день он снова почувствовал себя плохо и поехал в больницу – в последний раз.

Самюэль Лем умер быстро, от инфаркта, на почте. Сабина Лем умирала целый 1979 год и умерла за три дня до восемьдесят седьмого дня рождения. Её сын ушёл подобным образом.

Томаш Лем вспоминает:

«Мы прощались несколько раз, но вплоть до того последнего раза всё наперекор судьбе заканчивалось счастливо. Сценарии всегда были подобны. Ночное падение с лестницы из-за инсулинового помрачения, падение в ванне из-за потери сознания и рассечение лба, внутреннее кровотечение, вызванное передозировкой обезболивающих лекарств после перелома ноги. Такие истории любят случаться в субботу вечером или ночью (отец ведь вставал в три часа утра). Порой необходимо было реанимирование во время транспортировки […].

Потому последняя поездка в больницу с болезнью почек и воспалением лёгких не отличалась особо от предыдущих, в некотором смысле эта госпитализация проходила даже спокойнее, так как отец самостоятельно сел в «Скорую», а бывало, что врачи заносили его в автомобиль с кислородной маской.

Его могила на краковском Сальваторском кладбище, вероятно, единственная без креста. Она напоминает мне своей формой книгу – а может, это лишь рефлекс, из-за которого любой прямоугольник, на котором виднеется надпись «СТАНИСЛАВ ЛЕМ», кажется мне книгой.

Но если это лишь книга, то её названием является латинское выражение, которое Лем сам выбрал для своей могилы: «FECI, QUOD POTUI, FACIANT MELIORA POTENTES». Таким образом книгу своей жизни он назвал так: «Я сделал всё, что смог. Пусть те, кто сможет, сделают лучше».