Глава 32. Грозящая катастрофа и как с ней бороться
Тот факт, что Россия накануне петроградского Октябрьского восстания, положившего начало всероссийской Октябрьской социалистической революции, оказалась на грани катастрофы, давно выветрился из немногомудрых голов «россиянских» интеллигентов.
А это ведь – факт!
И напомнить о нём в книге о Ленине и его роли в истории России, не мешает…
А если к последней фазе старой России присмотреться внимательнее – в самых разных аспектах, то для любого умеющего мыслить человека станет понятнее – благом ли была для России замена Керенского Лениным, «Временного правительства» – Советом Народных Комиссаров, и эфемерной буржуазной «Российской республики» – Российской Федеративной Социалистической Советской Республикой?..
Уже после окончания Великой Отечественной войны стала известна статья «Правда о большевизме», написанная умершим в 1943 году Павлом Милюковым незадолго до смерти… Милюков полемизировал в ней со статьёй осевшего в США бывшего эсера М. В. Вишняка «Правда антибольшевизма».
Для целей данной книги было бы весьма полезным полное знакомство читателя с мыслями Милюкова, который на излёте жизни кое-что, всё же, понял… Однако статья его велика, и в качестве своего рода эпиграфа к главе, приведу лишь два признания бывшего лидера российских кадетов.
Первое:
«Когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней. Знаю, что признание близко к учению Лойолы (основатель ордена иезуитов, допускавший применение „любых средств“ ради „вящей славы Божьей“. – С.К.). Но… что поделаешь? Ведь иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Петра Великого»…
И второе:
«Побеждённая власть (Временное правительство. – С.К.) многократно призывала к восстановлению „государственности“, – но уже после того, как сама же и содействовала её разрушению. Она жаловалась на „хаос“, „разруху“, „анархию“ в стране; но она же и положила начало хаосу… Она (то есть власть Керенского! – С.К.) подготовила Брест-Литовск (!! – С.К.) и раздел России.
Можно возразить, что уже при старом режиме было положено начало всей этой разрухе; но между началом и концом восьмимесячного интермеццо (имеется в виду срок „временного“ правления. – С.К.) все упомянутые явления прогрессировали бурным crescendo (итал. „с возрастающей силой“. – С.К.). Я имел основание сказать, что „раньше, чем стать большевистской, Россия созрела для большевизма“…»[850]
Если учесть, кто это сказал и когда сказал, то такая оценка оказывается повесомее, чем все современные ельциноидные хулы на Ленина – как бульварные, так и «академические» (не поднимающиеся, впрочем, выше бульварных).
Причём – отдадим Павлу Николаевичу, должное, – Милюков поднялся даже до того, что признал: ответственность за «похабный» Брестский мир, о котором в своём месте будет сказано, лежит не на Ленине, а на Керенском, который довёл Россию до такого развала, что она к началу 1918 году была временно не способна к вооружённой защите своей территории.
Далее будут приведены развёрнутые аргументы и факты, подтверждающие истинность признаний Милюкова. Но вначале напомню, что в период «восьмимесячного интермеццо» 1917 года Милюков, входя в официальное руководство России, имел неизмеримо бульшие, чем у тогдашнего Ленина, официальные и общественные возможности не допустить в России до катастрофы… Милюков заседал в правительстве, он мог решать, а Ленин мог лишь убеждать. Даже перестав быть министром, Милюков не перестал быть влиятельной государственной фигурой, а Ленин с июля 1917 года – не без поощрения Милюкова, стал «государственным преступником».
Лишь за несколько месяцев до смерти, в 1943 году, Милюков понял – пусть и очень неполно и куце, но понял – значение средств Ленина, которые привели к цели, то есть, к новой, небывалой ранее России…
Ленин же видел цель, к которой надо вести Россию, даже не в 1917 году! Он увидел её уже в молодости, за сорок лет до 1917 года…
А средства?
Что ж, средства он вынужден был использовать те, к которым его вынуждал царизм. Средства Ленин использовал не по цели, а по условиям, в которых надо было добиваться цели!
Если бы Ленин с его устремлениями, с его альтруизмом, с его калибром души и интеллекта, начал и развивал свою политическую деятельность в России, политический строй которой был бы демократическим на уровне, хотя бы, кайзеровской Германии (об Англии не говорю!), то он не стал бы создавать подпольную партию «ленинского» типа.
Не было бы тогда нужды ни в подпольной «Искре», ни в шифрованных письмах, ни в нелегальных транспортах литературы и оружия, ни в «эксах»…
Зачем всё это делать, если бы Ленин имел возможность легальной работы в массах? Ведь его «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» не был террористической организацией – члены «Союза» занимались исключительно пропагандой…
В республиканских Франции и Швейцарии, в монархических Англии, Швеции, Норвегии, Бельгии, Дании и даже в кайзеровской Германии и императорской Австро-Венгрии власти смотрели бы на партию Ленина косо, однако на каторгу и в тюрьмы её членов не загоняли бы!
А в России загоняли, преследовали, ломали судьбы…
Так было в старой, царской России. Но и «временная» Россия в системном смысле отличалась от царской лишь тем, что дала Ленину возможность вести пропаганду легально всего-то три (!!) месяца – с апреля по июль!
И вот теперь, осенью 1917 года, «временная» Россия, приняв от царской России эстафету управленческой немочи и человеческой бездарности, поставила нацию на грань катастрофы…
Государственное руководство Российской империи образца ХХ века было во всех сферах и на всех уровнях бездарным – каков «поп», таков и «приход». Вспомним хотя бы признания генерала Курлова – он, сам того, конечно, не желая, вполне выпукло описал бездарность царских управленцев, «эвакуировавших» Ригу в 1915 году.
Но те, в чьих руках оказалась судьба России после Февраля 1917 года были ещё ничтожнее и бездарнее…
Есть точный критерий деятельности людей: «Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Итак, по плодам их узнаете вы их».
Это – не Ленин!
Это – Евангелие от Матфея, глава 7, стихи 18 и 20.
Так вот, «керенско-милюковско-черновские» плоды восьмимесячного «временного» правления были только худыми…
Такими же худыми были и плоды пятимесячной деятельности эсеро-меньшевистского ЦИКа, избранного глупцами-делегатами первого Съезда Советов, которых послали в Петроград десятки миллионов глупцов по всей России!
Глупцов, глупцов, ибо умные избрали бы умных делегатов Первого Съезда Советов, то есть таких, которые избрали бы большевистский ЦИК во главе с Лениным.
Ах, как это изменило бы историю России сразу к лучшему и умному!
Увы, вышло не так! И в том, что массы сделали тогда неверный выбор их убеждали всё более плоды деятельности и бездеятельности самого Временного правительства и эсеро-меньшевистского ЦИКа.
Ни в одной сфере жизни ни один состав Временного правительства, как и первый состав ЦИКа Советов, ничего за время своей власти не улучшили, зато ухудшили они всё!
И при этом не только как политики и руководители, но и как люди в их личностной сути, никто из тогдашних – ни восьми—, ни пятимесячных «лидеров» России Ленину в подмётки не годился!
Если кто-то думает, что «красный» Кремлёв очень уж строг к «выдающимся фигурам», ему не нравящимся, то приведу мнение человека, который этих «деятелей» на своём веку перевидал в избытке.
Пора, пора познакомить читателя с очень интересным современником той эпохи – Яковом Васильевичем Глинкой (1870–1950), представителем одного из самых известных и древних дворянских родов России.
Ровесник Ленина, Глинка, как и Ленин, имел диплом юридического факультета Петербургского университета и в 1895 году был принят на службу в одно из наиболее престижных правительственных учреждений – Государственную канцелярию, которая вела дела Государственного Совета.
С апреля же 1906 года Глинка был откомандирован для ведения делопроизводства в открывавшуюся Государственную думу. Там он провёл 11 лет, поднявшись до чина действительного статского советника, равнозначного чину генерал-майора, и поста управляющего делами, то есть – руководителя аппарата Думы.
Послеоктябрьская биография Глинки почти уникальна для среды крупнейших аппаратных работников Российской империи – после ряда мытарств он стал театральным художником, успешно работал в ряде столичных и провинциальных театров, а с августа 1938 года осел в Ульяновском драматическом театре, в Ульяновске же и скончался.
С марта 1910 года Глинка вёл дневник, изданный в 2001 году под названием «Одиннадцать лет в Государственной думе. 1906–1917», с приложением небольших «Воспоминаний о Февральской революции и последующем жизненном пути», написанных Яковом Васильевичем незадолго до кончины.
Публикатор материалов Глинки – некто Борис Витенберг, утверждает в предисловии составителя, что на воспоминаниях-де Глинки «сказалась политическая конъюнктура советского времени», и что «февраль 1917 г. в воспоминаниях Глинки прямо вызывает ассоциации с советскими кинолентами 30-х гг. о революции Октябрьской, а уничижительная характеристика А. Ф. Керенского в мартовские дни как будто предназначена для будущего придирчивого сталинского цензора»[851].
Однако это на оценке самого Витенберга сказалась политическая конъюнктура антисоветского времени, а Глинка свои записи для публикации не предназначал, зато тех, о ком писал, знал – в отличие от Витенберга, прекрасно.
И вот какой была оценка Керенского – ещё как члена царской Государственной думы, Глинкой – честным русским человеком, объективность которой была безосновательно подвергнута сомнению Витенбергом:
«Неврастеник, адвокат по профессии, он горячо произносил свои речи, производил впечатление на женский пол и доставлял большое неудовольствие сидящим под кафедрой оратора стенографам, обрызгивая их пенящейся у рта слюной. Многие считали его кретином…»[852]
Портрет сочный…
Но – точный ли?
Как-никак, «для будущего придирчивого сталинского цензора» предназначался…
Ну, так специально для сведения Бориса Витенберга, а также и всех прочих витенбергов, привожу ещё одно описание Керенского во время Демократического совещания 1917 года:
«Странное поведение главы правительства с его истерическими выкриками на сцене и демонстративными поцелуями ручек, хотя и почтенных деятельниц революционного прошлого (имеются в виду ручки „бабушки русской революции Е. Брешко-Брешковской. – С.К.), своей несерьёзностью ещё более оттеняло в глазах толпы грозных трибунов большевизма…“[853]
Это – описание из эмигрантской книги жандармского генерала Спиридовича, страниц которой не касалось перо ни одного сталинского цензора – хоть придирчивого, хоть покладистого…
Такие вот, господа, пироги – они же и пряники!
А вот общая картина первого коалиционного Временного правительства с натуры, данная, опять-таки, Яковом Васильевичем Глинкой (надеюсь, теперь – после перекрёстного сопоставления его мнения с мнением Спиридовича – доверие к нему у читателя возросло):
„Чем руководились, о чём мечтали и чего хотели достигнуть все эти люди, непонятно. Ясно одно, что все эти уродливые явления, все эти люди, ничтожные. Не способны были создать что-то положительное, и их роль сводилась к выжиданию того момента, когда появится новый хозяин, с ясными планами и твёрдой волей, и могучим порывом сметёт всё старое до основания, чтобы строить новую жизнь…“[854]
Сказано не в бровь, а в глаз!
Возможен, конечно, вопрос – а зачем они тогда всё это затевали – Февральский переворот, отречение царя и т. д. и т. п.?
Но ответ очевиден: они – все эти родзянки, шульгины, львовы, милюковы, черновы, керенские, церетели, чхеизде и либерданы, были уверены в том, что они-то как раз и есть политическая „соль Земли Русской“…
Вот в этой уверенности они и стали „активничать“.
А через восемь месяцев стало понятно, что они не соль, а труха!
Выше приведена качественно-личностная, так сказать, картина „временного“ управления Россией.
А вот несколько цифр…
В 1913 году, когда экономическое развитие царской России достигло своего пика, транспортное положение в части железных дорог характеризовалось следующими основными цифрами (для сравнения приведены также данные по Германии – на 1910 год, Англии и США – на 1913 год)[855].
Цифры для царской России нелестные, особенно – с учётом важности для России именно железных дорог. При этом на железных дорогах России в 1913 году работало 709 тысяч человек, а на железных дорогах США – 1 миллион 815 тысяч, и среднее содержание одного рабочего в России составляло 408 рублей, а в США – 1468 рублей.
Разруха на железнодорожном транспорте – не в результате воздушных бомбардировок врага, а в результате военного перенапряжения слабой российской экономики и бездарного ей управления, началась уже в 1916 году…
К 1917 году без всякой „разрушительной“ деятельности большевиков, и так не очень-то похвальные железные дороги России пришли в крайний упадок, а правление Временного правительства лишь усугубило ситуацию. За 9 месяцев 1917 года среднесуточная погрузка на железных дорогах составила 19 500 вагонов – на 22 % меньше, чем в 1916 году. В октябре 1917 года цифра погрузки упала до 16 627 вагонов в сутки – опять-таки, без всякого „негативного влияния большевиков“[856].
И за два месяца до Октября 1917 года Ленин писал:
„России грозит неминуемая катастрофа. Железнодорожный транспорт расстроен неимоверно и расстраивается всё больше. Железные дороги встанут. Прекратится подвоз сырых материалов и угля на фабрики. Прекратится подвоз хлеба…“[857]
Да что хлеб! Отправить телеграмму уже летом, и даже весной 1917 года представляло в России проблему! 21 апреля (4 мая) 1917 года Ленин, только-только вернувшись в Россию, писал в Стокгольм Ганецкому (ПСС, т. 49, с. 439): „Телеграммы идут страшно долго, даже внутри страны телеграфные сношения затруднены“.
Вот и иллюстрация к этой общей констатации… Отрёкшегося Николая II в Тобольск сопровождал генерал-адъютант граф Татищев, и 28 августа 1917 года экс-император записал в дневнике: „Утром узнали о кончине Ек. Ил. Татищевой; срочную телеграмму сын её получил на восьмой день!“
Что – телеграф в николаевской и постниколаевской России тоже большевики „разваливали“? И что – Ленин не позволял царю Николаю развивать в России почтовые коммуникации?
В 1910 году в Германии было 50 563 почтовых учреждения и 38 799 телеграфных, а в России – 15 701 почтовое и 4 226 телеграфных…
В 1910 году на Россию (без Финляндии) приходился 1 (один) телефонный абонент на 1 тысячу жителей, во Франции – 5, в Англии – 13, в Германии – 15, а в США и вовсе 76![858]
А продовольственный вопрос!
Как обстояли дела в царской России со снабжением, например, сахаром, хорошо описано в монографии В. Я. Лаверычева. Там цитируется донесение от октября 1915 года командующему армиями Северного фронта, где сообщалось, что во Всероссийском обществе сахарозаводчиков „произошла перегруппировка и во главе всего дела встали два еврея: Гепнер и Абрам Добрый. Гепнер оказался владельцем заводов Терещенко, и его финансирует Русско-Азиатский банк, Добрый – владельцем заводов Бродского, он же директор Киевского отделения Русского для внешней торговли банка. При поддержке указанных банков Гепнер и Добрый дирижируют в Союзе сахарозаводчиков, устанавливают количество производства, цены на сахар, место его хранения и определяют количество товара, подлежащего выпуску на рынок“[859].
Более подробно дела этой „сладкой парочки“ и К0 описал знаменитый русский контрразведчик Николай Батюшин (к сожалению, ставший белоэмигрантом) в книге „Тайная военная разведка и борьба с ней“. Он пишет, что „толчком для расследования причин царствования тогда у нас экономической разрухи явилось исчезновение с рынка сначала сахара, а затем хлеба и других предметов первой необходимости“. Было учреждено Бюро по продаже сахара – Центросахар, однако, „невзирая на то, что во главе Центросахара стал энергичный, глубоко знающий своё дело Черныш, неподкупной притом честности, утечка сахара была всё-таки огромной…“
Ещё бы – „хлопотами“ Абрама Доброго, Израиля Бабушкина и Иовеля Гепнера „около 30 000 000 пудов рафинада, или одна треть годового его производства, была сосредоточена на нашей границе с Персией, на Кавказе и в Средней Азии…“, а оттуда сахар утекал за рубеж.
„То же, приблизительно, – прибавлял Батюшин, – было установлено и с отправкой во время войны за границу жмыха для корма скота“[860].
И всё описанное выше было лишь цветочками… Подумаешь, сахар… Возникали острые проблемы со снабжением городов хлебом!
Уже царская Россия вынуждена была вводить хлебную продразвёрстку и регулирование продажи хлеба, а „временная“ Россия – тем более. И вот как обстояли дела к концу „временного“ правления…
Скажем, в начале лета 1917 года из Петрограда выехало на дачи 250 тысяч человек, а снялись с хлебного учёта лишь 10 тысяч. В результате из-за „гуляющих“ хлебных карточек происходила утечка продовольствия, причём эти карточки находились на руках у состоятельных слоёв населения: осенью 1917 года население Петрограда не превышало 2,3 миллиона человек, а на октябрь было выдано 2,5 миллиона основных и 934 тысячи дополнительных карточек…
Развитие огородничества в черте Петрограда блокировалось частными владельцами возделываемых земель, которые получали крупные барыши на спекуляции овощами и не хотели увеличивать площади огородов.
С 31 августа 1917 года не большевики – они тогда у власти не стояли, а „временные“ власти вынуждены были уменьшить хлебный паёк в Петрограде для лиц физического труда до 1 фунта (400 г.) в день, и для остальных категорий населения – до Ѕ фунта. Самым же страшным было то, что ситуация всё время ухудшалась. Резко сократились продовольственные перевозки как по Мариинской водной системе, так и железнодорожным транспортом… Хлеба „временный“ Петроград получал к осени на 100 000 пудов меньше ежемесячной потребности и подвоз его постоянно сокращался[861].
В подобном положении оказывалась не только столица. По данным, приводимым жандармским генералом Спиридовичем, в сентябре 1917 года „продовольственные беспорядки имели место: 2 сентября в Житомире, 11—28-го – в Харькове, 12–15 – в Тамбове, 12-го – в Уфе, 13-го – в Полтаве, 12-го – в Астрахани, 12-го – на Урале, 14-го – в Казани, 17-19-го – в Орле, 19-го – в Острогожске, Екатеринбурге и Бахмуте, 21-го – в Одессе, 24-го – в Кишинёве, 25-26-го – в Бендерах, 28-го – в Севастополе, 30-го – в Мелитопольском и Днепровском уездах Симферопольской губернии, в конце сентября – на Дону и по многим другим пунктам“.
А в Ташкенте „начавшиеся 10 сентября 1917 на почве продовольствия беспорядки перешли в настоящий бунт“, и для „подавления и покорения народившейся краевой советской власти правительству пришлось командировать в Ташкент целый карательный отряд, который 26 сентября положил конец восстанию“[862].
Нужны ли здесь комментарии?
Не большевики довели Россию „до ручки“, а бездарный царизм, начавший ненужную России войну, а затем – и бездарный „временный“ режим, не способный решить больные проблемы, созданные царизмом. Ленин же получил от царизма и керенщины уже вдрызг разваленную страну.
Ситуация к осени 1917 года ухудшалась и, соответственно, обострялась. Можно привести ещё множество данных на сей счёт, но пора познакомить читателя с той из ленинских работ, из которой взят ранее приведённый в этой главе прогноз насчёт того, что России грозит неминуемая катастрофа.
Эта работа так и называется: „Грозящая катастрофа и как с ней бороться“, и Ленин писал её с 10(23) по 14(27) сентября 1917 года в Гельсингфорсе, в подполье.
Причём, как это у Ленина бывало неоднократно, он поставил точный политический диагноз не только текущей ситуации в России осенью 1917 года. То, что написал тогда Ленин, может стать если не завтрашним, то послезавтрашним днём уже современной России в XXI веке!
В газете „Рабочий путь“ № 25 от 14 сентября (1 октября) 1917 года были опубликованы две заключительные главы „Грозящей катастрофы“, а через несколько дней вся она была издана отдельной брошюрой.
Вот названия её разделов: „Голод надвигается“; „Полная бездеятельность правительства“; „Общеизвестность и лёгкость мер контроля“; „Национализация банков“; „Национализация синдикатов“; „Отмена коммерческой тайны“; „Регулирование потребления“; „Разрушение работы демократических организаций правительством“; „Финансовый крах и меры против него“; „Можно ли идти вперёд, боясь идти к социализму?“; Борьба с разрухой и война»; «Революционная демократия и революционный пролетариат».
Не могу не заметить, что вопрос: «Можно ли идти вперёд, боясь идти к социализму?», безусловно, будет становиться всё более насущным и для нынешней России – через сто лет после того, как он был поставлен впервые!
Ленин писал (все отточия на месте пропусков убраны для удобства читателя, но он сам может при желании познакомиться с мыслями Ленина, прочтя страницы 151–199 тома 34-го пятого издания Полного собрания сочинений):
«России грозит неминуемая катастрофа. Об этом уже говорилось во всех газетах бесчисленное количество раз.
Все это говорят. Все это признают. Все это решили.
И ничего не делается.
Прошло полгода революции. Катастрофа надвинулась ещё ближе. Дошло до массовой безработицы. Подумать только: в стране бестоварье, страна гибнет от недостатка продуктов, от недостатка рабочих рук, при достаточном количестве хлеба и сырья, – и в такой стране, в такой критический момент выросла массовая безработица! Какое ещё нужно доказательство того, что за полгода революции (которую иногда называют великой, но которую пока что справедливее было бы, пожалуй, назвать гнилой), при демократической республике, при обилии союзов, органов, учреждений, горделиво именующих себя „революционно-демократическими“, на деле ровнёхонько ничего серьёзного против катастрофы не сделано.
А между тем достаточно самого небольшого внимания и размышления, чтобы убедиться в том, что способы борьбы с катастрофой имеются, что меры борьбы вполне ясны, просты, вполне осуществимы, вполне доступны народным силам и что меры эти не принимаются только потому, исключительно потому, что осуществление их затронет неслыханные прибыли горстки помещиков и капиталистов…»
Эти слова написаны как будто сегодня, а скорее даже – как будто завтра. Лишь «помещиков» (до этого «Россияния» ещё не дожила) надо заменить на «олигархов». И далее Ленин писал не менее актуальные сегодня (и завтра) вещи:
«Можно ручаться, что вы не найдёте ни одной речи, ни одной статьи в газете любого направления, ни одной резолюции любого собрания или учреждения, где бы не признавалась совершенно ясно и определённо основная и главная мера борьбы, мера предотвращения катастрофы и голода. Эта мера: контроль, учёт, регулирование со стороны государства, установление правильного распределения рабочих сил в производстве и распределении продуктов, сбережение народных сил, экономия их. <…> Контроль, надзор, учёт – вот первое слово в борьбе с катастрофой Вот что бесспорно и обще признано. И вот чего не делают из боязни посягнуть на всевластие помещиков и капиталистов, на их безмерные, неслыханные, скандальные прибыли, прибыли, которые все знают, все наблюдают, по поводу которых все ахают и охают».
Ну, разве всё это не актуально для сегодняшнего дня России?
Однако не один Ленин предупреждал, что страна сползает к катастрофе. Вот цитата, относящаяся к августу 1917 года: «Эта катастрофа, этот финансово-экономический провал будет для России неизбежен, если мы уже не находимся перед катастрофой»…
Кто же это сказал?
А вот то-то и оно, что так писал Павел Петрович Рябушинский (1871–1924) – почти ровесник Ленина и один из крупнейших российских фабрикантов.
А вот ещё одно мнение лета 1917 года: «Антигосударственные тенденции… ведут страну гигантскими шагами к катастрофе»… И это – Александр Иванович Коновалов (1875–1948), тоже один из крупнейших российских фабрикантов, министр Временного правительства…
Так что – фабриканты мыслили одинаково с Лениным?
Нет, конечно!
Павел Рябушинский писал:
«Ещё не настал момент думать о том, что нашу экономическую жизнь надо совершенно переиначить (то есть, сменить капитализм социализмом, – С.К.). Широкие массы должны понять, что все мы должны жить по-людски, так, как живут другие государства и как мы до сих пор ещё не жили… Думать же, что мы можем все изменить, отняв всё у одних и передав другим, это является мечтою, которая лишь многое разрушит и приведёт к серьёзным затруднениям. Россия в этом смысле ещё не подготовлена, поэтому мы должны ещё пройти через путь развития частной инициативы…»[863]
Рябушинский сознательно путал здесь Божий дар с яичницей… Не так он был глуп, чтобы не понимать, что Ленин предлагает не просто «отнять всё у одних и передать другим», а что Ленин предлагает:
1) отнять землю у тех, кто ей лишь владеет и получает от этого доход, на земле не работая, и передать тем, кто на земле работает, ей не владея;
2) это же сделать с промышленными предприятиями, рудниками, шахтами и другими средствами извлечения дохода теми, кто не работает на фабриках, заводах и т. д., то есть – передать их тем, кто там работает, передать, хотя бы, под их контроль со справедливым распределением доходов;
3) отнять у частных лиц право покупать и продавать землю, отнять у них право единолично владеть богатствами национальных недр и т. д. и передать это право народу, составляющему страну.
Ленин отрицал за рябушинскими и право жить в особняках в то время, как их рабочие ютятся в казармах. Отрицал за ними право дарить жёнам и любовницам бриллиантовые гарнитуры в то время, как дети рабочих не имеют возможности полноценно развиваться, получать хорошее образование…
Род конкретно Рябушинских был старообрядческим, не разгульным, но что это меняло по существу в общей картине свинцовых мерзостей российской полу-феодальной, полу-капиталистической жизни?
Ну, стала бы российская жизнь полностью капиталистической… Что – старообрядец Рябушинский или фабрикант Коновалов стали бы платить «свободным гражданам свободной России» те же ставки, что платили трудящимся в капиталистических Европе или США, там, где уже «живут по-людски»?
Держи карман шире!
Не для того Рябушинский летом 1917 года финансировал «Союз офицеров» и торжественно встречал Корнилова, чтобы материальное положение русских рабочих сравнялось с материальным положением хотя бы французских рабочих – не говоря уже о рабочих американских…
Да и были ли в состоянии конкретно братья Рябушинские и вообще все обобщённые рябушинские, вместе взятые, «развивая частную инициативу», построить великую, могучую, экономически развитую Россию?
Ответ-то на этот вопрос – если знать суть дела, может быть одним: нет!!!
Что представлял из себя традиционный российский капитал? Рябушинские, Морозовы, Коноваловы – текстильные фабриканты… Гучковы – мануфактурщики и банкиры… Терещенки – сахарозаводчики…
Иными словами, всё крутилось в пределах лёгкой и пищевой промышленности, где оборот капитала скор, где просто иметь высокую норму прибыли…
Современная либеральная сволочь поднимает на щит фигуры Рябушинского, Коновалова, восхищается их локальными социальными проектами… При этом сообщается, что Коновалов, например, «оснастил свой комбинат в Бонячках и прядильно-ткацкую фабрику в соседнем селе Каменка наисовременнейшими английскими прядильными станками и немецкими электрическими машинами»[864].
А что же «молодой фабрикант» Коновалов якобы радеющий о сильной России, вкупе с такими же якобы радеющими родами Рябушинских, Гучковых и т. д., не взял, да и не вложил капиталы в развитие российского текстильного машиностроения и российской электротехники?
Да и российская текстильная промышленность не очень-то рябушинскими создавалась! Русский экономист М. Туган-Барановский, разошедшийся с Лениным ещё в юности, писал, имея в виду хлопчатобумажную промышленность: «И в этой, казалось бы, вполне национальной отрасли нашего капитализма пионерами и „насадителями“ явились те же иностранцы»[865].
Более всего здесь стал известен немец Л. Кноп, который строил и оснащал «под ключ» текстильные фабрики в таких масштабах, что возникла даже поговорка: «Нет церкви без попа, нет фабрики без Кнопа»… Самой высоко оснащённой и крупнейшей в России была знаменитая нарвская Кренгольмская мануфактура Кнопа, которую называли «уголком Англии на русской почве»[866]…
Что уж говорить о тяжёлой индустрии, металлургии чёрной и цветной, о разнообразном машиностроении? Они сплошь и рядом «насаждались» иностранцами… И уж, конечно же, делали они всё это, исключительно радея о «России ди мутер» («матушке-России»)…
Н-да…
Одно освоила царская Россия – собственное производство паровозов более-менее отечественной конструкции… Но автомобили, тракторы, экскаваторы, мощные подъёмные краны и прочее подобное было для царской экономики такой же экзотикой, как и радиотехника, электрические машины, приборостроение, тонкая химическая промышленность…
В России существовали заводы «Сименс и Шуккерт», «Эриксон», «Рено», производившие современные промышленные товары, но оборудование этих заводов было разработано и произведено не в России, как не в России разрабатывалась и сама техника, производившаяся на российских заводах…
В России не было не только адекватной задачам века промышленной базы – не было и научной базы, которая обеспечивает полноценное самостоятельное развитие экономики.
Волновало ли это Рябушинских и рябушинских?
И были ли они в состоянии изменить ситуацию к лучшему коренным образом в считанные годы? А ведь остальной мир не стал бы ждать Россию, он, всё больше обгоняя её, всё чаще её лягал бы…
В 1990 году – ещё в СССР – была издана монография Александра Донгарова «Иностранный капитал в России и СССР», где со ссылкой на мнение Витте (угу!) утверждалось, что «для держав такого ранга как Россия, даже огромный по масштабам импорт капитала не порождает проблем зависимости от стран-доноров»[867]…
Уж не знаю, чего в этом утверждении было больше – наивности или желания заранее подольститься к транснациональным корпорациям, готовящимся взять власть в СССР?
В той же монографии восторженно заявлялось, что «общим итогом работы иностранного капитала в России можно считать, что из страны, ещё в 1877 году ввозившей обыкновенные мешки (но при этом угрохавшей миллиард рублей на освобождение балканских „братушек“. – С.К.), в 1913 году она превратилась в страну, на 56 % удовлетворявшую свои потребности в станках и оборудовании за счёт внутреннего производства»[868].
Автор при этом «забыл» упомянуть, что, во-первых, эти станки и оборудование не в России были спроектированы, и что, во-вторых, тогдашняя потребность экономики России в станках была копеечной, а абсолютные цифры станкостроения находились на уровне сотен единиц в год!
Нет, к осени 1917 года Россия Николая Романова, Павла Рябушинского и Александра Керенского не только полностью провалилась и подвела себя к катастрофе, она ещё и исчерпала себя! Она уже была не в состоянии ни отвернуть страну от катастрофы, ни – если катастрофа станет фактом, вывести Россию из разрухи и быстро превратить её в мощное, современное, динамично развивающееся общество.
И, главное, все эти рябушинские – хоть они лопни! – не смогли бы превратить Россию в страну, где трудящиеся массы обрели бы полноправный и полноценный общественный статус, стали бы главным субъектом развития страны и в полной мере раскрыли свой творческий и исторический потенциал.
По большому историческому счёту всё это была шваль, каковой являются и нынешние «россиянские» «бизнесмены, все эти прохоровы и абрамовичи… Но это была шваль с амбициями, с претензиями на историческую роль, и поэтому – опасная шваль.
Горьковский персонаж из „Дачников“ – Суслов, подчёркнуто заявлял: „Я – обыватель, я обываю…“ Здесь всё было ясно, всё откровенно… Рябушинские же, нанимавшие корниловых для сохранения в России исторически бесперспективного буржуазного статус-кво, прикрывались высокими словесами о „судьбе Отечества“, об „общественной пользе“ и т. п.
А ведь они, поставившие Россию на грань исторической пропасти, были способны лишь низвергнуть её в эту пропасть…
Вернёмся к посмертной статье Павла Милюкова „Правда о большевизме“, где он оппонировал „упёртому“ антисоветчику М. В. Вишняку. Умирающий Милюков цитировал статью, опубликованную во время войны в нацистской газете „Das schwarze Korps“ („Чёрный корпус“). Пожалуй, будет уместно привести это признание врага именно здесь:
„Европейцу кажется невероятным, что советские солдаты дают гнать себя на верную смерть. Столь же невероятно, что они, несмотря на свою рабскую психику, являют примеры полного презрения к смерти… В чём же кроется их упорство? Непостижимо, чтобы люди, которые в повседневной жизни прозябают на низшей ступени (имея при этом московское метро и массовый пионерлагерь „Артек“. – С.К.) и потребности которых устрашающе примитивны (в СССР издавалось и читалось в народе столько классиков мировой литературы, что Германии и не снилось. – С.К.), что эти самые люди в состоянии справляться с очень сложными машинами, станками и инструментами, что они умеют обращаться с современным вооружением, которое они сами же в состоянии производить (жирный курсив везде мой. – С.К.). Примечательно, что они вообще сумели наладить производство этого вооружения. Удивительно, что они как-то поставили на рельсы нужный для этого гигантский аппарат управления. Вот это – приводящее в изумление достижение. Объяснять его, равно как и поведение советского солдата в бою, только массовым рабством нельзя, ибо руками рабов можно прорывать каналы (уже на Беломорканале основной объём работ был выполнен техникой. – С.К.), но нельзя работать в военной индустрии. Приходится признать в советском человеке нечто похожее на силу веры…“[869]
Советский человек был силён, конечно, силой не веры, а силой духа… Недаром Герой Советского Союза Дмитрий Медведев – чекист, командир спецотряда „Победители“, назвал свою знаменитую в СССР книгу о деятельности отряда „Сильные духом“… Тем не менее, читая эти строки из „Das schwarze Korps“, с трудом веришь, что это было опубликовано в нацистском печатном органе!
Но это было опубликовано…
Смогли ли бы милюковы, рябушинские, гучковы, коноваловы создать за двадцать лет такую Россию, такой народ, обеспечить такую оценку русских смертельным врагом, да ещё и смотрящим на русских как на „недочеловеков“?
Нет, конечно!
Стать творцами такой России могли только Ленин и созданная им политическая сила – партия большевиков.
Причём приведённая выше оценка была оценкой врага, который смотрел на советское общество через прорезь прицела. Глядя же на новую Россию, вызванную к жизни гением Ленина, открытым взглядом объективного наблюдателя, можно было рассмотреть и ещё более удивительные её черты…
Но прежде чем приступить к акту Творения, Россию необходимо было спасти – спасти уже не от катастрофы, которая оказывалась, увы, неизбежной, а от необратимости этой катастрофы…
В известной читателю брошюре „Удержат ли большевики государственную власть?“ за месяц до того, как большевики взяли власть, Ленин писал:
„Россией управляли после революции 1905 года 130 000 помещиков, управляли посредством бесконечных насилий над 150 миллионами людей, посредством принуждения большинства к каторжному труду и полуголодному существованию.
И Россией будто бы не смогут управлять 240 000 членов партии большевиков, управлять в интересах бедных против богатых. Эти 240 000 человек имеют за себя уже теперь не менее одного миллиона голосов взрослого населения… Мало того, у нас есть „чудесное средство“ сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. Это чудесное дело – привлечение трудящихся…
Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами, и с Брешковской, и с Церетели. Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно…“[870]
Как часто разного рода лжецы издеваются над якобы заявлением Ленина о том, что мол, у нас каждая кухарка будет управлять государством… Но, как видим, Ленин говорил о совершенно ином, во-первых…
Во-вторых же, эти идеи Ленина, проведённые в новой России в жизнь, и дали тот аппарат управления, который восхитил и изумил нацистских деятелей из „Das schwarze Korps“…
Тогда Ленина понимали в этом не все… В той же брошюре „Удержат ли большевики государственную власть?“ Владимир Ильич описывал разговор с неким богатым инженером незадолго до июльских дней… Ленин не назвал его по имени, но, скорее всего, имелся ввиду Леонид Красин, в 1912 году отошедший от партии, в 1917 году занимавший пост директора петроградских заводов „Сименс и Шуккерт“ и вернувшийся к большевикам лишь в 1919 году.
„Инженер был некогда революционером, – писал Ленин, – состоял членом социал-демократической и даже большевистской партии. Теперь весь он – один испуг, одна злоба на бушующих и неукротимых рабочих. Если бы ещё это были такие рабочие, как немецкие, – говорит он (человек образованный, бывавший за границей), – я, конечно, понимаю вообще неизбежность социальной революции, но у нас, при том понижении уровня рабочих, которое принесла война… это не революция, это – пропасть.
Он готов бы признать социальную революцию, если бы история подвела к ней так же мирно, спокойно, гладко и аккуратно, как подходит к станции немецкий курьерский поезд. Чинный кондуктор открывает дверцу вагона и провозглашает: „Станция социальная революция. Alle aussteigen (всем выходить)!“ Тогда почему бы не перейти с положения инженера при Тит Титычах на положение инженера при рабочих организациях…“[871]
Ирония Ленина была несомненной, но горькой… Красина ли конкретно он имел в виду, или не Красина (хотя, скорее всего, Красина), но пример с Красиным вполне представителен. Ровесник Ленина, талантливый инженер, он был в юности активным большевиком, в 1905–1907 годах руководил боевой технической группой при ЦК, а потом „устал“ и „отошёл“… А ведь Ленин тоже мог „устать“, „отойти“, быстро заработать себе имя и состояние той же адвокатурой или стать университетским профессором…
Конечно, не только Ленин не отошёл в годы реакции от борьбы за будущее трудящегося большинства, и как раз это обеспечивало партии большевиков уникальную устойчивость против „сволочизма“ вождей и давало партии людей не только талантливых, но и идейных.
Да и Леонид Красин, чей прах в 1926 году был погребён в Кремлёвской стене, успел неплохо послужить новой России на постах наркома внешней торговли, полпреда в Англии и во Франции. Но к новой России он своих соотечественников не вёл… И о нём ли, не о нём, но о таких как он, о слое „богатых инженеров“ красиных, Ленин писал:
„Этот человек видел стачки. Он знает, какую бурю страстей вызывает всегда, даже в самое мирное время, самая обыкновенная стачка. Он понимает, конечно, во сколько миллионов раз должна быть сильнее эта буря, когда классовая борьба подняла весь трудящийся люд огромной страны, когда война и эксплуатация довели почти до отчаяния миллионы людей, которых веками мучили помещики, десятилетиями грабили и забивали капиталисты и царские чиновники. Он понимает всё это „теоретически“, он признаёт всё это губами, он просто запуган „исключительно сложной обстановкой“…“[872]
Вот ответ самого Ленина всем своим горе-„обвинителям“ на все времена… Если ты не социальная тля, не клоп на теле общества, не образованный обыватель, а политический борец за честное общество, то ты должен понимать и признавать реальности социальной ситуации не губами, а умом и сердцем… Не на словах, а на деле! И делать это дело в любой, в том числе и в „исключительно сложной обстановке“…
Вот Ленин и был занят осенью 1917 года невероятно сложным делом – совершением социальной революции, которая одна могла вытащить – пусть и не сразу – Россию из той социальной катастрофы, до которой довели Россию оппоненты Ленина…
Ленин раз за разом говорил в 1917 году о том, что у России есть три выхода: 1) сползание в хаос; 2) военная диктатура корниловцев в интересах правящей кучки; 3) диктатура пролетариев и беднейших крестьян, способная сломить сопротивление капиталистов и проявить, говоря словами Ленина, „действительно величественную смелость и решительность власти“.
В опубликованной в сентябре 1917 года в „Правде“ статье „Один из коренных вопросов революции“ Ленин цитировал видного эсера И. А. Прилежаева… Тот в эсеровской газете „Дело Народа“ „оплакивал, – как писал Ленин, – уход Пешехонова (одного из руководителей партии „народных социалистов“ („энесов“) и министра продовольствия Временного правительства. – С.К.) и крах твёрдых цен, крах хлебной монополии“.
Прилежаев сокрушался: „Смелости и решительности – вот чего не хватало нашим правительствам всех составов (имелись в виду разные составы Временного правительства. – С.К.)… Революционная демократия не должна ждать, она должна сама проявить инициативу и планомерно вмешаться в экономический хаос… Если где, так именно здесь нужны твёрдый курс и решительная власть“.
Владимир Ильич эти стенания и тоску Прилежаева по „твёрдой руке“ прокомментировал так:
„Вот что правда, то правда. Золотые слова. Автор не подумал только, что вопрос о твёрдом курсе, о смелости и решительности не есть личный вопрос, а есть вопрос о том классе, который способен проявить смелость и решительность. Единственный такой класс – пролетариат. Смелость и решительность власти, твёрдый курс её, – не что иное, как диктатура пролетариата и беднейших крестьян. И Прилежаев, сам того не сознавая, вздыхает по этой диктатуре“[873].
Замечу, к слову, что бывший кадет Василий Маклаков (1869–1957), в 1917 году – посол Временного правительства во Франции, затем дипломатический представитель Колчака, Деникина и Врангеля, в беседе с Василием Шульгиным в 1921 году в Париже заявил, что большевики, за которыми он признал „решимость принимать на свою ответственность самые невероятные решения“, восстанавливают, во-первых, военное могущество России и, во-вторых, восстанавливают границы Российской державы до её естественных пределов[874].
Милюковы и Маклаковы в реальном масштабе времени – посреди катастрофы, лишь вздыхали и пакостили, а Ленин и его партия действовали, не боясь принимать на свою ответственность самые трудные, но необходимые для выхода из катастрофы решения.
В конце октября (начале ноября) 1917 года Керенский решил пойти ва-банк – он попытался закрыть большевистские газеты „Солдат“ и „Рабочий путь“ и даже арестовать руководителей Петросовета во главе с Троцким… На 22 октября (4 ноября) 1917 года в Петрограде был назначен казачий „крестный ход“ – фактически, демонстрация готовности властей использовать силу и, в то же время, – смотр этой силы.
Петроградский Совет обратился к казакам с воззванием, большевистские делегаты появились в казачьих казармах… Представители казачьих полков были приглашены в Смольный на совещание полковых комитетов, проводившееся Петроградским Советом 21 октября(3 ноября). На совещании казаки заявили, что они против рабочих и солдат не пойдут, и в ночь накануне „хода“ Временное правительство казачий „ход“ отменило – чтобы не осрамиться окончательно.
Ленин в письме Свердлову писал: „Отмена демонстрации казаков есть гигантская победа. Ура! Наступать изо всех сил и мы победим вполне в несколько дней! Лучшие приветы. Ваш“[875].
Письмо из конспиративных соображений Владимир Ильич подписал просто „Ваш“, однако все эти „соображения“ он через два-три дня пошлёт к чёрту – уже навсегда!
Увы, о тех днях в советское (точнее – в хрущёвско-брежневское) время было написано настолько не всё, что сегодня проходимцы, или глупцы, или гешефтмахеры от истории, манипулируя цифрами и фактами, пытаются доказать недоказуемое, то есть, во-первых, политическую недобросовестность Ленина и, во-вторых, не его ведущую, решающую роль в событиях…
Не буду много останавливаться на разборе всех этих глупостей или лжей различных авторов, а приведу лишь один пример, и им ограничусь… Всё тот же, не раз уже поминавшийся, Сергей Шрамко утверждал в 2007 году в журнале „Сибирские огни“:
„Когда в сентябре 1917 года Ленин, обращаясь к членам своего ЦК, пишет: „За нами большинство класса, авангарда революции, авангарда народа, способного увлечь массы. За нами большинство народа… За нами верная победа…“8, – вряд ли стоит его слова воспринимать всерьёз. Истинная стратегия большевиков в те дни (жирный курсив везде мой. – С.К.) выражена иной фразой вождя: „Прежде всего мы должны убедить, а потом принудить. Мы должны во что бы то ни стало убедить, а потом принудить“9. Вот такую простенькую задачу ставит перед единомышленниками Ленин: сначала – любой ценой (пусть даже ценой обмана) убедить. Придём к власти – сможем принуждать…“
Неискушённый читатель, у которого под рукой нет первоисточника приведённых Шрамко цитат, из контекста заявления Шрамко сделает однозначный вывод о том, что обе ленинские цитаты относятся к периоду до взятия власти большевиками и по времени близко соседствуют.
Но это – не так, да и ещё как не так!
Первая цитата, обозначенная у Шрамко сноской „8“ (8Ленин В. И. ПСС. 5 изд., т. 34, с. 244), взята из ленинского письма в ЦК „Марксизм и восстание“, написанного в Гельсингфорсе 13–14 (26–27) сентября 1917 года, а вторая цитата, обозначенная сноской „9“ (9Ленин В. И. ПСС. Т.43, с.54) – это слова из речи о профессиональных союзах, произнесённой Лениным 14 марта 1921 года на Х съезде РКП(б) – через три с половиной года после взятия власти!
При этом Шрамко последнюю цитату выдрал из ленинской речи просто-таки „с мясом“! Ленин тогда разбирал конкретные текущие ошибки большевиков по отношению к профсоюзам и говорил:
– Для того, чтобы установить взаимопонимание, взаимодоверие между авангардом рабочего класса и рабочей массой, надо было, если Цектран сделал ошибку, – каждому случается увлекаться, – надо было её исправить… Но когда эту ошибку начинают защищать, то это делается источником политической опасности… Прежде всего мы должны убедить, а потом принудить. Мы должны во что бы то ни стало убедить, а потом принудить. Мы не сумели убедить широкие массы и нарушили правильное соотношение авангарда с массами…[876]
Где здесь обман?
Это называется сознательной дисциплиной: вначале людям разъясняют необходимость дисциплины, убеждают в её необходимости, потом разъясняют их задачи, и тем получают право в дальнейшем требовать, приказывать, а при не выполнении приказов – да! и принуждать к их исполнению. Причём в 1921 году ленинские мысли касались конкретных текущих дел государственной советской работы.
У Шрамко же всё передёрнуто! Между прочим, и с первой цитатой он смошенничал, поскольку привёл лишь часть ленинского анализа Июльских событий 1917 года в сопоставлении с ситуацией осени 1917 года…
И чтобы уж покончить в этой книге с инсинуациями Шрамко, скажу следующее…
Выдвигая на роль „творца Октября“ фигуру Абрама Иоффе – зато задвигая на второй и третий план Свердлова, Дзержинского, Сталина и даже Ленина („Тут пора спросить: а был ли Ленин вообще причастен к организации, планированию и проведению переворота?“), Шрамко обнаруживает или крайнюю уж, застилающую глаза, злобу к идеям социализма, или уподобляется фантастическому „дипломированному“ разбойнику Мордону из „Семи путешествий Трурля и Клапауция“ Станислава Лема…
Мордон требовал от двух роботов-конструкторов Трурля и Клапауция аутентичных „бесценных тайн“ и „доподлинных истин“, а получил от них кучу информационного „спама“ в виде „вполне правдивой и во всех отношениях осмысленной информации“ о „размерах ночных туфель с помпонами на континенте Гондвана, толщине волос, которые растут на медном лбу мялколела бадейного…“, и прочем подобном.
Очень мне напоминают „историки“ типа Сергея Шрамко этого высокоучёного дипломированного разбойника Мордона… Они выуживают из архивов гуры формально правдивой информации, но совершенно не в состоянии честно и верно осмыслить её, отделив существенное от несущественного, второстепенного…
Впрочем, в русской литературе „синдром Шрамко“ тоже описан – Иваном Андреевичем Крыловым в его басне „Любопытный“… Там некто после похода в Кунсткамеру, перечислил всех „бабочек, букашек, козявок, мушек, таракашек, а на вопрос: „А видел ли слона?“ ответил: „Слона-то я и не приметил“…
Вот так и Сергей Шрамко с его „открытиями велосипеда“ насчёт того, что большевистский Военно-революционный комитет был лишь частью ВРК при Петросовете, что Сталин то и дело „писал передовицы“…
Всё это – правда, но – лишь часть правды, причём – не самая существенная её часть. Что же до того, что организовывали „переворот“ – по Шрамко – якобы „забытые“ герои, а вовсе не Ленин и созданная Лениным партия, то с точки зрения перечисления имён Шрамко не наврал…
Он тщательно учёл всех – вплоть до „букашек“ Октября, но „слона“ Ленина не желает видеть в упор.
Ну и ладно.
Кроме злостных „100 %-но правдивых“ лжецов, среди историков Октября имеется немало и тех, кто старается быть объективным. Это, как правило, западные историки, однако в силу идейной и политической ограниченности они тоже видят Октябрь куце. Правда, практически все западные авторы – в отличие от Шрамко и ему подобных – не отрицают, что подлинным творцом Октября и его „мотором“ был Ленин, и не „прежде всего Ленин“, а именно Ленин.
Скажем, весьма близок к хотя бы относительно верной исторической реконструкции Октября 1917 года профессор Вермонтского университета Р. В. Дэниелс, выдвинувший ещё в 1967 году свою трактовку событий. Его версию изложил профессор Пенсильванского университета Джордж Энтин в статье „К истолкованию русской революции 1917 года“, опубликованной в журнале „Вопросы истории“ в 2012 году.
Дэниелс, а за ним и Энтин, считают, между прочим, что на активные действия Ленина спровоцировали активные превентивные меры против большевиков Керенского. И вот здесь правды уже намного больше – вспомним опасения Ленина насчёт сдачи немцам Питера, подтягивания к столице с фронта казачьих частей и так далее…
Как сообщает Джордж Энтин, Дэниелс был убеждён, что „если бы Керенский не стал действовать, Съезд (II Съезд Советов. – С.К.) мирно собрался бы, и, по всей вероятности, создал многопартийное правительство, в котором большевики пользовались бы значительным влиянием, но не диктаторскими полномочиями…“[877]
Примерно об этом же пишет и профессор Александр Рабинович:
„В предшествующие недели и месяцы большевики сосредоточивали свои усилия почти исключительно на деятельности, отвечавшей установке на мирное развитие революции“[878].
Это было действительно так! В написанной весной 1920 года и опубликованной в июне 1920 года работе „Детская болезнь левизны в коммунизме“ Ленин напоминал: „Мы говорили меньшевикам и эсерам (весной и летом 1917 года. – С.К.): берите всю власть без буржуазии, ибо у вас большинство в Советах (на I Всероссийском съезде Советов большевики имели в июне 1917 года всего 13 % голосов)…“[879]
Это ведь говорилось публично, „без дураков“! Но, увы, говорилось дуракам, да уже – и негодяям…
И Ленин в 1920 году имел все основания сказать о весне, лете и начале осени 1917 года:
„Но [они] боялись взять власть без буржуазии, и когда буржуазия оттягивала выборы в Учредительное собрание, прекрасно зная, что оно даст большинство эсерам и меньшевикам (те и другие шли в теснейшем политическом блоке, представляя на деле одну мелкобуржуазную демократию), то эсеры и меньшевики были не в силах энергично и до конца бороться против этих оттяжек“[880].
Так ведь и было, господа „россиянские“ „историки“!
Западные историки придают чуть ли не решающее значение тому факту, что Керенский попытался очистить столичный гарнизон от большевизированных частей и это, де, сыграло роковую для режима роль[881].
Но смотреть на события так – значит смотреть на них в узкую щёлку, а не в распахнутую дверь.
Попробуем открыть дверь шире, воспользовавшись, например, данными исследования 1995 года Г. А. Герасименко „Народ и власть (1917 год)“…
Скажем, 16 октября 1917 года – за 10 дней до восстания в Петрограде, в Рязани закончился губернский съезд Советов, высказавшийся за ликвидацию существующей власти и избравший руководящий орган из большевиков. Губернский комиссар Временного правительства немедленно известил командующего Московским военным округом, но что тот мог поделать – за рязанскими большевиками стоял 40-тысячный местный гарнизон!
17 октября 1917 года в Харькове на съезде полковых и ротных комитетов Харьковского гарнизона повторяется рязанская картина, и резолюции съезда приняты абсолютно в ленинском духе, причём заявлено, что на смену власти Керенского придёт правительство, которое будет в состоянии осуществить требования народа: помещичья земля крестьянам без выкупа, рабочий контроль над производством и распределением, мир без аннексий и контрибуций…
А 22 октября 1917 года по всей России прошли многолюдные демонстрации в поддержку созываемого II Всероссийского съезда Советов[882].
Нет, успех Октября 1917 года в Петрограде был предопределён общим развитием ситуации в стране. И этим же общим развитием ситуации осенью 1917 года был предопределён будущий неуспех Учредительного собрания в том случае, если оно окажется преимущественно буржуазным.
Николай Стариков уверяет, что германо-англо-французский шпион Ленин заранее имел-де от хозяев задачу разогнать Учредительное собрание – даже если бы большевики имели в нём большинство. Но Ленин всю весну и начало лето 1917 года торопил с выборами в то Учредительное собрание, о котором он заранее знал, что будет там в меньшинстве.
При этом Ленин отдавал себе отчёт в том, что такое – избранное весной 1917 года до I съезда Советов, или летом или даже в сентябре 1917 года до II съезда Советов, Учредительное собрание, большевикам распустить не удастся. Но он шёл на это, понимая, что надо как можно скорее стабилизировать ситуацию.
Или возьмём ленинские „Тезисы для доклада на Конференции Петербургской (Ленин именует её так по старой привычке, хотя в 1914 году Петербург был переименован в Петроград. – С.К.) организации 8 октября 1917 года“. Владимир Ильич, находившийся в подполье, участвовать в конференции не мог, и передал тезисы в письменном виде.
Петроградская общегородская конференция проходила с 7(20) по 11(24) октября 1917 года – в канун Октября. В решениях конференции так и было записано: Мы переживаем канун массового пролетарского восстания“, но та же конференция обсуждала и выборный список большевиков в Учредительное собрание.
И в переданных тезисах Ленин, возмущаясь тем, что ненадёжного „оратора и литератора“ Ларина намерены провести в Учредительное собрание, заявлял:
„Серьёзная работа внутри Учредительного собрания“ будет сближение с крестьянами близкое, тесное, интимное. На это годны только рабочие, близкие по жизни к крестьянам. Ораторов и литераторов набивать в Учредительное собрание значит идти по избитой дороге оппортунизма…»[883]
Тезисы не предназначались для опубликования, это был внутрипартийный деловой документ, так что он отражал, конечно же, истинную позицию Ленина. И, как видим, Ленин даже в октябре 1917 года был готов работать в Учредительном собрании, а не разгонять его…
Понадобились предоктябрьские провокации Керенского, Октябрь 1917 года и два первых месяца существования Советского государства, чтобы Учредительное собрание с эсеро-меньшевистско-кадетским большинством стало анахронизмом и тормозом на пути как к стабилизации ситуации, так и к уверенному будущему народов России.
С другой стороны, к октябрю 1917 года тянуть с решительными действиями большевикам было уже нельзя. В переданном для зачтения на закрытом заседании конференции ещё одном письме, Ленин предупреждал:
«Товарищи! Позвольте мне обратить внимание конференции на крайнюю серьёзность политического положения…
Не доказывает ли полное бездействие английского флота вообще, а также английских подводных лодок при взятии Эзеля [остров в Моонзундском (Муху) проливе. – С.К.] немцами, в связи с планом правительства переселиться из Питера в Москву, что между русскими и английскими империалистами, между Керенским и англо-французскими капиталистами заключён заговор об отдаче Питера немцам и об удушении русской революции таким путём»[884].
Тревога Ленина была резонной – нечто подобное было разыграно версальцами и пруссаками в 1871 году в целях подавления Парижской коммуны.
Напомню, что Парижская Коммуна 1871 года – революционное правительство парижских рабочих, стала результатом революции на фоне поражения Франции Наполеона III во франко-прусской войне 1870-71 годов.
После катастрофы под Седаном, 4 сентября 1870 года Вторая империя пала, была провозглашена республика, но к власти пришли либералы и образовали «правительство национальной обороны» во главе с генералом Трошю и Тьером – ведь немцы продолжали оккупировать Францию и 17 сентября 1870 года начали осаду Парижа.
28 января 1871 года было подписано унизительное для французов перемирие. Париж волновался, к тому же резко обострилась безработица, народ голодал. Попытка подавить рабочих закончилась восстанием 18 марта, правительство Тьера бежало в Версаль, власть в Париже перешла к пролетариату. Но продержалась Коммуна 72 дня. Отсутствие единой линии и сговор Тьера с Бисмарком позволили «версальцам» в конце мая 1871 года занять Париж штурмом и буквально утопить Коммуну в крови – общее количество жертв белого террора составило около 100 тысяч человек.
И коль уж подобная технология подавления революционных масс в ситуации внешней войны один раз была успешно опробована во Франции, то почему бы было не использовать её в России?
В Июле 1917 года российская реакция попыталась реализовать сценарий Июля 1848 года в Париже, теперь – в октябре 1917 года была вполне возможной попытка реакции реализовать в Петрограде ещё один парижский сценарий – мая 1871 года…
К слову – беспокоился ли бы Ленин о судьбе русской революции, предупреждал ли бы он соотечественников об опасности, если бы обслуживал иностранные интересы?
Ленин даже накануне Октября всерьёз рассчитывал на то, что большевикам придётся в Учредительном собрании работать! И работать не на Германию или Антанту, а на трудящуюся Россию. Да, он писал Ивару Смилге из Выборга 27 сентября (10 октября) 1917 года о том, что стоило бы «пустить в обращение лозунг» – «Власть должна немедленно перейти в руки Петроградского Совета, который передаст её съезду Советов»[885].
Но при этом через неделю уже после перехода власти в руки Петроградского Совета, который передал её II съезду Советов, большевики провели выборы в Учредительное собрание.
Другое дело, что теперь политическая ситуация изменилась принципиально, и задачей Учредительного собрания – если бы его большинство заботилось о будущем России, становилось утверждение новой власти и сотрудничество с ней на базе основных принятых декретов Советской власти – более чем демократических и Россией ожидаемых.
Отказавшись от этого, «учредители», как и «временные» правители России (в число которых входили и все буржуазные «учредители») сами обрекли себя на исторжение из политической жизни новой России.
Впрочем, в конце октября 1917 года всё это было ещё впереди, и даже Ленину всё виделось в дымке неясного будущего.
Ясно было одно – Временное правительство надо низвергать немедленно, надо немедленно брать власть и провозглашать новую Россию на открывающемся 25 октября 1925 года II съезде Советов.