3.2.2. Философский фон политической дискуссии

Ленин не любил смешивать философско-идеологические дискуссии с политическими и тактическими разногласиями, больше того, часто критиковал такое смешение с принципиальной и методологической точек зрения. Это свое мнение он сохранял и в феврале-марте 1908 г. Об этом свидетельствуют его письма к А. М. Горькому. 25 февраля он писал: «Мешать делу проведения в рабочей партии тактики революционной социал-демократии ради споров о том, материализм или махизм, было бы, по-моему, непростительной глупостью. Мы должны подраться из-за философии так, чтобы «Пролетарий» и беки, как фракция партии, не были этим задеты».[446]

Однако тем временем Ленин был вынужден прочитать много материалов по этой теме, поскольку фракционная борьба обострялась, что вскоре принудило и самого Ленина совершить ту «глупость», о которой он писал Горькому. Философское значение дискуссии было сформулировано им с характерной для него ясностью: Маркс не может быть дополнен Кантом, так как философская концепция Маркса не имеет кантианских, «агностических» корней. Позднейшее обращение Ленина к Гегелю, происшедшее в 1914 г., объясняет его точку зрения 1908 г., согласно которой кантианская «добавка» всегда воплощала в себе философскую и теоретическую ревизию марксизма, как это показала, начиная с 80-х гг., борьба против народников и, в конечном итоге, против Бернштейна.[447] Значение гегелевских посылок в философии Маркса состояло именно в применении диалектического метода, однако философская проблематика диалектики оставалась «в тени» во время полемики Ленина против «эмпириомонизма» и «религиозного атеизма» Луначарского и его единомышленников. Как оказалось, Плеханов, а вслед за ним и Ленин еще в 1903–1904 гг. обратили внимание на философские разногласия с Богдановым и его единомышленниками, что нашло свое выражение и во время личной встречи с Богдановым.[448]

Постепенно тактическая и фракционная борьба в партии настолько пропиталась философскими вопросами,[449] что Ленин решил разом убить двух зайцев и защитить позиции материалистической философии, одновременно осуществив или, по крайней мере, углубив политическую и организационную критику фракции, возникшей внутри партии. В этом его поддержал и Плеханов, ведь речь шла о защите традиционного, «буржуазного материализма» против махизма.[450] Практический материализм Маркса и Энгельса, связавший философию с революционной практикой, соединивший диалектику с гносеологической и онтологической точкой зрения и — путем сочленения философии с рабочим движением — в конечном итоге превративший философию в теорию, не мог получить существенной роли в теоретической борьбе вокруг махизма.[451] Ставка в этой дискуссии была иная. Для того, чтобы защитить позиции «буржуазного материализма», Ленин отказался от невмешательства в философские споры, хотя, как мы уже видели, отнюдь не считал себя специалистом по этой отрасли науки. В «Эмпириокритицизме» он мобилизовал не столько Марксову, сколько плехановскую философскую традицию, в которой материалистическая точка зрения формулируется в рамках монистической теории отражения. В этом произведении историческая диалектика оттеснена на задний план своего рода «естественнонаучной закономерностью», что отчасти объясняется политической природой философской дискуссии.[452] Позже шли споры по поводу философского толкования этой работы, в ходе которых особо выделялись аутентичное толкование Грамши и «социологизированная» критика Паннекука. Грамши уже при определении понятия материи полемизировал со специально-научной ограниченностью и философствованием, оторванным от общественных отношений: «…Философия практики не может воспринимать “материю” ни в том смысле, как ее понимают естественные науки… ни в том, как она интерпретируется в различных вариантах материалистической метафизики… Таким образом, материю надо рассматривать не саму по себе, а как социально и исторически организованную для производства, а естественные науки, следовательно, надо считать по существу исторической категорией, выражением отношений между людьми».[453]

В книге «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», выпущенной между 29 апреля и 4 мая 1909 г. издательством «Звено», как и во всей дискуссии между Лениным и Богдановым, трудно провести границу между философским и политическим спором. По существу, Ленин написал не философское произведение, да у него и не было такого намерения. В его книге велся реальный спор о том, что такое марксистская философия и какова ее функция, но, как правило, этот спор оставался в рамках идеологической полемики. Об этой идеологической нацеленности Ленин писал в письме от 9 марта 1909 г., посланном из Парижа А. И. Ульяновой-Елизаровой.[454]

Во всяком случае ясно, что возглавляемые Богдановым большевики, намеревавшиеся порвать с «традиционной» парламентской политикой, пытались создать партийные школы, которые функционировали бы в качестве своего рода организационных центров, бросающих вызов большевикам, сплотившимся вокруг Ленина. В конце концов это привело к «отлучению» Богданова.[455] Политическим и философским замыслом Богданова было создание иной «культуры», иной «школы политики» для социал-демократов вообще, а особенно для своих товарищей по фракции, большевиков. В связи с их политикой чаще всего употребляются понятия отзовизма, ультиматизма, а их теоретико-философские устремления отмечаются понятиями пролетарской культуры, пролетарской науки, пролетарского искусства, которые у самого Луначарского, интересовавшегося эстетикой, имели отчасти синдикалистско-сорелистские корни. Опираясь на эти сорелистско-анархо-синдикалистские посылки, Луначарский приступил к действительно оригинальному философскому эксперименту, выразившемуся в концепции «богостроительства». Уже в одной из своих статей, написанной в 1907 г., он рассуждал о «научном социализме как… новой, высшей форме религии», своим «религиозным атеизмом» он стремился учить пролетариев добру, вере в счастье. С точки зрения этого ссылавшегося на социалистическую культуру «богостроительства», Ленин с его ориентацией на мир политики представлялся «узко практичным» воплощением II Интернационала. Луначарский, Горький и отчасти Богданов с их ориентированным лишь на будущее, гипертрофированным «революционным сознанием» провозглашали «коллективизм» нового типа. Их «философия коллективистского активизма», как мы видели, направляла сознание пролетариата в сторону утопического мессианского социализма.[456] В теоретической конструкции «пролетарской культуры» по существу скрывалась своего рода «философия надежды», «богостроительство» выражало тоску по гармонии, а социализм превращался в своего рода религию. Конечно, Ленин преувеличивал, подозревая наличие у Луначарского некой «догматической религии», на самом деле речь шла лишь об идеологическом использовании, преувеличенном употреблении эмоций, эстетических «переживаний» с целью мобилизации идеи социализма.

Ленин оценивал политическое и практическое значение религии более взвешенно, чем можно предположить на основании позднейшей вульгарной антирелигиозной пропаганды, не говоря уж об интерпретации антиленинских «теологов». В статье «Социализм и религия», написанной в начале декабря 1905 г., Ленин как раз выступал против прямолинейного понимания и толкования отношения пролетариата к религии. Рассмотрев вопросы происхождения религии, ее роль в обществе и возможности сотрудничества с духовенством, Ленин предлагал сотрудничать с теми представителями духовенства, которые не выступали против целей рабочего движения с «позиций христианства». При этом он приводил следующие доводы: «Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п… Религия есть опиум народа».[457] Отделение церкви от государства означало для Ленина полный отказ государства от материальной поддержки церкви и от упоминания вероисповедания граждан в официальных документах. По его мнению, социал-демократическая партия должна с позиций атеизма бороться против «религиозного одурачения рабочих», однако, подчеркивая важность научного просвещения верующих рабочих, он сделал еще два и поныне важных утверждения, которые были «преданы забвению» в научной литературе, посвященной анализу ленинского понимания религии. Во-первых, Ленин считал нелепостью представление о том, что религиозные предрассудки могут быть рассеяны чисто просветительским путем, поскольку они могут быть ликвидированы только после уничтожения системы экономического гнета. Во-вторых, для Ленина единство в практической политической борьбе рабочего класса было важнее любых идеологических, атеистических деклараций. Провозглашения атеизма не было и в партийной программе социал-демократов. В глазах Ленина вопрос о религии был «третьестепенным»: «Единство в этой действительно революционной борьбе угнетенного класса за создание рая на земле важнее для нас, чем единство мнений пролетариев о рае на небе. Вот почему мы не заявляем и не должны заявлять в нашей программе о нашем атеизме; вот почему мы не запрещаем и не должны запрещать пролетариям, сохранившим те или иные остатки старых предрассудков, сближение с нашей партией. (…) Реакционная буржуазия везде заботилась и у нас начинает теперь заботиться о том, чтобы разжечь религиозную вражду, чтобы отвлечь в эту сторону внимание масс от действительно важных и коренных экономических и политических вопросов…».[458]

В то же время Ленин вел дискуссию с «богостроительством» отнюдь не только по причинам организационного характера и фракционным соображениям. В личном письме Горькому, написанном в ноябре 1913 г., вырисовываются контуры насыщенного эмоциональными формулировками анализа онтологических, гносеологических, властно-технических, политических и пропагандистских характеристик религии. Ленин упрекал Горького и остальных «богостроителей» прежде всего в том, что они «интегрируют» в рабочее движение, в социал-демократию наиболее эффективную, а именно поэтому и наиболее вредную с точки зрения социалистического движения и вообще развития человечества конкурентную идеологию, религию, идею бога, которая является важнейшим средством отупления народа даже в таких буржуазно-демократических странах, как Швейцария и Америка: «В самых свободных странах… народ и рабочих отупляют особенно усердно именно идеей чистенького, духовного, построяемого боженьки. Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократической буржуазией, — именно поэтому это — самая опасная мерзость, самая гнусная “зараза”».[459] Ленин оценивал влияние религии на сознание рабочих прежде всего с точки зрения социалистической пропаганды и всемирного просвещения, видя в ней важнейшее идеологическое средство поддержания самодержавия и классового господства.[460]

С социологической точки зрения Ленин выводил «богостроительство» прежде всего из условий существования мелкобуржуазных слоев населения: «С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства», которое везде одинаково, не составляет российской специфики, «ибо еврейская, итальянская, английская — все один черт, везде паршивое мещанство одинаково гнусно». При этом Ленин многократно подчеркнул, что Горький своими средствами с помощью «богостроительства» «подслащивает», «приукрашивает» это тошнотворное духовное состояние.[461] В другом письме, также написанном в ноябре 1913 г., Горький был раскритикован еще сильнее, из этого письма мы получаем еще более ясное представление о взглядах Ленина на религию. Ленин откликнулся на мысль Горького о том, что «бог есть комплекс тех выработанных племенем, нацией, человечеством идей, которые будят и организуют социальные чувства, имея целью связать личность с обществом, обуздать зоологический индивидуализм». Ленин сравнил эту мысль с христианским социализмом, «худшим видом “социализма”», и считал, что Горький, «несмотря на свои наилучшие намерения», дошел до повторения «фокуса-покуса поповщины», так как «из идеи бога убирается прочь то, что исторически и житейски в ней есть (нечисть, предрассудки, освящение темноты и забитости, с одной стороны, крепостничества и монархии — с другой), причем вместо исторической и житейской реальности в идею бога вкладывается добренькая мещанская фраза (бог = “идеи, будящие и организующие социальные чувства”)».[462] Следовательно, Ленин, с одной стороны, утверждал, что «тупая придавленность человека и внешней природой и классовым гнетом» снова и снова порождает идею бога, и выступал против людей, «закрепляющих эту придавленность, усыпляющих классовую борьбу». Ведь в глазах Ленина для марксиста практически не могло быть большего греха. С другой стороны, по его мнению, идея бога не связывала личность с обществом, а «всегда связывала угнетенные классы верой в божественность угнетателей». Таким образом, Ленин рассматривал любую «народную форму» религии в рамках таких понятий, как «тупость», «темнота», «забитость», «классовое угнетение», манипуляция.[463] Утверждение Горького, что философский идеализм «всегда имеет в виду интересы личности», было отвергнуто Лениным и с философской точки зрения. «У Декарта, — возражал он, — по сравнению с Гассенди больше имелись в виду интересы личности? Или у Фихте и Гегеля против Фейербаха?» Особый упрек Горький получил за то, что его соображения не удовлетворяли элементарным методологическим требованиям: «Буржуазно Ваше определение (и ненаучно, неисторично), ибо оно оперирует огульными, общими, “робинзоновскими” понятиями вообще — а не определенными к л а с с а м и определенной исторической эпохи». Таким образом, «социология» и «теология» Горького выводила Ленина из себя не просто по соображениям фракционной борьбы, наоборот, он ощущал, что в его собственном окружении происходит искажение классового сознания.[464] Если считать, что в задачи партии входит защита этого классового сознания, то становится понятной теоретическая «острота» полемики Ленина, поскольку он понимал, что теоретическая и идеологическая дискуссия имеет вполне практическое значение.

Это искавшее дорогу к народу, к рабочему классу чистое, «стерильное», почти эстетизированное сознание, пронизывавшее и горьковскую «идею бога», нашло свое наиболее полное понятийное выражение в трудах Богданова, хотя философские построения последнего часто не выдерживали (марксистской) философской критики. Его «Тектология», а также написанная в 1914 г. и недавно опубликованная работа «Десятилетие отлучения от марксизма», честно говоря, содержат и дилентантские решения. Особенно проблематично теоретическое обоснование «пролетарской науки».[465] «Эмпириомонизм» вызвал гнев Ленина прежде всего потому, что отбросил «обязательный» для марксистов философский вопрос, необходимость выбора между материализмом и идеализмом. Богданов в качестве решения предлагал свою организационную науку, которую, несмотря на всю свою оригинальность и интересную постановку проблем, трудно ввести в историю марксистской философии.

Многие письма Богданова доказывают, что и сам он воспринимал направленные против него философские нападки в первую очередь как политические выпады.[466] Даже и в письме в редакцию «Пролетария», написанном в начале апреля 1909 г., он еще с возмущением протестовал против того, что эта редакция, располагавшая значительными материальными средствами, с нетерпимостью относится к «не вполне согласным с нею мыслящим оттенкам». При этом Богданов не без оснований обвинял Ленина и его единомышленников в том, что они бюрократическими средствами препятствуют открытию партийной школы, видя в ней конкуренцию.[467]

В августе — декабре 1909 г. и ноябре 1910 г. — марте 1911 г. партийные школы на Капри и в Болонье оказались отчасти удачным экспериментом (пока на них были деньги!) в том смысле, что Богданов и его сторонники передали рабочим-активистам свои идеи о перспективах российского рабочего движения. Однако организационная борьба между конкурирующими направлениями продолжалась. В январе 1910 г., когда Богданов лишился своего поста в ЦК, группа «Вперед» была признана в качестве «литературно-издательской группы» внутри партии. Ленин с некоторой завистью писал Рыкову о том, как сильны «впередовцы», располагавшие партшколой, 80 тыс. рублей и т. д. В организационном отношении Ленин мог опереться на то, что взаимоотношения Горького с Богдановым и Луначарским вскоре ухудшились. Горький отказался участвовать в партийной школе в Болонье и перестал публиковаться в газете «Вперед». В 1910 г. прежние сторонники Богданова: Алексинский, Покровский и В. Менжинский — объединились против «культурного марксизма» Богданова и Луначарского и опубликовали в газете «Вперед» статью, в которой теория «пролетарской культуры и науки» была названа ревизионистской. Покровский, устав от безрезультатных споров, вышел из группы «Вперед», а позже, в январе 1911 г., за ним последовал и Богданов. Практически вся богдановская фракция была разрушена идеологическими и организационно-политическими разногласиями.[468]

Однако, как мы уже видели в связи с вопросом о религии, было бы ошибкой думать, что идеологическая дискуссия служила для Ленина лишь средством политического и организационного вытеснения оппонента. Организационная борьба не могла заслонить другие глубинные причины раскола большевистской фракции. Как бы твердо и упорно ни боролся Ленин с Богдановым (а Богданов с Лениным), Богданов все же прекратил эту борьбу «по собственной воле», признав, что неспособен приспосабливаться к нуждам повседневной политической борьбы, реализовать свои философские взгляды в рамках рабочего движения. В марте 1912 г. Женевский кружок напрасно звал Богданова обратно в группу «Вперед», в ответ на этот зов Богданов писал: «…За последнее время со все большей ясностью для меня выступила, в прямом опыте работы, огромная важность революционно-культурной задачи. И я решил посвятить ей себя. Когда настанет момент, когда будут люди и средства, я употреблю все усилия к организации “Союза социалистической культуры”, который, как я полагаю, не будет партийной фракцией и не будет конкурировать с собственно политическими организациями».[469]

Почти два года спустя, 17 января 1914 г., Богданов в своем письме редакции «Новой рабочей газеты» писал о своем возможном отказе от публицистической работы и желании «посвятить себя научно-просветительской задаче», что, конечно, не помешало ему резко критиковать в опубликованных в 1913 г. философских работах материализм Плеханова, Ленина и Аксельрод.[470] Пространные труды Богданова о Марксе и об организационной науке (тектологии) стали идейными экспериментами, осуществление которых на практике оказалось невозможным. Таким образом, не случайно, что он никогда не возвращался к партийно-политической деятельности. Итак, во фракционные дискуссии вторглись теоретико-стратегические идеи и концепции. Ленин прежде всего оказывал теоретико-идеологическую поддержку непосредственной организации политических боевых групп. Богданов обобщил свои взгляды в рамках вопроса о «культурной гегемонии рабочего класса». Как мы уже указывали выше, он считал, что уже в самодержавный период непосредственной задачей большевиков является создание пролетарской культуры, более свободной и творчески активной, чем буржуазная культура. Без этого культурного освобождения он не представлял себе социализма, за который стоило бы бороться. Уже по этим соображениям Богданов выступал против сближения Ленина с Плехановым, опасаясь того, что это сближение будет сопровождаться уступками меньшевистскому оппортунизму. Можно предположить, что и группа «Вперед» была создана с целью воспрепятствовать этому сближению.[471]

В то же время «традиционные» конечные политико-стратегические выводы Ленина и Богданова, собственно говоря, совпадали, ведь оба они имели в виду перспективу революционного вооруженного восстания, хотя явно отличались друг от друга по совокупности идеологических и политических средств и по своим тактическим соображениям. По сравнению с Лениным, Богданов придавал более важное значение чисто социалистическому классовому самосознанию. В свою очередь, Ленин скорее подчеркивал практическо-«технические» аспекты антикапиталистического и антисамодержавного мышления, направленного на достижение политической революции. Как мы видели, Богданов отстаивал значение стерильной социалистической картины будущего, в центре которой стояла бы пролетарская культура. В противовес этому Ленин отвергал возможность самостоятельной пролетарской культуры, считая (так он думал и после октября 1917 г.), что первичной задачей является усвоение «соответствующих» достижений буржуазной цивилизации. Еще до того, как пролетариат будет иметь свою аутентичную классовую культуру, он уже перестанет существовать как класс, ведь целью является именно уничтожение классового общества. «Антиполитическая» аргументация Богданова, независимо от принципиальных соображений, казалось Ленину в тот момент совершенно бесполезной.

Могло показаться, что Богданов размышляет о будущем российского рабочего класса, имея в виду некое его интеллектуальное спасение. Во всяком случае, нечто подобное вырисовывается в «Отчете товарищам-большевикам», написанном Богдановым еще в июле 1909 г.: «…Социалистические основы классового сознания усваивались неглубоко и непрочно, социализм, как мировоззрение, распространялся сравнительно мало». Внимание массы концентрировалось на лозунгах дня, которые, естественно, имели больше успеха в ее сознании, поскольку «ближе выражали ее собственное настроение». Богданов сожалел о том, что «среди самого пролетариата не успело сложиться достаточно сильное и влиятельное ядро из таких элементов, которые обладали бы полным и цельным социалистическим воспитанием и могли бы внести наибольшую сознательность в каждый акт переживаемой рабочими массами борьбы».[472]

Из этого тезиса вытекает организационный вывод, сделанный Богдановым: «Надо выработать новый тип партийной школы, которая, завершая партийное воспитание работника…. приготовляла бы надежных и сознательных руководителей для всех форм пролетарской борьбы». Даже продолжение тактики бойкота объясняется Богдановым не чисто политической рациональностью, а с точки зрения интеллектуальной выработки социалистической перспективы: «бойкот… является необходимой борьбою за удержание массового движения на чисто революционной почве».[473] Позже Богданов неоднократно возвращался к анализу «феномена Ленина». В письме от 23 июня 1912 г., адресованном членам женевского идейного кружка «Вперед», он, чувствуя растущее сочувствие взглядам Ленина, собственно говоря, с сожалением писал, что «Ленин ставит эти лозунги (“демократической республики”, “конфискации”. - Т. К.), как политикан, желая поднять свою революционную репутацию, и в то же время, не сомневаюсь, что ленинские кандидаты (на выборах в Думу. — Т. К.) спрячут их в карман на время кампании». По мнению Богданова, так же поступают и впередовцы, но без ясного понимания проблемы: «Избирательная же кампания пройдет, при таком отношении к делу, всюду на чисто меньшевистский манер». (Богданов с таким презрением пишет о политике, как будто она сильнее всего запачкивает чистоту революции).[474]

Интересно, что в письме от 11 декабря 1912 г. Богданов считал, что именно из-за столь презираемого им «политиканства» в России неизбежно должно будет произойти объединение социал-демократической интеллигенции с «ленинцами». «…О “радикализме” нашей с.-д. интеллигенции в ее массе и говорить, я думаю, не стоит, — писал он. — Не подумайте, что это пессимизм». Это «увлечение» политикой Богданов отождествлял с социал-демократическим оппортунизмом, означавшим «господство буржуазно-выработанных способов мышления над пролетарским опытом, буржуазно-выработанных методов политической борьбы и работы над защитой пролетарских интересов».[475] Он объяснял свой отказ сотрудничать во «впередовских» изданиях тем, что «не хотел бесполезно тратить сил», поскольку не так наивен, чтобы надеяться на свободное изложение своих мыслей, ведь в группе «Вперед» «3/4 против пролетарской культуры». «Я не могу допустить, — писал Богданов, — чтобы группа, окончательно изменившая платформе “Вперед” и всецело сведшая свои перспективы к дипломатическим комбинациям сначала с Плехановым, затем с Троцким, затем с меньшевиками, затем — не знаю с кем, — чтобы такая группа выступала как официальная представительница левого большевизма, а своим участием я подал бы повод думать, что допускаю это».[476]

В письме от 9 июня 1913 г. Богданов пошел еще дальше и описал содержание понятия «ленинство». Он писал о сочетании «впередовцев и левых ленинцев» и дал следующее уточнение: «Под ленинством я здесь пониманию не связь с Лениным лично, а ту общую концепцию политики и политических методов, которую он лучше, чем кто-либо, выражает. Для впередовца политика социал-демократии есть выражение организационного процесса, происходящего в рабочем классе, комбинирующего и координирующего силы против классовых врагов. Для ленинца, хотя бы и самого левого (каковы были, например, многие отзовисты), политика есть специальное занятие, подчиненное своим специальным законам и способное развиваться более или менее независимо от общеклассового организационного процесса. Для впередовца политика рабочего класса есть органическая составная часть его революционной культуры, развернувшаяся, по историческим условиям, раньше и шире других сторон этой культуры; поэтому для впередовца политика… по своему смыслу всегда остается в классовом масштабе. Для ленинца политика есть политика, она с успехом может быть групповой, кружковой и даже личной; искусство же политики есть искусство хорошего шахматиста, вовремя передвигающего подходящие фигуры на подходящие места, чтобы выиграть партию».[477] На этом основании Богданов нападал на сближение Ленина с Плехановым, как бы они ни размежевывались слева и справа, и приветствовал разрыв впередовцев с ленинцами, поскольку считал, что их мышление несовместимо.[478]

Обязательно следует указать на своеобразное противоречие в мышлении Богданова. Отвергая «политику как занятие», политику менее, чем «в классовом масштабе», а также людей, которые профессионально занимаются ей, он обходил молчанием именно «техническо-организационные» вопросы движения. Иначе говоря, он не реагировал на то проблематичное обстоятельство, что те, кто разделял его понимание политики, в повседневной борьбе «отрекались» именно от революции (которая в то время была отчасти тождественна вооруженному восстанию) как практического действия. Ведь при «профессиональной подготовке» революции, восстания нельзя пренебрегать институтами «массовой политики», включая парламент, как средствами просвещения масс, не следует отказываться от возможностей создания благоприятной ситуации, необходимой для успеха вооруженного восстания. В качестве «основателя организационной науки» Богданов — как кажется сегодня, несколько наивно — не задавался вопросом: как можно обеспечить присутствие большевизма в России, если посредничество, связь между повседневными рефлексами, интересами рабочих и перспективной целью социализма осуществляется только с помощью митингов и партийных школ? Именно ленинская «организационная» концепция влияния на массы привлекла внимание к проблемам, которые нельзя было обойти стороной.

Взгляды Богданова на соединение теории с практикой вызывают непроизвольные ассоциации с такими тезисами Дёрдя Лукача, как «тождественность объекта и субъекта» и «вмененное классовое сознание», которые становятся «актуальными» только в редкие моменты, в короткие периоды революций. Ленин с характерным для него просветительским запалом во имя «дела» сознательно примирился с той односторонностью, которая вытекала из того факта, что в буржуазной политике авангардный отряд имеет право представлять весь рабочий класс, — а позже революция все устроит. Таким образом, уже тогда настоящей проблемой было не отношение к «профессионализму» и не «участие в буржуазной политике», так как «в глубине» уже вырисовывалось оказавшееся в будущем непреодолимым противоречие, состоявшее в господстве «профессиональных аппаратов» над рабочим движением. В свете этого ни ленинский «Материализм и эмпириокритицизм», ни философия Богданова, ни вся «философская дискуссия» не внесли ничего полезного в развитие марксистской теории и политики.

В 1912 г. меньшевики с немалой завистью поставили вопрос: в чем причина того, что интеллектуальная и политико-организационная сила Ленина и шедших за ним большевиков проявилась и в сердце России, Петербурге? Мартов лишь позже понял, что Ленин и его последователи контролировали в это время множество социал-демократических структур и организаций в России,[479] не говоря уж о «Правде». В апреле 1912 г. было продано 29 000 экземпляров «Звезды», меньшевики смогли «наладить» лишь постоянный выпуск еженедельника («Живого дела»), хотя в мае выпускали и газету «Невский голос». Однако в 1913–1914 гг. было продано вдвое больше экземпляров «Правды», чем меньшевистского еженедельника. В конце 1912 г. рабочие избиратели выбрали в Думу шесть большевиков и ни одного меньшевика. Позже Мартов в письме Потресову заметил, что поражение меньшевиков в рабочей курии еще раз показало, что меньшевики поздно осознали растущую опасность ленинизма и преувеличили значение его временного исчезновения.[480] В 1913 г. серия поражений меньшевиков продолжалась на выборах в петербургском профсоюзе сталелитейщиков, где большинство получили большевики. Однако в действительности залогом успехов большевиков были не только их организационные результаты, но и то, что они стремились связать отдельные, повседневные требования рабочих с «перспективой пролетарской революции», «критикой режима», что основывалось на сочетании легальной «работы в массах» и нелегальной деятельности.

Новый подъем рабочего движения был прерван началом мировой войны и волной национализма, которая с 1916 г. почти незаметно «реабилитировала» большевизм Ленина. Февраль 1917 г., анализ его последствий и подтверждение сложившихся организационных принципов проявились в ходе октябрьской революции. «Интеллигентские дискуссионные клубы» Богданова не смогли сыграть своей исторической роли именно тогда, когда в принципе имели для этого больше всего возможностей.[481]