6.1.3. Историческая ситуация

Весной 1917 г. начало работу «Особое совещание», в работе которого приняли участие Н. И. Лазаревский, В. М. Гессен, В. Ф. Дерюжинский, Б. Э. Нольде и другие либеральные ученые. Это совещание осуществляло правовую подготовку Учредительного собрания, в ходе которого выяснилось, что представители «буржуазно-демократической власти» считают правовое регулирование решающим вопросом легитимации своей власти.[726] Все это отчетливо отражалось и в правовом документе о порядке открытия Учредительного собрания, в котором считается очевидным, что именно Учредительное собрание должно «организовать высший орган исполнительной власти», как будто Центрального исполнительного комитета Советов вовсе и не существовало.[727] Деление различных тем при выработке законов также показало, что вся власть должна была сосредоточиться в руках Учредительного собрания, советы как возможный источник власти даже не упоминались. Авторы документов мыслили исключительно категориями представительной власти, не ссылаясь на возможность непосредственной демократии. Правда, в то же время не предполагалось оставить землю в частной собственности, поскольку тогда доминировала концепция эсеров, предусматривавшая, по предложению Учредительного собрания, раздел общенародной собственности, но не намечавшая ее капитализации. (Как известно, концепция эсеров была перенята большевиками, больше того, они уже начали ее реализацию на практике, к чему мы еще вернемся позже). Однако в проекте Учредительного собрания не содержалось положения о немедленном выходе из войны, о котором было объявлено в особом декрете II съезда Советов. Несмотря на это, выборы прошли в порядке, хотя многие избиратели не отдавали себе отчета в том, какова ставка в этом голосовании. 1 января 1918 г. неизвестные лица обстреляли машину Ленина, что не предвещало ничего хорошего. Хотя стрелявшие не были найдены, предполагалось, что за покушением могли стоять члены партии эсеров, получившей большинство в Учредительном собрании. Ленин и его сторонники — уже по тактическим соображением — особо старались предотвратить любые насильственные действия против делегатов. Об этом свидетельствует телеграмма Ленина в штаб Красной гвардии от 3 (16) января 1918 г., в которой говорилось: «Совет Народных Комиссаров предписывает штабу Красной гвардии выдать для специальной внутренней охраны Таврического дворца тридцать (30) револьверов».[728] Это предписание обосновывалось и тем, что в городе под руководством эсеров велась подготовка демонстрации. Руководитель партии В. М. Чернов вспоминал, что с помощью этой демонстрации ее организаторы намеревались морально скомпрометировать большевиков,[729] позже это уже казалось не слишком мудрым решением. По противоречивым причинам и при не поддающихся выяснению обстоятельствах демонстранты, двигавшиеся к Таврическому дворцу, были обстреляны.[730] По многим источникам, в ходе этого инцидента погибло 12 человек. Предписание председателя Совета Народных Комиссаров, данное в ночь с 5 на 6 (с 18 на 19) января, то есть как раз во время заседания Учредительного собрания, отражает намерение избежать дальнейшего насилия: «Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов».[731] В телефонограмме, посланной 8 января в Народный комиссариат юстиции, Ленин выразил возмущение в связи с убийством двух бывших министров Временного правительства: «Я только что получил донесение, что сегодня ночью матросы пришли в Мариинскую больницу и убили Шингарева и Кокошкина. Предписываю немедленно: во-первых, начать строжайшее следствие; во-вторых, арестовать виновных в убийстве матросов».[732] Ленин и другие руководители большевиков, видимо по тактическим соображениям, соединили технику роспуска с нежеланием распространения насилия, поскольку факт роспуска Учредительного собрания оказался связан с другими факторами, которые указывали на расширение и обострение сложившегося чрезвычайного положения.

В эти дни Ленин прежде всего занимался проблемой спасения Петрограда от голода. Временному правительству не удалось решить этой задачи «демократическими» средствами. Советское правительство — Совет Народных Комиссаров — продолжило работу с того пункта, где ее прекратило предыдущее правительство, т. е. с «указного» управления, так как наиболее эффективными казались в то время чрезвычайные меры. Тогда просто не было времени на правовую регламентацию, например, выдачи оружия (для охраны поездов с зерном нужны были вооруженные красногвардейцы), да, видимо, это и не считалось важнейшей задачей.[733] Социальные силы, составлявшие «фон» революции, ожидали применения насилия для защиты революции, рассматривая это насилие в качестве расплаты за прошлые, действительно тяжелые страдания или ответа на контрреволюционное насилие.[734] Вопреки современным модным утверждениям, нельзя преувеличивать роль Ленина и Совета Народных Комиссаров в развитии спонтанных процессов, в контролировании событий и развязывании насилия, нельзя проецировать более позднее положение дел на период 1917–1918 гг. В разрастании насилия играл роль именно тот факт, что большевистские руководители (и, конечно, руководители контрреволюционных организаций) не располагали необходимой информацией о реальных тенденциях развития событий и процессов.

Великая национальная идея, требование Учредительного собрания, рано или поздно (всегда в революционный или, во всяком случае, в кризисный период) захватила почти все значительные политические силы, хотя вес они представляли себе Учредительное собрание по-разному. Значительная часть крестьянства, в соответствии со своими общинными традициями, видела в создании конституции непосредственный, исключающий государство народный акт, истинное выражение которого виделось ему в крестьянских захватах земли. Левое крыло социал-демократии, как мы уже видели у Ленина, придавало Учредительному собранию роль революционного конвента, другие течения смотрели на него как на средство осуществления буржуазной или социалистической перестройки, к тому же у эсеров и меньшевиков были и сильные внутренние разногласия по вопросу об Учредительном собрании. Так, например, меньшевики на рубеже 1917-18 гг. видели в нем воплощение высшей власти, Мартов высказывал мнение, что Учредительное собрание не следует противопоставлять советам.[735] Мартов тоже понимал, что на восприятии Учредительного собрания сказывается то, что оно, как буржуазно-демократический институт, не имело прочных корней в глубинных слоях общественного мышления (и общественной деятельности), немногие понимали его роль, к тому же оно напоминало о прежних господах, в отличие от советов, считавшихся народными организациями.

Накануне октября вес важнейшие политические силы, кроме, пожалуй, черносотенцев, требовали выборов в Учредительное собрание.[736] Правда, по тактическим соображениям все относились к нему по-разному, но в конце концов было достигнуто единогласие в отношении проведения выборов.[737] Как ни странно, результаты выборов преподнесли сюрприз именно социал-демократам. Главным образом разочарование постигло меньшевиков, которые получили всего 2 % голосов, что дало им 20 депутатов из 765. Может быть, еще сильнее были разочарованы большевики, так как они не принимали концепцию разделения власти. В то же время, с точки зрения сохранения власти или роспуска Собрания, они находились в благоприятном положении, так как располагали прочным большинством в крупных городах и важнейших военных соединениях.[738] Известно, что большевики получили 24 % (около 11 млн.) голосов, в то время как эсеры, собравшие более 19 млн. голосов, уверенно победили и располагали хорошими возможностями для заключения коалиции, ведь, помимо большевиков, ни одна из партий не соглашалась с концепцией и практикой «диктатуры пролетариата».

Уже упоминалось о том, что в сентябре 1917 г. Ленин еще считал, что в интересах мирного развития революции возможно широкое сплочение политических сил. За 52 дня до Октябрьской революции он предложил создать такую коалицию. «Компромиссом, — писал он, — является, с нашей стороны, наш возврат к доиюльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство из эсеров и меньшевиков… Оно могло бы обеспечить, с гигантской вероятностью, мирное движение вперед всей российской революции и чрезвычайно большие шансы больших шагов вперед всемирного движения к миру и к победе социализма. Только во имя этого мирного развития революции — возможности, крайне редкой в истории и крайне ценной, возможности, исключительно редкой, только во имя ее большевики, сторонники всемирной революции, сторонники революционных методов, могут и должны, по моему мнению, идти на такой компромисс. Компромисс состоял бы в том, что большевики, не претендуя на участие в правительстве…. отказались бы от выставления немедленно требования перехода власти к пролетариату и беднейшим крестьянам, от революционных методов борьбы за это требование».[739]

Едва закончив эту статью, Ленин уже констатировал, что предложенный им компромисс потерял смысл, поскольку партия эсеров и «вся мелкобуржуазная демократия» связала свою судьбу с буржуазией. По прочтении субботних и воскресных газет Ленин объявил свое предложение запоздавшим, так как Керенский уйдет из партии эсеров и «укрепится при помощи буржуа». «Остается послать эти заметки в редакцию, — завершил статью Ленин, — с просьбой озаглавить их: “Запоздалые мысли”… иногда, может быть, и с запоздалыми мыслями ознакомиться небезынтересно».[740] Несмотря на это, позже начались переговоры о таком сотрудничестве, об «однородном социалистическом правительстве». Представлявшие «мелкобуржуазную демократию» социалисты (эсеро-меньшевистский лагерь), в том числе ВИКЖЕЛЬ, Всероссийский исполком железнодорожного профсоюза, при котором велись тогда переговоры, вскоре показали, что даже после октября 1917 г. не желают принять программу революции, включая важнейшие декреты советской власти о земле и немедленном мире без аннексий и контрибуций.[741] При создании нового правительства, Совета Народных Комиссаров, Ленин, несмотря на протест многих большевистских руководителей (Каменева, Ногина и других), был уже непреклонен в вопросе о коалиции, ссылаясь на то, что революционное правительство, не способное проявить единогласие даже по важнейшим вопросам, обречено на гибель.

Только большевики и левые эсеры открыто признавались, в том числе и в Учредительном собрании, в том, что не видят выхода из создавшегося положения без осуществления диктатуры. В целом можно сказать, что в 1918–1921 гг. в России не было такой политической силы, которая, придя к власти, не попыталась бы упрочить свое положение и стабилизировать положение на подвластной ей территории, установить по-разному понимаемый «порядок» с помощью диктаторских мер.[742] Оказавшись в оппозиции, эти же силы начинали протестовать против диктатуры, следуя объективной логике сохранения власти. На территории России устанавливалась «твердая власть» «с особой ролью в ней чрезвычайных органов, но прежде всего “чрезвычайщины”, сознательно, без всякой нужды, запускаемой правящими режимами ради сохранения власти».[743] Не следует забывать о том, что быстрая поляризация политических сил началась уже после Февральской революции 1917 г., летом-осенью 1917 г. почти во всех газетах появлялись пророчества о гражданской войне и установлении диктатуры. Уже в апреле (по воспоминаниям А. И. Деникина в «Очерках русской смуты» — в начале апреля) 1917 г. правые, партия кадетов и стоявшие еще правее ее генералы и офицерство начали «поиск диктатора» для обуздания «революционного хаоса». Наконец, финансовые круги и промышленные магнаты сошлись на кандидатуре генерала Корнилова, хотя в числе возможных претендентов уже тогда упоминалось и имя будущего сибирского диктатора А. В. Колчака.[744]