6.1.2. Дискуссии и псевдодискуссии: новое и старое в исторической науке

Нужно отметить, что в подходе к этой тематике в современной исторической литературе произошли интересные перемены. После распада СССР в 1991 г. российские (бывшие советские) историки, принадлежавшие к «западническому» направлению в исторической науке, осуществили открытый «презентистский» поворот, стараясь изобразить Учредительное собрание условием присоединения к западному парламентаризму, единственной прогрессивной (политической) цивилизации.[716] В свою очередь, вдохновленные славянофильством националистически-патриотические консервативные историки писали о возвращении к «изначальным русским ценностям», к российскому «органическому национальному развитию». Следовательно, либеральные авторы выбрали преувеличение возможностей парламентаризма западного типа в период, предшествовавший Октябрьской революции 1917 г., а консервативные течения славянофильской стороны видели в Учредительном собрании выражение российской специфики. Что же касается окрепшего направления «национального коммунизма», то его представители, наоборот, регистрируют в разгоне Учредительного собрания факт избавления от «западной заразы», знаменующего естественный путь русской революции.[717] Эта последняя точка зрения, собственно говоря, представляет традиционную концепцию советской исторической науки в своеобразной романтическо-националистической, этатистской оболочке. Может быть, лучший советский исследователь данной темы, умерший несколько лет назад О. Н. Знаменский,[718] в работах, опубликованных в 1970-1980-х гг,[719] считал, что Учредительное собрание представляет лишь исторический интерес, так как российские корни буржуазной демократии оказались слабыми и нежизнеспособными, а революция лишь придала форму спавшим в глубине силам. Историк не видел в разгоне Собрания диссонансного момента.

В исторических работах, практически независимо от их направленности, смешивались два вопроса. Вопрос о том, почему большевики разогнали Учредительное собрание, не был отделен от вопроса: почему они вообще смогли его разогнать? Хотя в исторической науке разделение объективных и субъективных моментов является, быть может, самой трудной теоретической задачей, в данном случае нужно (было бы) хотя бы имплицитно принять во внимание это методологическое требование. Ссылка на историческую органичность имеет в этой связи чисто идеологический характер. Несомненно, что вечные идеи всемирно-исторических изменений живут множеством жизней и в той или иной форме появляются во всех концах мира (в самой различной социальной среде), там, где имеется реальная или латентная возможность для их осуществления. В Россию не нужно было привносить идею конституционализма, ведь хорошо известны ее средневековые и позднейшие предпосылки и формы (от Земского собора до Думы). Но какая же связь была (могла быть) между этой линией развития и западноевропейской буржуазной идеей учредительных собраний? Как можно говорить в данном случае об органичности и линейности развития? Сторонники этой концепции просто не учитывают тех определяющих социальных и культурно-исторических различий, которые скрываются за этими двумя традициями конституционализма. Ведь конституционалистские устремления в правящих классах России означали нечто совсем иное (что-то похожее на одну из форм монархии), чем «современные», созданные на основании всеобщих и тайных выборов учредительные собрания, парламенты, порожденные американской и французской революцией или капиталистическим развитием Англии. Трудно было бы найти в России хотя бы одну социальную группу, которая представляла бы идею революционного конституционализма такого типа. Как я постарался показать в предыдущих главах, в изучаемую эпоху многие в России уже осознали, что историческое развитие России, как по своим конкретным политическим условиям, так и по социальной основе, социальной структуре, радикально отличалось от американского или французского. Особое значение это имеет и в наши дни, когда общественные науки с таким трудом соответствуют требованиям всеобщности и системного подхода,[720] особой склонностью к которому обладал Ленин.

В конце концов необходимо поставить вопрос: элементом какой (социальной и политической) системы можно считать Всероссийское учредительное собрание? Как известно, история самого Учредительного собрания была короткой и жалкой. Его члены собрались 5 января 1918 г. в петроградском Таврическом дворце, а утром 6 января, по приказу Ленина и большевистского руководства, начальник караула матрос Железняков разогнал Учредительное собрание, заявив, что «караул устал». Собрание имело немалое значение с точки зрения нового строя. Характер этого строя, который к тому же в 1918 г. был лишь в стадии становления, с трудом поддавался определению. Сами руководители революции не слишком верили тогда в то, что революционная власть в России сможет продержаться в одиночестве более нескольких месяцев. Как мы уже писали, сложившуюся к тому времени систему они сопоставляли с Парижской Коммуной. С тех пор в восточно-европейской (может быть, прежде всего в венгерской, восточно-германской и советской) марксистской историографии — но и не только в ней — стало традиционным стремление к точному определению возникавших в различные эпохи экономических и политических систем и ведение продолжительных дискуссий по этим вопросам. Ныне нам уже привычны крупные споры о характере сталинского режима, но речь идет не о каком-то специфически российском явлении, достаточно вспомнить о том, что, например, споры о режиме Хорти в венгерской исторической науке имеют уже сорокалетнее прошлое и по-прежнему не прекращаются. Каковы бы ни были причины этого явления, несомненно одно: сегодня, благодаря применению сравнительно-исторического метода, спектр исследований снова расширяется.[721] В венгерской исторической науке также продолжается полемика об исторических предпосылках современного парламентаризма в Восточной Европе, которая связана и с проблемой исторического характера режима Хорти.[722]

Оживление интереса к проблеме парламентаризма, конечно, неотделимо от крупных политических изменений 1989 г. Эти изменения поставили в центр функционирования политической системы парламент и парламентарные институты. Поэтому не удивительно, что в соответствии со старыми привычными структурами мышления началось преувеличение исторической роли парламентаризма. На службу политическо-легитимационным требованиям было поставлено и упрощенное (но именно поэтому широко распространенное в общественном мнении), ненаучное представление о том, что достаточно различать лишь две политические системы: парламентаризм (демократию) и диктатуру (однопартийную систему). Кажется, будто бы предан забвению тот факт, что в истории существовало много различных форм диктатуры и парламентаризма (причем с очень разным социальным и политическим содержанием, функциями) и что наряду с демократиями и диктатурами в истории и в наши дни, особенно в восточноевропейском регионе, наблюдались и наблюдаются другие политические системы. Иначе говоря, часто забывают о том, что парламент может функционировать и в рамках различного типа диктатур и может существовать при таком строе, который не является ни диктатурой, ни демократией.[723] (Как мы видели на страницах «Государства и революции», Ленина уже тогда угнетало, если кто-то говорил о демократии и диктатуре вообще, отвлекаясь от конкретного политического содержания и социальной, социологической и экономической обусловленности этих понятий).

История русской революции показывает, что в результате возрождения возникших в 1905 г. советов участвовавшие в революции социальные силы создали режим непосредственной демократии, который, пусть на короткое время, как в принципе, так и на практике, вышел за рамки традиционной оппозиции «демократия — диктатура». Однако было бы совершенно неисторично измерять пришедший в октябре 1917 г. к власти режим советов и деятельность воплотивших его революционных сил и их представителей меркой буржуазного учредительного собрания, как было бы ошибкой думать, что люди хотели привести к власти большевиков.[724] Революционный режим в принципе функционировал в форме рабочего самоуправления, в важнейших, принципиальных проблемах и функциональных недостатках которого отдавала себе ясный отчет и революционная демократия той эпохи. Если мы не хотим покинуть почву профессионализма, то должны анализировать изучаемое явление с точки зрения его собственной логики, структуры, возможностей, функции, понятий и целей. Такой системно-критический анализ был осуществлен еще Р. Люксембург в ее знаменитой работе 1918 г., надолго похороненной сталинским режимом (в венгерском переводе она тоже была опубликована только в 1980-е гг.).[725] Ее анализ, независимо от того, в чем она была права, а в чем ошибалась, интересен потому, что сформулированная ею критика была историчной, иначе говоря, она старалась оценивать и критиковать большевиков, исходя из их собственных предпосылок и целей.