Глава вторая

Письмо к Луи Геккерену не было закончено и утром следующего дня. Взялся было за него Александр Сергеевич, но приехал граф Соллогуб.

– Весьма кстати, – приветствовал Пушкин секунданта, только что участвовавшего в переговорах, предотвративших дуэль.

К удивлению гостя, поэт закрыл на ключ дверь кабинета.

– С Дантесом покончено, – объяснил он, – теперь я хочу прочесть вам письмо, которое пишу старику Геккерену.

Он стал читать, пользуясь обоими черновиками. Губы его дрожали. Он словно торопился огласить через графа Соллогуба еще далеко не готовое к отправке письмо…

Соллогуб совершенно растерялся. В пух и прах сызнова разбивались усилия секундантов. Адресуясь к барону Луи Геккерену в выражениях неслыханно оскорбительных, Пушкин ищет нового пути к дуэли, от которой только что отказался. Он не повторяет своего вызова, взятого обратно, но он делает все, чтобы противник немедля сам позвал его к барьеру. Понимает ли Александр Сергеевич, что творит?

Граф Соллогуб едва удержался, чтобы не вырвать из рук Пушкина роковое письмо. Пушкин продолжал читать. Голос его стал хриплым, когда он добрался наконец до зловещей фразы. Он предлагал самому Геккерену – и это, пожалуй, всего больше поразило Соллогуба – найти какие-то основания…

– «чтобы не плюнуть вам в лицо!» – задыхаясь, закончил поэт.

Граф Соллогуб отправился к друзьям Пушкина. Не щадя ни сил, ни красок, рассказывал о состоянии, в которое впал Александр Сергеевич. Но что могли сделать друзья? К прежним их недоумениям прибавились новые, к пережитым волнениям – ожидание таких действий Пушкина, которых никто не способен предвидеть. Один Василий Андреевич Жуковский обещал что-нибудь придумать, но и это обещание было дано не иначе, как по известному его добросердечию.

Сам Владимир Александрович Соллогуб, еще вчера гордившийся своей ролью секунданта, столь удачно исполненной, и скромно полагавший, что заслуги его будут занесены в анналы словесности, теперь понял: всего лучше быть на приличном расстоянии от возможных событий. Не так, чтобы остаться совсем безучастным, но уж, во всяком случае, и не так, чтобы принять на себя какую-нибудь ответственность.

Александр Сергеевич, проводив графа Соллогуба, снова взялся за письмо. Искал выражений еще более оскорбительных для Геккеренов, менял редакции – и никак не мог овладеть собой.

А ему опять помешали. Лакей подал официальное письмо министра финансов. Это был ответ на предложение Пушкина отдать имение для расплаты с казной.

«Имею честь сообщить, – писал министр граф Канкрин, – что с моей стороны полагаю приобретение в казну помещичьих имений вообще неудобным и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление».

Пушкина направляли к царю. А царь, памятуя об огорчениях, которые он причинил в последнее время жене камер-юнкера Пушкина, не преминет проявить свое великодушие. Если смирится муж Натали, ему можно будет, пожалуй, оказать какое-нибудь вспомоществование… для нее, конечно!

Пушкин перечитывал письмо, кусая ногти.

Недаром же, обращаясь к министру финансов, он заранее предупреждал, что будет вынужден отказаться от царской милости.

Стало быть, надо иначе порвать сети, которые раскидывает венценосец. И, конечно, нельзя допустить, чтобы уполз от мщения старый Геккерен. Поистине – не дают Пушкину покоя заговорщики, затягивающие свои интриги в тугой узел.

В кабинет то и дело заходит Таша. Таше нужны деньги. Привезенных из Москвы десяти тысяч не хватит даже на приданое Екатерине. А кроме того, в доме возникают из-за свадьбы многие другие неотложные расходы…

– Ужо, ангел кротости и красоты, – отвечает Александр Сергеевич, – сам войду в твои счеты, дай мне день-два управиться с журналом.

На столе лежали корректуры «Капитанской дочки». Но до журнала ли ему сейчас?

День выдался на редкость бестолковый. Ташу сменил заехавший по важному делу Дмитрий Николаевич. У него своя забота – жених требует формальной гарантии.

– Какой? – удивился Пушкин.

– На выделение Екатерине крестьян.

– Разыгрался, стало быть, аппетит на русских мужиков?

Дмитрий Николаевич недослышал. Продолжал свое:

– А никакого документа при неразделенности имущества выдать невозможно. Как же быть?

Александр Сергеевич кое-как выпроводил озабоченного свояка. За дело!..

И опять отодвинул в сторону корректуру «Капитанской дочки». Прежде получит увесистую оплеуху его величество. Пушкин начал письмо к Бенкендорфу:

«Граф! Я вправе и вижу себя обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что только что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра безыменного письма, оскорбительного для моей и жены моей чести. По внешнему виду бумаги, по слогу письма и по тому, как оно составлено, я в первый же миг распознал, что оно исходит от иностранца, человека, принадлежащего к высшему обществу, от дипломата. Я пустился в розыски; я узнал, что в тот самый день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя, под двойным конвертом. Большинство особ, получивших эти письма, заподозрив мерзость, не отослали их ко мне. Все, в общем, были возмущены оскорблением столь подлым и незаслуженным…»

Письмо удавалось как нельзя лучше. Бенкендорф немедленно доставит его по прямому назначению – его величеству. А именно к нему и адресуется Пушкин…

Сущность пасквиля, конечно, известна всеведущему жандарму и царю. А если и была до сих пор неизвестна, то немедленно добудет «диплом» Третье отделение. Итак, читайте, ваше величество, и поразмыслите. Камер-юнкер Пушкин не собирается играть ту роль, которую усердно выполнял при дворе вашего старшего брата гофмаршал Нарышкин. Коли уразумели, ваше величество, пойдем дальше.

«Но, – продолжал Пушкин, – не переставая повторять, что поведение моей жены было безупречно (о чем и вам, ваше величество, доподлинно известно: вам в ваших происках решительно нечем похвастать, не так ли?), говорили, что предлогом для этой гнусности было настойчивое волокитство господина Дантеса».

Конечно, Александр Сергеевич мог бы добавить, что не сообщает царю новости. Пусть же знает Николай Павлович, как распорядился сам Пушкин.

«Мне не подобало видеть в данном случае имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было (читайте, читайте, ваше величество: кого бы то ни было!). Я велел сказать это господину Дантесу. Барон Геккерен явился ко мне и принял поединок от имени господина Дантеса, потребовав от меня отсрочки на две недели».

Его величеству очень хорошо известно все, что происходило за кулисами. Надо было найти такую формулировку, которая бы показала царю, что Пушкин осведомлен о подоплеке сватовства Дантеса.

«Случилось так, – писал Александр Сергеевич, – что в этот условленный промежуток времени господин Дантес влюбился в мою свояченицу…» (Читайте, еще раз читайте, ваше величество! Было бы утешительнее для вас по-прежнему искать развлечений в гареме из театральных воспитанниц.)

Оставалось окончательно пригвоздить к позорному столбу Дантеса, сбежавшего из-под дула пистолета под венец.

«Узнав об этом из общественных толков, – значилось в письме к графу Бенкендорфу, – я велел попросить господина д'Аршиака (секунданта господина Дантеса), чтобы вызов мой почитался как бы не состоявшимся».

С Дантесом счет сведен. Отныне старику Геккерену жаждет отомстить поэт в полную меру.

«Тем временем, – продолжал Пушкин, – я удостоверился, что безыменное письмо исходило от господина Геккерена, о чем полагаю своим долгом довести до сведения правительства и общества».

Это и было вторым направлением удара, задуманного Пушкиным.

Пора предупредить царя о том, что Пушкин не допустит никакого вмешательства в свои семейные дела.

«Будучи единственным судьей и стражем своей и жениной чести и, следственно, не требуя ни правосудия, ни отмщения, я не могу и не хочу давать какие-либо доказательства того, что утверждаю».

Заключительная формула вежливости гласила, что Александр Пушкин имеет честь быть нижайшим и покорнейшим слугой графа Бенкендорфа.

Одновременно поэт написал ответ министру финансов. Пушкин сообщил Канкрину: он крайне сожалеет, что способ, который он осмелился предложить для расчетов с казной, оказался неудобным. Во всяком случае, он, Пушкин, почитает своим долгом во всем окончательно положиться на благоусмотрение его сиятельства…

Иными словами – пусть не ждут от него обращения за милостью к царю. Такого обращения не будет.

Оба письма были отправлены в один и тот же день – 21 ноября. Незавершенное письмо к барону Луи Геккерену, в котором отпала теперь надобность, легло в ящик письменного стола.

Наконец-то придвинул к себе корректурные листы «Капитанской дочки» редактор-издатель «Современника». Последний номер журнала за 1836 год и так запаздывал.

Пушкин готовил журнальную книжку в то время, когда должен был противостоять такому потоку коварства, низости, лжи и ненависти, против которого не могла устоять, казалось, ни одна живая душа. А «Современник» все-таки выйдет!