Глава четвертая
Неожиданный, робкий луч надежды! Он блеснул ранним утром 29 января, в тот час, когда еще совсем темно было за окнами пушкинского кабинета.
Медики поставили пиявки. Сам Арендт одобрил это решение врачей Спасского и Даля.
Пульс Пушкина становится ровнее, увереннее, мягче… Надежда!
Больного оставили на попечение доктора Даля.
– Никого здесь нет? – спрашивает у него Пушкин.
– Никого…
– Даль, скажи мне правду: скоро ли я умру?
– Мы на тебя надеемся, Пушкин, право, надеемся, – отвечает медик, обретший веру.
– Ну, спасибо, – добродушно отвечает Александр Сергеевич и пожимает руку врачу.
Далю показалось, что в эту минуту и Пушкин, – правда, единственный раз, – поддался надежде.
Но раньше, чем заглянул в окна хмурый петербургский день, безнадежно угас робкий луч напрасных упований.
Пушкин тает на глазах. Пульс опять едва уловим. Его снова одолевают боли.
– Скоро ли я умру?.. Пожалуйста, поскорее… – в полузабытьи повторяет поэт.
Жуковский вывешивает новый бюллетень, звучащий как погребальный звон:
«Больной находится в весьма опасном положении».
И опять на Мойку, к дому Волконской, идут и идут безвестные люди. Читают грозный бюллетень, потом стоят на набережной и ждут: должен смилостивиться бог.
Чем грознее бюллетень, тем чаще слышатся проклятия убийцам. Снуют в толпе шпионы Бенкендорфа. А то благоразумно исчезнут: черт его знает, какая может завариться каша… Но страх перед начальством снова гонит их в толпу.
Люди прибывают. На дверях квартиры висит все тот же страшный бюллетень.
У Пушкина снова начались боли.
– Не стыдись боли своей, – говорит ему доктор Даль, – стонай, тебе будет легче.
Пушкин открывает глаза. Говорит через непосильную муку:
– Нет, не надо стонать… Жена услышит… Смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил… Не хочу!
В квартире с рассвета находятся друзья. Тургенев тоже на посту. Осведомившись о горестных новостях, он берется за очередное письмо в Москву:
«10 часов утра. Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близь кушетки, и недавно спрашивает при ней у Данзаса: думает ли тот, что он сегодня умрет, прибавив: «я думаю, по крайней мере, желаю».
– Мне было бы легче умирать, если бы около меня был Пущин… – Александр Сергеевич опять умолк.
Квартира Пушкина полна посетителей. Неотлучно присутствуют именитые друзья. Но не придут сюда ни те, кто погиб вместе с Рылеевым, ни те, кто томится во глубине сибирских руд. Не придет и Пущин – «мой первый друг, мой друг бесценный…»
Нет их, верных друзей молодости, подле Пушкина, но им отданы мысли.
Пушкин лежал молча, с закрытыми глазами, вытянув руки поверх одеяла. Никогда не подойдет он к письменному столу, никогда не поднимет крышку заветного ларца, в котором хранятся рукописи. Работал до тех пор, пока рука могла держать перо. И вот – одолел «вздор»!
В час дня Тургенев записал:
«Пушкин слабее и слабее. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается, но умирающий сильно не страдает. Жена подле него. Он беспрестанно берет ее руку. Александрина плачет, но еще на ногах. Жена повторяет: «Tu viveras!»[13] Он уже умирает, а жена находит его сегодня лучше, чем вчера. Она у дверей его кабинета. Иногда входит. Ее лицо не предвещает смерти, такой близкой…»
«2 часа пополудни. «Опустите шторы, спать хочу», – сказал он сейчас…»
Сон не пришел.
Доктор Даль стоял подле Пушкина, держа его руку – пульс неудержимо падал. Но Александр Сергеевич опять открыл глаза и попросил морошки. Тотчас, чтобы успеть исполнить его желание, послали в ближайшие лавки. Слуга взял ее в долг по заборной книжке. Когда морошку принесли, Александр Сергеевич внятно сказал:
– Позовите жену, пусть она меня покормит.
Наталья Николаевна встала на колени и дрожащей рукой подала ему одну-другую ложку ягод. Александр Сергеевич погладил ее по голове.
– Ну, ну, ничего… Слава богу, все хорошо!
…Между тем порядок, установленный Пушкиным, уже был нарушен. Без его зова близкие собрались в кабинете. Доктор Даль подошел к ним:
– Отходит…
Наталью Николаевну под каким-то предлогом увели. Друзья приблизились к дивану вплотную. Пушкин быстро открыл глаза. Лицо его прояснилось.
– Кончена жизнь, – сказал он.
– Что кончено? – переспросил Даль, не разобрав слов.
– Жизнь кончена, – твердо повторил Пушкин, – теснит дыхание…
Отрывистое, частое дыхание сменилось на медленное, протяжное, тихое. Еще один, едва заметный, вздох…
Он умер в 2 часа 45 минут пополудни, в пятницу 29 января 1837 года.
И тогда, мешая слезы с чернилами, закончил свое письмо в Москву Александр Иванович Тургенев:
«3 часа дня. За десять минут Пушкина не стало… Жуковский, Виельгорский, Даль, Спасский, княгиня Вяземская и я, мы стояли у канапе и видели последний вздох его… За минуту просилась к нему жена, ее не впустили. Теперь она увидела умершего, она рыдает, рвется, но и плачет… Жена все еще не верит, что он умер, все не верит. Между тем, тишина уже нарушена. Мы говорим вслух и этот шум ужасен для слуха…»
Да, все уже говорили в полный голос. Встали посмертные заботы. Не прошло и часа – тело вынесли из кабинета для вскрытия. Эту тяжкую обязанность взял на себя доктор Даль.
«При вскрытии брюшной полости, – записал он, – все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиной с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушиблены пулей. В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно, из перебитой бедренной вены…»
Доктор Даль определил направление пули и ее разрушительное действие, но самой пули, засевшей, по-видимому, где-нибудь поблизости от раздробленной крестцовой кости, не нашел.
«Время и обстоятельства, – заключил он, – не позволили продолжать подробнейших изысканий».
Василий Андреевич Жуковский торопился выполнить высочайшее повеление. Именем государя он опечатал двери пушкинского кабинета. Как будто через все печати не прорвется к людям вещее слово Пушкина:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.