Глава четырнадцатая

Стремительно близится весна к императорскому Петербургу… Но кто посмеет нарушить благочиние столицы?

Едва вырвется из мокрого тумана солнце, едва бросит торопливый луч, а тучи уже гонятся со всех сторон, застилают небо черным студеным пологом. А коли заглянет любопытное светило в окна особняка, что стоит за чугунной оградой на набережной Мойки, тогда встанет из-за стола всемогущий граф Бенкендорф, своеручно задернет тяжелые шторы и, вернувшись к покойному креслу, раскроет секретный картон. Таких картонов становится все больше и больше, – какая же тут весна?

В Петербурге даже птичьего гомона не услышишь, когда пойдут на Марсово поле императорские полки. Рокочут барабаны, подсвистывают им осипшие от натуги флейты, скачет конница, отбивают шаг пешие батальоны – раз-два!..

Если бы по вешнему своеволью и вздумалось протиснуться между булыжниками какому-нибудь проворному лопуху, неумолимо затопчут его царские войска. Раз-два! Смирно!..

Облаком стоит над Марсовым полем пыль, забивается в глаза, в уши, в рот, глушит даже громовое солдатское «ура». В пыли тонет вся величественная картина и даже могучая фигура императора, если вздумается его величеству осчастливить парад своим присутствием. Прибудет император – и тотчас опустят все рогатки: никому нет больше ходу на Марсово поле. Только столбом вздымается новая пыль.

Но терпелива, упорна и сильна своей силой русская весна. Чуть не из-под снега брызнет клейкая зелень в Летнем саду. Из улицы в улицу распахиваются окна. По улицам бегут голосистые пирожники: «Кому, кому горячих?»

Вешние ручьи бурлят и стрекочут в каждой колдобине – и глядь, ухнула, грохнула Нева. Громоздится льдина на льдину, крутит и вертит на речной стремнине, – все сверкает, все несется… Вздохнула, пробудившись, река, вздохнула и пошла!

Народ толпами бежит на ледоход. Известно, охочи люди до беспорядков, и рогаток на них не напасешься.

Красавица Нева смеется, течет играючи мимо дворцов, обвивает большими и малыми рукавами пробудившиеся острова.

На островах подновляются барские дачи, что спесиво смотрятся в речное зеркало. На воротах вывешивают билеты: «Сдается в наем». Но дач никто не снимает: еще будут снегопады, да какие!

Стоит заколоченная даже та завидная дача, которую снимала в прошлом году Наталья Николаевна Пушкина. А в городе, в доме княгини Волконской на Мойке, в той квартире, из которой в глухую зимнюю ночь вынесли гроб Пушкина, обживаются новые жильцы. Нет от них никакого беспокойства графу Бенкендорфу. Придет время – расположится в этой квартире царское охранное отделение, и, как полновластные хозяева, будут ходить сюда явные и тайные полицейские шпионы. Какая же может быть весна?

Еще жарко топят в барских домах печи, только голытьба обогревается собственным теплом. Еще будочники не выползают из полосатых будок. Преет будочник в шубе и валенках, а глянет в оконце – срам смотреть: гомонит народ громче воронья. Но от квартального никакого распоряжения нету. Гаркнет служивый для порядка: «Расходись!» И опять сидит в будке, чешет в зашее – одолел насекомый зверь. Известно, всякая нечисть донимает своим лютым множеством…

А разве в словесности, к примеру, не так? Взять хотя бы «Северную пчелу» или «Библиотеку для чтения»… Ополчился было на литературную чуму, на зловонную заразу Виссарион Белинский, – поди, тоже мечтал, чтобы гулять ему по весне с пером-кистенем в руках. За то и отставили его от всех журналов. Ему же и пришлось лихо. Повезут теперь его, полуживого, лечиться на кавказские горячие воды. Не бунтуй против благонамеренной словесности!

Едет на Кавказ не по своей воле и сосланный императором Михаил Лермонтов. Не пиши недозволительных стихов! Не бери пагубного примера с Александра Пушкина! И об участи его помни: предостережений больше не будет!

Ох, долга и темна ты, черная ночь!..

Вместо Пушкина, составили книжку «Современника» новые редакторы – Жуковский, Вяземский, Одоевский, Плетнев и скромно приютившийся в этом созвездии имен неутомимый труженик Краевский. Вместе со старой гвардией он вернулся на осиротевший корабль. Теперь до времени не плыть «Современнику» к новым берегам, не искать до времени вешнего ветра.

В кофейнях читают письмо Жуковского о смерти Пушкина. Кто умилится красноречию сочинителя, кто промолчит, а кто с гневом закроет журнальную книжку да отмахнется от назойливых мух. Мухи гундосят и гундосят… Нет сил терпеть! И нет сил читать!

Но не прекратит и далее своих попечений о приснопамятном поэте Василий Андреевич Жуковский. Он готовит к изданию его сочинения. Где подправит, где сделает вымарку, а где впишет от себя, чтобы не было покойнику упрека в лжемыслии. По скромности утаит от читателя Василий Андреевич свой бескорыстный труд, не скоро освободится пушкинское слово от дружеских попечении Жуковского.

Догорает в Петербурге холодный день. Давно бы пора спуститься ночному мраку. Но не меркнет над городом свет. Светлеет, отражая бездонное небо, Маркизова лужа; светятся, струясь, невские воды; воздух, напоенный светом, трепещет.

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла…

С «Медным всадником» тоже будет немало хлопот Жуковскому, пока не исправит в пушкинской поэме все, что требовал от автора император…

Темна и долга ты, черная ночь!

И упрям же был Александр Сергеевич! А чего добился? Креста на могилу. Пагубную страсть имел к описанию народных мятежей. А где они, мятежники против бога и государя? Гордо реет императорский штандарт над Зимним дворцом. Высоко поднят для устрашения непокорных царский скипетр в царственной руке.

И вдруг в тот час, когда надо бы гасить в императорской резиденции последние огни, долетит откуда-то песня, одна из тех, о которых писал Пушкин, что живут они «во всегдашнем борении с господствующею силою»!

То ли артель тянет запоздавшую барку, то ли поют, возвращаясь в убогие жилища, работные люди:

Эх, надоели ночи, надоскучили…

Стелется песня по реке, взлетает, вольная, в вольное небо. И где? Чуть ли не перед царским Зимним дворцом! Хмурится дворцовая громада, черным-черны оконные глазницы. Высится за Невой грозная Петропавловская крепость. Перекликаются часовые: «Слуша-ай!»

А песня взмыла еще выше:

Надоели ночи, надоскучили, эх!..

Но долго лихолетье. Долго набирает силу народ. А когда наберет – ухнет, грохнет на Неве! Забурлит на стремнине жизнь!

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Будет по слову твоему, поэт!