Глава восьмая

Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде была признанной представительницей того международного ареопага, который заседал в салонах аристократического Сен-Жерменского предместья в Париже, у мракобеса Меттерниха в Вене и в гостиной жены русского министра иностранных дел в Петербурге. Здесь все еще жили идеями «Священного союза» монархов против непокорных народов. Здесь стойко противостояли всякому проявлению духа времени, именуемого либерализмом. А в либералы зачислялись все, кто не клялся в верности извечным устоям религии и абсолютизма.

У Марии Дмитриевны не было недостатка в единомышленниках. Среди близких друзей она особо отличала голландского посланника, барона Геккерена. Барон принадлежал к высшей международной аристократии, он умел ненавидеть всякое проявление нечестивого либерализма не меньше, чем сама графиня Нессельроде…

Грубые русские таможенники не раз пытались чинить неприятности голландскому посланнику. К начальству шли рапорты о том, что в адрес голландского посланника, для его личных надобностей, идет беспошлинно такой поток ценных товаров, которого не могла бы распродать даже бойкая торговая фирма… Должно быть, и в таможне объявились какие-то либералишки. Куда от них укрыться?

Разумеется, министр иностранных дел граф Нессельроде единым росчерком пера укрощал не в меру усердных таможенников, а голландский посланник становился еще более ревностным посетителем салона графини Нессельроде.

Графиня подарила свое покровительство и приемному сыну барона Геккерена. После того как она приняла официальное участие в брачной церемонии, она, естественно, стала еще ближе к человеку, с которым ее связывали теперь новые, духовные узы, освященные религией.

Посаженая мать Дантеса стала заботливой поверенной его сердечных тайн, которые, впрочем, давно не были для нее новостью.

– Как?! – сочувствует графиня Мария Дмитриевна. – Пушкин и теперь закрыл перед вами двери своего дома? Но, – она склоняется к милому Жоржу, – разве существуют такие неприступные двери, которые устоят перед мужеством и находчивостью?

Впрочем, где же ей, старухе, давать советы! Конечно, грубости и выходки этого Пушкина нестерпимы. Если бы общество имело возможность от него избавиться, каждый порядочный человек вздохнул бы с облегчением…

Жорж Дантес почтительно слушает.

– Кстати, – вспоминает Мария Дмитриевна, – в лавках опять продают его книжонку. Неужто и цензурой тоже завладели либералы?! Доколе же государь будет терпеть политический разврат?

Дантес опять сочувственно слушает. Он еще в юности доказал свою верность королю Карлу X, ставшему жертвой политического разврата. Мария Дмитриевна вместе с супругом до сих пор боготворят этого бесславно ушедшего в могилу короля.

Марии Дмитриевне приятно беседовать с молодым человеком, непоколебимые убеждения которого ей так близки. Пусть же знает милый Жорж – России грозят тяжелые испытания. Слуги сатаны действуют повсеместно и под самой опасной личиной. Пушкин, например, – кто бы мог поверить! – по рождению принадлежит к дворянству, и он же призывает в своих книгах к истреблению господ!

Барон Дантес-Геккерен оживляется. Он всегда говорил: либералы всюду одинаково вредны. По счастью, бог хранит Россию. Но пример Франции не следует забывать. Лучше взять меры раньше, чем опоздать.

Графиня Нессельроде охотно соглашается. Но почему же терпят Пушкина? Будь бы власть Марии Дмитриевны – никто бы не увидел ни одной строки возмутителя. Если разбойнику Пугачеву молится, презрев все святое, дворянин Пушкин, то чего же ждать от мужиков? Дьявол, по божьему попущению, плодит и плодит в России гнусное племя подстрекателей. Смертоносный яд крамолы разливается повсеместно, а в лавках опять продаются сочинения Пушкина! Горе, когда у власти нет твердой руки…

Похоже было на то, что власти забыли о Пушкине. Молчал император. Не докучал поэту, как прежде, окриками и наставлениями граф Бенкендорф. Бездействовал и Сергий Сергиевич Уваров. Его не обманул, конечно, новый роман Пушкина, не менее возмутительный, чем прежние его сочинения. Министр Уваров имел в виду не приключения Петра Гринева и уж вовсе не подвиг девицы Мироновой, обратившейся к милосердию императрицы. Руководитель цензуры умел читать внимательнее, чем цензоры… Но ровно ничего плохого с «Капитанской дочкой» не произошло. И даже больше: как объявил Пушкин, что будет издавать «Современник» в 1837 году, так никто ему и не препятствует. Пушкина оставила в покое даже благонамеренная словесность.

Так иногда бывает перед грозой. Но что могло грозить Александру Пушкину в январе 1837 года? Ни одной видимой тучи нет на горизонте. Правда, стоит – никуда не уходит – легкое облачко. Но не увидишь за ним ни грозного профиля самодержца, ни сутулой спины графа Бенкендорфа, ни змеиной улыбки на тонких губах Сергия Сергиевича Уварова. Разве мелькнет стройная тень поручика Дантеса-Геккерена.

А что такое поручик Геккерен? Паркетный шаркун и сердцеед, вовсе неспособный участвовать в каких-нибудь делах, относящихся до высшей политики, хотя бы по ничтожному своему чину. И уж вовсе недостоин этот поручик того, чтобы помнили о его существовании государственные особы. Какое им дело до любого поручика, которому вздумалось бы волочиться за чужой женой? На такой случай у каждой жены есть свой собственный муж…

Какие-то шутники прислали одному из мужей «диплом» на звание рогоносца, но, должно быть, пересолили. Сам император в присутствии оскорбленного мужа повелел графу Бенкендорфу изобличить неведомых пасквилянтов, и Александр Христофорович принял высочайшее распоряжение к исполнению. Но опять же – что из того? Бывают такие распоряжения, которые меньше всего требуют усердия. Идет третий месяц. Император у Бенкендорфа не спрашивает, Бенкендорф тоже не спешит.

Автор «диплома» оставался в полной неизвестности. Может быть, так и не узнал, что вклинился со своим пасквилем в чужую игру. А может быть, так и остался в тщеславной уверенности, что это именно он, непрошеный и незваный, столкнул и царя, и барона Дантеса-Геккерена, и камер-юнкера Пушкина в ситуации, достойной пера Шекспира.

Если же говорить о князе Петре Владимировиче Долгорукове, то следует сказать одно: князь по-прежнему бывал всюду и по неистребимой своей любознательности, с присущим ему тактом наблюдал за поведением в гостиных поручика Жоржа Дантеса-Геккерена…

Однако то, что вместно бесчиновному и полуопальному князю Долгорукову, то совершенно невозможно приписать особам государственным. Что для них поручик Геккерен? Ничто, ноль. Между тем перед ним отступают, словно по тайному сговору, высшие сановники и кавалерственные дамы. Поручик Геккерен, как герой на сцене, один держит в своих руках все нити, протянувшиеся к дому Пушкина.

Как разберутся потомки в истории этих черных дней? Близкие к поэту люди знали так много, что вынуждены были навсегда укрыть знаемое. В том или ином приближении друзей Пушкина к императорскому трону были для этого веские причины. Василий Андреевич Жуковский предпочитал вовсе ничего не говорить. После свадьбы Екатерины Гончаровой, которая положила незыблемый конец всей истории, разыгравшейся в доме Пушкина, маститый поэт вернулся к «Ундине». Время явиться ей перед русскими читателями вслед за «Онегиным», начавшим свое новое путешествие.

Василий Андреевич спешно читает корректурные листы:

Рыцарь с глубоким чувством любви смотрел на Ундину.

«Мною ль, – он думал, – дана ей душа иль нет, но прекрасней

Этой души не бывало на свете: она как небесный Ангел».

И слезы Ундины с нежным участием друга

Он отирал, целуя ей очи, уста и ланиты…

Нет у Василия Андреевича ни охоты, ни времени заниматься бесконечными историями Пушкина.

Только в записях его снова появляется таинственное слово «r?v?lations». На этот раз: «Les r?v?lations d'Alexandrine»[8]. Итак, вслед за Пушкиным и бароном Луи Геккереном с разоблачениями выступает, совсем уже неожиданно, скромница Азинька. Но не таков Василий Андреевич, чтобы напрямки доверить бумаге узнанное от Александры Николаевны.

Ее r?v?lations на первый взгляд совсем непонятны. «При тетке ласка с женой, – записывает Жуковский, – при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries[9]. Дома же веселость и большое согласие».

Если же подставить в эту запись имя Дантеса, все становится ясным. Дантес вовсе не хочет возбудить лишних подозрений императора. И потому при тетке, фрейлине Загряжской, «ласка с женой», «веселость и большое согласие». Но вот появляется в голландском посольстве Александрина и другие опасные свидетели, которые вольно или невольно могут разоблачить ласкового мужа Екатерины Гончаровой перед Натальей Пушкиной. Тогда будет терпеть Коко, ничего не понимая, грубости – des brusqueries. Пусть не понимает поведения мужа Катенька – Натали поймет! Должна понять! Два лица Дантеса, две его роли объясняются одной причиной. Причина все та же: вмешательство его величества в свадебные дела Дантеса и в семейные дела Пушкина. И потому даже бесхитростные рассказы Азиньки тоже удостаиваются шифра: «Les r?v?lations».

Василий Андреевич проявляет еще большую осторожность, пожалуй, чем сам император.

На одном из январских балов, осчастливленных присутствием его величества, царь подошел к Наталье Николаевне.

– Рад вас видеть. Вы украшаете общество. – Николай Павлович никогда не отличался ни находчивостью, ни разнообразием в своих комплиментах. И после паузы добавил: – Счастлива ли в замужестве ваша сестра?

– Вполне, ваше величество, – Наталье Николаевне хотелось подчеркнуть холодностью свою непроходящую женскую обиду. Но прежде всего было необходимо соблюдать этикет. – Я должна благодарить вас, ваше величество, – продолжала Наталья Николаевна, – за милостивое письмо, которым удостоил меня по вашей воле граф Бенкендорф.

– Всегда буду рад сделать вам приятное, – отвечал, рисуясь, Николай Павлович.

Наталья Николаевна подняла глаза. Не издевается ли над ней император? Губы ее чуть-чуть дрогнули…

Император поторопился проявить великодушие. Растроганно-милостиво он заговорил об опасностях, которые подстерегают женщину в свете. Впрочем, ей не оставалось ничего другого, как еще раз благодарить его величество. Теперь она даже заставила себя улыбнуться.

Улыбка была мимолетна, но все-таки пленительна. Николай Павлович стал рисоваться еще больше.

Император удостоил Наталью Николаевну приглашением на танец.

Все время, пока на бале присутствовал император, поручик Жорж Дантес-Геккерен танцевал только со своей женой.

Но после отъезда императора он, улучив минуту, приблизился к Наталье Николаевне:

– Сегодня я видел вас во сне…