В кресле инквизитора

Посвящаю эту главу Виктору Николаевичу Беринову, сотруднику отдела общественных связей КГБ, моему Виргилию по кругу ада, о котором здесь идет речь.

Все дальше, уходя в глубь своей книги, я понимала — настанет час, и не обойтись без похода в этот устрашавший всех дом на Лубянской площади. В КГБ. Понимала также — никто в этом доме меня не ждет, никто не готов раскрывать передо мною свои замки и затворы. Отлично зная необходимость в нашем обществе всякого рода сопроводительных бумаг, я заручилась письмом от Союза писателей: «Просим дать возможность Ларисе Васильевой, работающей над книгой о женщинах, познакомиться со следственными делами 30–40-х годов: Буденной, Егоровой, Калининой, Жемчужиной и так далее…»

Лето и моя работа шли к концу. Суровая инстанция молчала, и я уже готовила себя: не будет у меня этой главы.

После событий 19 августа 1991 года, после того, как была сброшена статуя Дзержинского на Лубянской площади, дня через три утром мне позвонил голос из отдела общественных связей КГБ:

— Ваш вопрос решился положительно. Можете подъехать сейчас?

Он еще спрашивает!

Я летела на Лубянку. Сердце выскакивало из груди. Лишь у самой двери подъезда № 1-а, дернув дверь, я вдруг опомнилась. Она не открывалась. Я еще раз дернула. Мимо шли люди, и я спиной ощущала, как смотрят они на меня, рвущуюся в двери КГБ. Что думают? Чувство возникло такое, будто я вхожу в венерический диспансер.

Вошла. Назвала юным солдатикам свое имя.

— Подождите, — сказал один из них. — Сейчас за вами придут.

Я села на стул у самой двери.

В эту минуту с улицы вошел пожилой человек с лицом отставного военного. Он посмотрел на меня, усмехнулся и спросил:

— Вам, что ли, пропуск надо предъявлять?

— Мне, — лихо сказала я.

— Да, времена пошли, — опять усмехнулся он и вынул пропуск. Солдаты молча улыбались, раскованные, понимающие пришествие нового времени.

— Да, времена, — эхом откликнулась я, посмотрев пропуск и возвращая ему, — если бы здесь всегда сидели такие, как я, может быть, сегодня у этого дома была другая судьба.

Развязное поведение не слишком понравилось ветерану КГБ, и он, нахмурившись, пошел по лестнице, откуда навстречу мне быстро спускался мой провожатый.

Мы с ним вошли в просторную комнату, где сидела молодая секретарша с рязанско-воронежским лицом, готовым менять выражение в зависимости от ранга и значения входящего. Я, разумеется, никакого значения не имела, но с моим спутником у нее, видно, все уже было договорено. Он открыл передо мною тяжелую дверь за спиной секретарши. Маленький тамбур и еще дверь.

Мы оказались в большом кабинете с длинным Т-образным столом, массивным начальственным креслом, портретом Ленина над креслом, бюстом Дзержинского у стены, с камином в углу, с тремя окнами, глядящими на Лубянскую площадь.

— Здесь вам будет удобно? — Он обвел рукой пространство.

— Чей кабинет? — спросила я.

— Последним сидел здесь Юрий Владимирович Андропов. А до него — и Ягода, и Ежов, и Берия.

Он провел меня в конец кабинета, за которым был небольшой зал с камином, показавшийся мне знакомым, будто я уже бывала в нем.

— Да, — подтвердил мой спутник, — это первый кабинет Дзержинского. Он воспроизводится во всех революционных фильмах.

За кабинетом Дзержинского, за небольшим тамбуром, ведущим в туалет и душевую, оказалась еще одна комната с кроватью, маленьким холодильником, платяным шкафом — место отдыха главы сего учреждения.

Мы вернулись в большой кабинет.

— Пожалуйста, располагайтесь и работайте. Можете в этом кресле.

— Нет! — испуганно сказала я и тут же подумала: «Почему? Мне представляется уникальнейшая возможность оказаться в кресле, десятилетиями наводившем ужас на всю страну. Неужели я, как пугливая курица, не испытаю своего воображения?!»

Осталась один на один с двумя тонкими папками на глянцевой поверхности вельможного письменного стола.

Кабинет дьявола? Кресло инквизитора?

Как все здесь обыкновенно. Официозно. Нисколько не страшно. Наверно, так нестрашен обезоруженный преступник или мертвый лев.

Справа три окна с видом на Лубянскую площадь, где еще недавно темной свечой стоял Железный Феликс, первый сиделец этого кресла.

Слева, под моей рукой, огромный телефонный пульт с ярким гербом Союза Советских Социалистических Республик. Сняла трубку. Она молчала, оторванная от всего мира.

Да, кабинет мертв; и то, что я сижу в нем, — лишнее тому доказательство.

На мгновение показалось: слышу лязг железных дверей, звяк тюремных ключей, крики, плач, надвинулись лица ожесточенные, измученные, палачи или жертвы — неясно, наверно, и то и другое в каждом лице — а и не все ли мы жертвы и палачи друг другу на этой земле?!

Одинокая, обнаженная фигура под ярким светом лампы, облитая ледяной водой…

Начиталась.

А все тут было проще и страшнее.

Две тонкие папки — «Дело» Галины Егоровой, жены маршала Егорова. Она была в одной компании со второй женой Буденного. Я могла бы и не просить ее «Дела». Она — не моя героиня. Но раз дали — посмотрю.

Как просто — две тонкие папки. А в них — судьба. Сколько судеб спрессовано в таких папках?

Галина Егорова. Она мелькнула в этой книге, в главе об Аллилуевой — это в нее бросил Сталин хлебный шарик в вечер самоубийства Надежды Сергеевны. Или в Тухачевскую…

Как сильно бьется сердце. И такое чувство, словно история повернула свое колесо, а я, подобно белке-затворнице, побежала по нему, с невероятной быстротой, стоя на месте.

* * *

«Дело» Егоровой Г. А.

1898 года рождения, уроженки Брянской области, киноактрисы, окончившей 1-й Московский государственный университет, факультет общественных наук (ФОН) отделение международных внешних сношений, беспартийной, русской.

Изобличается в том, что является агентом польской разведки, которой передавала сведения об РККА и знала о существовании антисоветского военного фашистского заговора и руководящей роли в нем своего мужа и об этом органам власти не донесла».

Ордер на арест и обыск.

Собственноручные показания Г. А. Егоровой от 27 января 1938 года. Написаны наклонным, каким-то полудетским, испуганным почерком: «…В 1916–1917 годах училась в Петроградской консерватории и там же встретила Февральскую революцию. С неясным представлением всего окружающего, с сумбуром в голове приехала в Брянск. После Октябрьской революции стала работать в военкомате, в совнархозе, где встретилась с Егоровым, вышла за него замуж и уехала в августе 1919 года в Москву… В 1927 году познакомилась с кинематографистами, участвовала в двух картинах… Мое падение началось в 1931 году, когда я впервые начала выезжать в дипломатический свет, блестящая обстановка, туалеты, утонченное обращение, иностранная речь, атмосфера неуловимого флирта, веселье, танцы, всеобщее восхищение быстро закружили мне голову. Открылась какая-то новая, неведомая до сего времени, манящая жизнь… Вся эта блестящая обстановка нравилась, импонировала тому, что было заложено еще с детства системой буржуазного воспитания…

Сначала это только сугубо официальные приемы, выезды только с мужем, потом постепенное вовлечение в круг малоофициальных приемов, каких-то лыжных вылазок, маленьких завтраков, обедов, вечеров, выездов с иностранцами в театр, присылка билетов в дипломатическую ложу и т. д. Частые выезды в дипломатический мир вскоре поставили меня в центре внимания, но особенный интерес проявили чины польской миссии.

«Вы полька?» — спросил меня посол, спросил девичью фамилию и тут же записал ее в книжку (подчеркнуто карандашом следователя. — Л.В.).

…Дружба с послом Лукасевичем усилилась, отброшена официальность, называем себя друзьями, присылка цветов, польских конфет «Вензель» через отдел внешних сношений и непосредственно домой, после того личный звонок, напоминание приехать на вечер, посвященный польской выставке, — все это вызвало интерес к Лукасевичу, и даже больше: я была влюблена, было радостно его видеть, было приятно с ним танцевать, разговаривать, я не могла оставлять без ответов его вопросы и все больше и больше выбалтывала перед ним вещи, представлявшие государственную тайну. Лукасевича интересовали вопросы главным образом жизни, быта и работы наших государственных деятелей, высших командиров армии. Разновременно я рассказывала Лукасевичу о существовавших групповщинах в рядах армии, враждебных настроениях среди отдельных лиц, рассказывала о недовольствах, проявляемых Тухачевским, Уборевичем, Якиром по отношению к Ворошилову, об их стремлении стать на место Ворошилова, на что, как каждый из них считал, он имеет основание: больше опыта, больше знаний. Рассказывала Лукасевичу, что существует вторая группировка Егорова — Буденного, которая стоит в оппозиции к Тухачевскому. Дала биографические справки и сведения о том, где учились, служили, воевали Буденный и Егоров. Лукасевич расспрашивал об отношениях Егорова и Буденного с Ворошиловым.

И наконец, в начале 1934 года передо мной был впрямую поставлен вопрос о сообщении Лукасевичу сведений военного порядка. Он недвусмысленно дал понять, что наступил момент, когда дружба требует каких-то доказательств, что он был бы рад получить их в интересующей его области, как-то: 1. Сведения об авиации и вооружении. 2. Перемещение Красной Армии во время войны.

Я поняла, что делаю большое преступление перед своей страной, но я не могла отказать в силу моего увлечения Лукасевичем и некоторых видов на него, он был холост, вел широкую светскую жизнь, имел за границей капиталы. Я обещала сделать все…

Я как раз знала о предполагаемых назначениях во время войны, слышала в разговоре военных, руководящих командиров РККА в своей квартире, что в случае войны главнокомандующим предполагается Ворошилов, а начальником штаба или Тухачевский, или Егоров… Что касается первого вопроса, то о нем еще нужно было узнать. Я предполагала это сделать через Алскниса. На следующем банкете я поделилась с Лукасевичем, что при всем желании не смогла ничего узнать об авиации, Алскниса не видела.

Лукасевич спросил меня, правда ли, что Егоров уехал на Дальний Восток. «Да», — ответила я. «Зачем?» — «В инспекторскую поездку по укрепрайонам».

Я также сказала, что еду к нему. Лукасевич попросил меня узнать об укреплениях на Дальнем Востоке и о постройке новой железной дороги. Я обещала. В Хабаровске… я узнала о постройке железной дороги по берегу океана от бухты Тихой и о береговых укреплениях, о самолетах и подводных лодках, привозимых сюда в разобранном виде.

Все это я после возвращения в Москву передала Лукасевичу, увидевшись с ним в итальянском посольстве. Разговор происходил во время танцев, на теннисной площадке. Что касается вопроса об авиации и вооружениях, то я опять сведений не могла достать.

В течение очень длительного периода я не видела Лукасевича, он был в Польше. Все последующие встречи вплоть до его отъезда совсем из Москвы, были сугубо официальными, с подчеркнутой холодностью. Это имело свою историю. Мое, Бубновой, Буденной, Элиавы поведение с дипломатами стало бросаться в глаза и расценивалось советской общественностью как недостойное. В апреле месяце 1934 года меня специально вызвал к себе Ворошилов и предупредил об этом. Это стало широко известно в дипломатическом корпусе: «Советским дамам сделали внушение». Я имела по этому поводу разговор с Лукасевичем на приеме в итальянском посольстве. Лукасевич предупредил меня, что нам нужно держаться официально, иначе могут произойти нежелательные для нас обоих последствия. И с этого времени то внимание, которое оказывалось мне Лукасевичем, переносится на Тухачевскую. Первые танцы, сидение радом во время еды…

Вскоре Лукасевич совсем уехал из Москвы. В дальнейшем связь со мной поддерживал польский военный атташе, полковник Ковалевский…

Тридцать седьмой год прошел спокойно. Мне как-то не удавалось по ряду причин бывать на приемах…

В Москве 1932–1935 годов как бы сами собой организовались светские салоны, напоминающие то ли дворянское прошлое Руси, русской знати, блиставшие приемами по средам, пятницам с обязательным присутствием знаменитостей, певцов, художников, то ли салоны декабристов. Такие салоны устраивались у Бубновой, Гринько, у нас (каждая фамилия, упоминаемая обвиняемыми, непременно подчеркивалась красным или черным карандашом следователя. — Л.В.). Предлогом для этого являлась читка новой пьесы или сценария или маленький концерт какого-нибудь квартета. Внутренняя сторона грязная, нехорошая, голоса фальшивили, шли вразрез общему тону жизни в стране. Почему-то всегда получалось, что завсегдатаями этих вечеров были люди с надтреснутой душой, с личными обидами на свое положение, обойденные вниманием, я бы сказала, озлобленные существующими порядками в стране. Так получалось — женщины готовили кухню, судили, обсуждали назначения, перемещения, потихоньку поругивали руководство, отражая мысли и чаяния своих мужей… Бубнова говорила, что Андрея Сергеевича Бубнова затирают, а ведь он был в пятерке с Лениным.

Тухачевский — аристократ голубой крови, всегда весел, всегда в кругу дам, он объединял военную группу, шел, не сгибаясь, прямо к цели, не скрывая своей неприязни к руководству. Вся эта публика непризнанных талантов тянулась кверху, не разбирая путей и средств, все было пущено в ход — и лесть, и двуличие, и ничем не прикрытое подхалимство, но их честолюбивые замашки кем-то были распознаны, их не пускали, сдерживали, отбрасывали назад, они негодовали, и вот эта-то озлобленность просачивалась здесь в салонах, в кругу своих. Все это было видно невооруженным глазом. Это преклонение перед всем заграничным, неверие в возможность сделать лучше у себя в стране, искали виновников и находили в руководстве…»

Тут я прервалась и перевела дух. Что сказать об этих показаниях? Что бы ни сказала я, всегда найдется оппонент, готовый опровергнуть меня, да к тому же — я еще не дочитала «Дело» до конца.

* * *

«Несколько другая публика была у Буденного, — продолжает свои собственноручные показания Галина Антоновна, — здесь собирались соратники по Конной армии, ветераны походов времен гражданской войны.

Семен Михайлович, как в зеркале, отражал в себе все достоинства и недостатки каждого из них и оберегал каждого человека от любого рода посягательств. Я знаю Семена Михайловича с 1920 года как человека приятного, веселого, себе на уме, честолюбивого, тщеславного, человека позы и некоторой доли актерства. По мере роста политического и культурного, Буденного уже не могла удовлетворять жизнь с простой малограмотной казачкой.

Встреча Ольги Стефановны и Семена Михайловича произошла на моих глазах в Кисловодске, где я отдыхала с Егоровым в санатории. Однажды я, Егоров и Буденный поехали кататься к Лермонтовской скале. По приезде туда через некоторый период времени неожиданно приехали две пары. Это были Кулик и Георгадзе с двумя женщинами. Одна из них была Ольга Стефановна. Я вскоре уехала с Егоровым к себе в санаторию, а Буденный остался с новой компанией.

Наутро разыгралась сцена ревности с Куликом, который привозил Ольгу Стефановну для себя. Так начался роман Буденного с Ольгой Стефановной.

Казачка застрелилась. Буквально на второй день после самоубийства казачки в дом Семена Михайловича пришла Ольга Стефановна. Что принесла она в жизнь Буденного? Красивая, молодая, успешная в области французского языка, солистка Большого театра. Все это радовало и восхищало Буденного.

И вдруг, по истечении 12-летней счастливой семейной жизни, арест Ольги Стефановны. Таким убитым, как у нас на даче, я Семена Михайловича никогда не видела. У него слезы катились градом по щекам. О том, что может плакать Буденный, я никогда не могла предполагать. Арест Ольги Стефановны, с одной стороны, бил по его самолюбию, а с другой — заставил его страдать из-за потери любимой женщины, из-за потери налаженной, привычной семейной жизни.

Новый год мы встречали вместе у нас на даче. После ужина Буденный подсел ко мне и спросил, знаю ли я об аресте Ольги Стефановны. Я ответила утвердительно и спросила, что же произошло, он мне ответил, что она вместе с Бубновой оказались шпионами. Первая — шпионка польского государства, вторая — шпионка трех государств.

Ольга Стефановна вела шпионскую жизнь в течение семи лет, жила с каким-то поляком из посольства, получила за свою работу 20 000. Я впервые здесь услыхала от Буденного, что Ольга Стефановна и Бубнова рассказывали обо мне на допросе, как о главаре шпионской группы, что я давала им шпионские поручения. Буденный меня предупредил, чтобы я была готова ко всяким неожиданностям».

Собственноручные показания Егоровой Г. А. от 26 апреля 1938 года:

«В своих показаниях, которые я давала следствию в январе этого года, я не указала ряда обстоятельств, имеющих существенное значение в выяснении лица моего мужа, Егорова А. И., также и моего подлинного лица… Двуличие, двойственная жизнь, которую вели Егоров и лица, наиболее близкие к нему. Внешне они показывали себя как командиры Красной Армии, защитники революции, на деле же они были махровые белогвардейцы. Они шли с Красной Армией до поры до времени, но душа их была по ту сторону окопов, в стане врагов.

(Заметим, агрессивен становится стиль собственноручных показаний, торжествуют в нем клише, явно подсказанные следователями. Егорова, видимо, старается писать в тоне, нужном следствию. — Л.В.)

Собирались обычно все эти люди после работы, под утро, поужинать. За столом, когда присутствовал Сталин, провозглашались тосты за советскую власть, за победу над белыми, поздравляли друг друга с приобретенными трофеями (!!! — Л.В.) и т. д. В случае, если Сталин отсутствовал, все они, в том числе и Егоров, выражали свое враждебное отношение к советской власти и лично к Сталину и выражали уверенность свою в разгроме Красной Армии… Помню, в начале 1920 года Александр Ильич Егоров вернулся домой крайне взволнованный, и когда я спросила, что случилось, он рассказал мне, что поезд Сталина по ошибке был направлен не по тому пути и едва не произошла авария. Вслед за этим пришел Манцев и о чем-то долго взволнованно разговаривал с Егоровым. По отдельным фразам, я поняла, что речь идет о едва не свершившейся катастрофе с поездом Сталина. Манцев произнес фразу: «Черт возьми, как не везет» (подчеркнуто красным следовательским карандашом. — Л.В.). Я спрашивала Александра Ильича, почему он при всей его показной близости к Сталину и пребывании в коммунистической партии ведет себя, как антисоветский человек. Егоров сказал тогда, что он и его друзья остаются офицерами, значит, людьми, которые с советской властью примириться не могут (подчеркнуто следователем. — Л.В.). Мысль о побеге за границу не оставляла Александра Ильича, и в 1921 году по окончании гражданской войны он писал мне, что советует изучать иностранные языки не теряя времени, так как наступают другие времена, устанавливается связь с заграницей и не исключена наша поездка туда. Егоров поощрял мои постоянные выезды на банкеты, где присутствовали иностранные послы, он знал о моих дружеских отношениях с Лукасевичем, которому я рассказывала на его вопросы об антисоветских взглядах Егорова, что эти взгляды разделяются также Бубновым и Буденным и что, как я поняла из разговоров Буденного, Бубнова и Егорова — все они сторонники Рыкова.

Егоров через меня договаривался с Лукасевичем об устройстве ему в Варшаве встречи с польским начальником генерального штаба Стахевичем. В Варшаве Егоров встретился со Стахевичем где-то на частной квартире. Когда мы были в Риме, в 1934 году нас пригласил к себе на обед итальянский посол в СССР Аттолико. Разговор велся на английском языке, причем переводчиком являлась я. Егоров высказывал свое восхищение перед достижениями итальянского правительства, по сути это было прямой апологией фашистского режима.

В «Деле» Егоровой, кроме собственноручных показаний, нет никаких доказательств вины.

Но вот результат следствия — «Протокол № 55 заседания Верховного суда Союза ССР от 27 августа 1938 года, г. Москва:

СЛУШАЛИ:

Дело о предании суду военной коллегии Верховного суда СССР Егоровой Галины Антоновны по статье 58, 58 II УК РСФСР, с применением Постановления ЦИК СССР от 1.12.1934 года. С обвинительным заключением согласиться и дело принять к производству. Дело заслушать в закрытом судебном заседании без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей (выделено мной. — Л.В.) в порядке Постановления ЦИК СССР от 1.12.1934 года. (Постановление слушать «дела» без участия обвинения и защиты было принято после смерти Кирова. И «работало» все сталинские годы. — Л.В.) Мерой пресечения подсудимой оставить до суда содержание под стражей».

Протокол заседания Верховного суда в том же составе от 28 августа 1938 года продолжает события:

«Секретарь доложил, что подсудимая находится в зале суда и что свидетели в суд не вызывались. Председательствующий удостоверяется в самоличности подсудимой и спрашивает ее, ознакомлена ли она с обвинительным по Делу заключением. Подсудимая отвечает утвердительно. Подсудимой разъяснены ее права на суде и объявлен состав суда. Подсудимая никаких ходатайств и отвода составу суда не заявила. По предложению председательствующего секретарем оглашено обвинительное заключение. Председательствующий разъясняет подсудимой сущность предъявленных ей обвинений и спрашивает ее, признает ли она себя виновной. Подсудимая отвечает, что ОНА СЕБЯ ВИНОВНОЙ НЕ ПРИЗНАЕТ И ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ОТ СВОИХ ПОКАЗАНИЙ НА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОМ СЛЕДСТВИИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ.

На следствии ее никто к даче неправильных показаний не принуждал, ее так ошеломил внезапный арест мужа, а затем ее арест, а также предъявленные ей следователем показания ее мужа, что она совсем потеряла голову и стала на допросах наговаривать на себя.

Почему ее муж Егоров дал уличающие ее показания, объяснить не может. В своих показаниях Егоров ее оговаривает».

Судебное следствие закончено. В последнем слове подсудимая заявляет, что она хорошо понимает свое положение и потому считает, что ей остается только просить о снисхождении, так как доказать свою невиновность ей нечем. Суд удаляется на совещание. В 21 час 55 минут оглашен приговор и заседание закрыто.

«ПРИГОВОР:

Именем Союза Советских Социалистических Республик… признавая Егорову Г. А. виновной в совершении преступлений… военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Егорову Галину Антоновну к ВЫСШЕЙ МЕРЕ УГОЛОВНОГО НАКАЗАНИЯ РАССТРЕЛУ с конфискацией всего лично ей принадлежащего имущества.

Приговор окончательный и в силу постановления ЦИК СССР от 1.12.1934 года приводится в исполнение НЕМЕДЛЕННО».

Куда спешили эти могущественные, с позволения сказать, мужчины? Какую опасность для них представляла эта «шпионка», выдававшая тайны, известные всем?

Но как сильно видно время в ее показаниях!

* * *

А дальше — 1956 год.

«Справка.

Совершенно секретно.

Егорова Галина Антоновна по нашим учетам не проходит. О ее связи с Лукасевичем и Ковалевским сведениями не располагаем.

Начальник отдела оперативного учета первого главного управления Комитета Госбезопасности СССР».

Что за первое управление? То, которое «заведует шпионскими связями»? Да.

Еще дальше.

«Справка от 13 марта 1956 года.

Дело № 962187 в отношении Егорова А. И., бывшего зам. наркома обороны СССР, Маршала Советского Союза, прекращено за отсутствием состава преступления».

«Справка от 20 апреля 1956 года.

…военный прокурор отдела Главной военной прокуратуры, подполковник юстиции Соломко, рассмотрев архивно-следственное Дело Егоровой Г. А. и материал дополнительной проверки, установил: в качестве доказательств виновности Егоровой к Делу приобщена выписка из показаний ее мужа Егорова А. И. (этого единственного «доказательства», этой выписки в Деле не оказалось. — Л.В.), между тем Дело по обвинению Егорова А. И. прекращено за отсутствием состава преступления. Других доказательств в Деле нет. КГБ при Совете Министров СССР данными о принадлежности Егоровой Г. А. к агентуре иностранных разведок не располагает…»

Оговор собственной жены, конечно, не преступление. Так, пустяк.

Маршалы и генералы, храбрецы и воины уходили в тюрьму режима, который они отстояли в боях, увлекая за собою своих женщин, а те вели себя с разной степенью мужественности.

Но можно ли винить женщину в том, что она ведет себя по-женски, то есть боится тюрьмы, допроса, пытки, расстрела и в страхе теряет голову?

Можно ли? А почему бы и нет, если мы равны. Но равны ли мы?

Ничего не утверждаю, ни в чем никого не убеждаю, просто пересказала вкратце первое «Дело», прочитанное мною в кресле, из коего правил бал сам Сатана.

* * *

На следующее утро я, уже не так взволнованно, не так эмоционально, почти спокойно села в дьявольское кресло. Раскрыла долгожданное

«Дело» Михайловой-Буденной О. С.

1905 года рождения, уроженки Екатеринослава, дочери железнодорожного служащего, до ареста солистки Государственного Большого театра Союза ССР, жены Маршала Советского Союза Буденного С. М.»

Собственноручные показания О. С. Михайловой-Буденной. Даны 14 марта 1938 года:

«Родилась в 1905 году. Отец — крестьянин, сирота, попал в город, прослужил тридцать шесть лет на железной дороге. Начала учиться в Курске в 1915 году. От царского режима у меня остались очень тяжелые воспоминания, так как отец отдал меня в гимназию. Неправильная речь, дешевые платья, вся одежда, а также звание крестьянки вызывали у соучениц насмешки. Классные дамы детям богатых родителей и сановников не разрешали со мной играть на переменах и без стеснения говорили им при мне, что у них нет ничего общего со мной. «Твой папа мужик?» — спрашивали меня.

Дабы избежать насмешек, отец в 1915 году приписался к городским мещанам. Окончила я школу в 1920 году в Вязьме и сразу же вышла замуж (пятнадцати лет?! — Л.В.) за коменданта станции Вязьма Рунова. Годы военного коммунизма, разрухи переживала безропотно, но без особого энтузиазма: происходит то, что должно происходить, на фронтах немцы и генералы предают, значит, царь не годится, а главное, что теперь никто не будет называть мужичкой. Это меня вполне удовлетворяло, хотя и голодно. В 1924 году я развелась с Руновым, он был алкоголик, пропивал свою и мою зарплату, да еще тащил из моего скудного гардероба. В 1924 году я, получив двухнедельный отпуск, поехала посмотреть Ессентуки, так как не представляла себе, что такое курорт. Здесь меня Кулик, Тютькин и Георгадзе познакомили с С. М. Буденным. Добиваться этого знакомства я не добивалась, ибо Семена Михайловича знала только по маршалу Буденному… Овдовев, Семен Михайлович предложил мне оформить связь, на что я дала согласие и переехала к нему.

В этот период умер Фрунзе и получил назначение нарком Ворошилов. Вначале за столами тосты поднимались за вождя Первой Конной Буденного, потом тосты стали подниматься за вождей Первой Конной Буденного и Ворошилова. Последние годы конармейцы уже смело поднимали бокал за создателя Первой Конной и за вождя Красной Армии Ворошилова. За здоровье Сталина — человека эпохи, вождя мирового пролетариата — тосты всегда поднимались с энтузиазмом. В период особенно острой и уже совершенно открытой борьбы с оппозицией Троцкого конармейцы, посоветовавшись с Семеном Михайловичем, дружно объединились и решили поддерживать Иосифа Виссарионовича.

Мои личные отношения с Семеном Михайловичем были следующие: в начале знакомства я его полюбила за ласку. Несмотря на то что он меня очень любил, он давал мне почувствовать, что я — человек маленький, что совершенно верно, не имею заслуг и пользуюсь материальными благами, предоставленными мне не по праву, что он пользуется машинами и домами отдыха ЦИКа, потому что заслужил, а при чем здесь я, что при нем моя роль ухаживать и заботиться о его здоровье и хорошем настроении, что, конечно, правильно, он говорил, что я должна зарабатывать себе славу сама…»

Папка с «Делом» Михайловой не рассказывает, что происходило с Ольгой Стефановной между этим собственноручным показанием и письмом к Ежову, наркому внутренних дел, в котором Ольга Стефановна с первых же строк начинает оговаривать мужа: «С Буденным я жила двенадцать лет и привыкла видеть в нем человека жесткого, ни перед чем не останавливающегося для осуществления своих целей. За двенадцать лет я пережила много побоев, самодурства, угроз и т. д. Семен Михайлович грозил мне убийством, выдачей ГПУ как шпионки. Следствие (проследим внимательно эту фразу. — Л.В.) от меня требовало, чтобы я рассказала все, что мне известно о преступлениях и преступных замыслах кого бы то ни было против советской власти (то есть безразлично кого, лишь бы рассказала, то есть донесла. — Л.В.). Я ничего не рассказывала, так как прежде всего я должна была рассказать о Буденном, мести которого продолжала бояться. За двенадцать лет совместной жизни с Буденным у меня накопилось много фактов, свидетельствующих о том, что он вел какую-то нехорошую работу против руководителей нашей страны, и в первую очередь против Сталина и Ворошилова, и об этих фактах я и хочу сообщить в этом заявлении».

И далее она, бедненькая, уже, по-видимому, разрушенная самим фактом тюрьмы и акциями следствия, начинает фантазировать, мешая реальности с вымыслом, пытаясь притянуть за уши полуфакты, полусобытия вроде таких: «В период острой борьбы с Троцким я спросила Семена Михайловича, за кем мы с ним пойдем, за Сталиным или за Троцким. Семен Михайлович сказал, что это острый вопрос, сломя голову бросаться в крайности здесь нельзя, надо немножко выждать, как будут развертываться события дальше, тогда и решать вопрос будем».

Или такое: «У Семена Михайловича на Дону были темные связи. Мы с ним возвращались с курорта. Во Владикавказе с ним поздоровался какой-то железнодорожник, а затем в купе за бутылкой вина этот железнодорожник долго рассказывал, как он со своим отрядом окружил красных, как душил за горло партизанский отряд, что у него получилась мертвая хватка, его еле оттащили от трупа командира…»

Или такое: «Семен Михайлович всегда держался обособленно от Тухачевского, Якира, Уборевича и Корка, однако в конце 1936 или начале 1937 года Семен Михайлович был на даче у Тухачевского, сказал, что они заключили между собой деловой договор, будут во всем помогать друг другу и не будут ссориться, одним словом, дружба до гробовой доски. Семен Михайлович и Егоров зачастили на дачу к Тухачевскому, что резко бросалось в глаза».

Мария Васильевна Буденная рассказала мне, как спустя много лет вернулась из тюрьмы и ссылки Ольга Стефановна и говорила ей, что следствие вынудило ее давать показания против Буденного, утверждая, что он уже в тюрьме, изобличен, изобличил ее. Ольга Буденная рассказывала, как ее били и пытали.

Тут же в «Деле» есть показания некой К., «подсадной утки»: «Вместе со мной в камере сидит артистка ГАБТ Ольга Михайлова, бывшая жена Буденного. По ее словам, Буденный не только знал, но и был участником антисталинского, антисоветского военного заговора. Михайлова говорит, что ей приходило в голову донести на него, но она не знала, к кому обратиться, она думала, Ворошилов не поверит и расскажет об этом тому же Буденному. Когда начались аресты и разгром военных кадров заговорщиков, Буденный очень боялся за себя и ждал ареста. Во время пленума ЦК 1937 года он также ходил сам не свой… Она сказала, что ей теперь ясно, что во время поездки в 1923–1930 годах в Сибирь Буденный под видом чаепития со старыми партизанами организовывал повстанческие отряды… Михайлова склонна считать, что Буденный хотел ее убрать и скомпрометировать политически, зная о ее связи с артистом Алексеевым, боялся, что, уйдя к нему и выйдя из-под его влияния, зная о ряде его антисоветских настроений, она может ему повредить.

Насколько я поняла, Михайлова скрыла все изложенные факты от следствия, так как, по ее словам, она была на допросе в полуневменяемом состоянии, во-вторых, ее про Буденного почти не спрашивали, в-третьих, она боялась говорить про него, в-четвертых, она только сейчас стала многое понимать и оценивать и, наконец, в-пятых, она ждала справедливого упрека, почему не донесла своевременно».

Далее К. сообщает, по-моему, главное: «Михайлова находится сейчас в состоянии тяжелой депрессии, и беседовать с ней очень трудно, не всегда вызовешь на откровенность. 14.7.1938 года».

Но может ли это быть главным для следствия? Увы!

Далее идет серия допросов, касающихся посещения посольств. Ольга Стефановна сознается в том, что иногда бывала в посольствах без Буденного, например, когда итальянский посол Аттолико предлагал ей спеть. Рассказывает о вопросах, которые ей задавали в посольствах: «На одном из приемов в латвийском посольстве один из свиты Мундерса спросил меня, почему не расстреляли Радека, на что я ответила: значит, он еще нужен будет.

В японском посольстве спросили, где находится Буденный, и сообщили, якобы он, по слухам, на Дальнем Востоке, готовит войну против Японии. Интересовались, почему я служу, я всегда отвечала, у нас кто не работает, тот не ест, и я люблю искусство.

Иностранцы делали намеки, что им хотелось посмотреть нашу дачу, я отвечала, что там ремонт.

Спрашивали номер телефона, я отвечала, что телефон у нас не работает.

Спрашивали, понравился ли мне Карлсбад, отвечала, что там сильные воды, но очень дорогое лечение».

Рассказала следствию Ольга Стефановна, видимо доведенная до умопомешательства, и о друге своем, певце Алексееве, которому якобы Семен Михайлович угрожал тюрьмой. Алексеев якобы испугался и «сделал предложение, что он сам пойдет в органы НКВД и заявит на меня что-нибудь легкое, за что мне дадут года три лагеря, он за это время накопит денег и после отбытия наказания мы хорошо заживем вместе».

Александр Иванович Алексеев — в те годы ведущий тенор Большого театра, красивый, статный, что редкость для тенора, (по отзывам помнящих его современников, блестящий Ленский), человек интеллигентный, умный, благородный — блистательный. В фотографию его можно влюбиться, а в живого Александра Алексеева и подавно. А тут и он влюблен в Ольгу Буденную. Как устоишь?

Есть в «Деле» Михайловой показания Алексеева в качестве свидетеля, оставляющие самое благоприятное впечатление. Ни одним словом он не оговаривает Ольгу Стефановну:

«Да, у нас были разговоры по вопросам текущей политики, в них она вела себя всегда положительно, я никогда не замечал каких-либо нехороших настроений.

— Что вам рассказывала Михайлова о своих взаимоотношениях с Буденным?

— Говорила, что у нее установились с ним натянутые отношения на почве ревности.

— Вы хотели донести на Михайлову в НКВД что-нибудь легкое?

— Я категорически отрицаю подобный разговор с Михайловой.

Есть в «Деле» Михайловой «Постановление младшего следователя Курковой от 3 августа 1939 года о прекращении дела и освобождении Михайловой О. С. из-под стражи». В этом постановлении указывается: «…никаких данных для предания суду обвиняемой Михайловой не имеется».

В тот же день в рапорте на имя своего начальника младший следователь Куркова пишет: «Михайлова находится в очень тяжелом, болезненном состоянии. Ее необходимо лечить».

Об этом было доложено Берии, но, несмотря на это и при отсутствии доказательств виновности Михайловой-Буденной в совершении ею какого-либо контрреволюционного преступления, «Дело» на Михайлову в ноябре 1939 года все же было передано Особому совещанию со следующим обвинительным заключением:

«Следствием установлено, что Михайлова, являясь с 1924 года женой Маршала Советского Союза Буденного, своими связями с иностранцами и поведением дискредитировала последнего, а именно:

1. Являясь женой Буденного, одновременно имела интимную связь с артистом ГАБТ Алексеевым, разрабатывавшимся по подозрению в шпионской деятельности (умер). (А. И. Алексеев умер в 1939 году от рака горла. Памятник на его могиле — один из лучших на Новодевичьем кладбище. — Л.В.)

2. Находясь на лечении в Чехословакии, вращалась среди врагов народа, разоблаченных шпионов и заговорщиков Егорова и его жены, Александрова и Туманова (так ведь и Сталин среди этих же заговорщиков вращался! — Л.В.).

Кроме того установлено, что Михайлова наряду с официальными посещениями иностранных посольств имела неофициальные по личному приглашению послов, снабжала итальянского посла билетами на свои концерты и неоднократно получала от него подарки.

Арестованная за шпионаж жена бывшего зам. наркома обороны Егорова и жена бывшего наркома просвещения Бубнова в своих показаниях характеризуют Михайлову как женщину их круга, которая делала то же самое, что и они. О принадлежности Михайловой к шпионской деятельности Егорова и Бубнова специально не допрашивались. Михайлова о наличии у нее подозрительных связей в неофициальном посещении посольств виновной себя признала. Шпионскую деятельность отрицает. На основании изложенного выше «Дело» по обвинению Михайловой направить Особому совещанию на рассмотрение Особого совещания. Младший следователь сержант госбезопасности Куркова. Ноября 1939 года».

Сдалась храбрая Куркова. Сдалась, да и как тут не сдаться, если такой могучий маховик — механизм мужской силы — приведен в движение.

18, ноября 1939 года Особое совещание приговорило тяжко душевнобольную Ольгу Стефановну к восьми годам исправительно-трудового лагеря.

15 августа 1945 года срок наказания Михайловой истек, но она продолжала находиться под стражей. Как видно из агентурных материалов, подшитых к «Делу» Михайловой и поступивших из МВД Владимирской области: «Михайлова, находясь во владимирской тюрьме, заявляла сокамерницам о своем враждебном отношении к советской власти, распространяла клеветнические измышления против руководителя советского правительства и существующего в стране политического строя, а также высказывала, что после отбытия наказания будет продолжать активную борьбу против советской власти. Принимая во внимание, что Михайлова О. С. является социально опасным элементом, она освобождена из-под стражи быть не может… заключить Михайлову в тюрьму сроком на три года».

В апреле 1948 года Ольгу Стефановну этапировали в ссылку.

Есть в «Деле» Михайловой страница в виде письма неизвестного: «Будучи сам арестован в 1938 году, я по окончании заключения в ИТЛ был направлен в 1953 году в Енисейский район Красноярского края. Здесь на строительстве Енисейского дома инвалидов в июле 1953 года я услышал об О. С. Михайловой. Знал ее как жену Буденного, сталкивался с ней на празднествах и банкетах. Она работает уборщицей в средней школе № 45. В попытках заговорить с ней я обнаружил ее болезненную отчужденность, запуганность, боязнь знакомства с кем бы то ни было и явную путаность в воспоминаниях, даже в логике речи. Она ограничивалась короткими замечаниями, что она не виновата, осуждена, как жена маршала, над головой ее ломали шпагу, сама она вела следствие в НКВД, Семен Михайлович сильно болен, никого не принимает, так как ему девяносто четыре года. Михайлова вряд ли одна могла выехать из Енисейска, если бы ее освободили».

И после этого сообщения я, перевернув страницу, нахожу первый экземпляр уже известного мне письма Буденного от 1955 года, просящего пересмотреть дело бывшей жены. На восемнадцать лет опоздало оно, однако дело свое сделало — именно в связи с ним закрутился обратно маховик судьбы Ольги Стефановны. Она вышла на свет Божий и приехала в Москву: одинокая, тяжко больная. Вернулась в ту жизнь, где ей уже не было места.

* * *

Такая судьба. А ведь был выход. Нормальный, человеческий. Не вмешайся чертова машина в жизнь семьи, разобрались бы Буденные: ушла Ольга к своему артисту, а Семен Михайлович, недолго горюя, женился бы на Марии.

Безумие…

Вечерело. Я остановила магнитофон и посмотрела в окно. Пустой постамент из-под Дзержинского всей своей пустотой подтверждал: то время кончено, и в этом веке ничто не вернется.

И он же, пустой постамент, говорил мне о чудесах нового времени.

Кресло, где я расселась, исторически опустело сегодня, но через дорогу стояло новое здание серого цвета, в нем новый кабинет и новое кресло. Вроде бы другое, и мужчины в нем другие, но все же кресло…

Чертово место, как и Свято место, пусто не бывает.