Феномен Раисы

Летом 1985 года я впервые услышала два разных мнения. Спорили женщины.

— Наконец-то. Давно пора. Элегантная, изящная, неглупая — язык подвешен. Настоящая Первая Леди. Не стыдно и за границей показать.

— Раиса Горбачева элегантная? Безвкусная. Нахальная. Лезет прямо впереди него. Везде с ним ездит. Да кто она такая, чтобы еще и высказываться на публике? Сидела бы дома!

— Кто такая? Жена первого человека в государстве. Во всех цивилизованных странах есть протокольная традиция — жена первого человека всюду с ним.

— Это в цивилизованных. А у нас другая страна. И нет такой традиции. Посмотрите, она каждый день меняет платья! Из каких таких средств? А уж высказывается — лучше бы молчала — ни одного живого слова: спасибо, я рада, я благодарна.

— Но ведь это живые слова…

— Нет, не живые. Протокольные.

Сторонница старой точки зрения явно переспорила сторонницу цивилизованных понятий. Думаю, большинство наших советских миллионов голосов стояло за ней.

Раиса Горбачева, худенькая женщина, стала появляться почти каждый вечер на экранах телевизоров повсюду, и в Москве и в глухой деревушке, и волновать всех — мужчин, женщин. Миловидная и улыбающаяся, в хорошо сидящих на отличной фигурке каждый день разных платьях далеко не всем нравилась. Почему?

Мужчин раздражала не она, как таковая, а то обстоятельство, что «мужик возит ее за собой: какой-то новый, вряд ли хороший пример дает. Своя баба дома посмотрит телевизор, посмотрит и тоже повсюду за мной захочет».

Женщин раздражала Раиса Горбачева как таковая: молодо выглядит? Еще бы, ничего не делает, в очередях не стоит, ездит за ним повсюду, всегда в прическе. На ее месте любая выглядела бы не хуже. (Справедливости ради вспомним иных сидевших до нее на этом месте и выглядевших далеко не так. — Л.В.) Худенькая? Тоже странно. Может, ее изнутри какая болезнь точит. Разбирается в искусстве? А что еще делать, если делать нечего!

Однако в атмосфере всех этих рассуждений и споров каждый вечер миллионы людей устремлялись к своим телевизионным ящикам не только послушать, что говорит Горбачев, но и посмотреть, как выглядит и во что одета Раиса. В какой-то поездке он однажды появился без нее, и миллионы, уже привыкшие к ней, по-своему ненавистно полюбившие, заскучали, как будто отняли у них некую любимую игрушку. Но жена Горбачева опять появилась, и обсуждения, отрицания и утверждения Раисы вспыхнули с новой силой.

Потом заверещала частушка:

По России мчится тройка —

Мишка, Райка, перестройка.

Возникли анекдоты: «У нас в стране создано первое кооперативное предприятие: «Лапшевная». В ней Райка варит лапшу, а Мишка нам ее на уши вешает».

Эти грубые обращения «Мишка», «Райка» несли тем не менее в себе некую теплоту, некое стремление к иллюзии слияния новой, непривычно приличного вида власти с народом, в массе убогим на вид: хоть и по-заграничному выглядит новая правительственная пара, а все же они — народная косточка. А кто же еще?

Наша замороженная пресса ничего не рассказывала о них. Личное по-прежнему не имело общественного значения. Посему поползли сплетни.

Для меня факт появления и утверждения рядом с Горбачевым Раисы Максимовны был несомненной победой женского начала, пусть на таком малом плацдарме, как плацдарм жены Первого Человека, но все же она появилась, всем своим видом говоря: мы, жены «их», — есть! И мы, «их» жены, — не последние люди!

На экране телевизора я видела в Раисе Максимовне женщину моего поколения. Может быть, чуть старше. Или моложе. Трудно сказать. Приятнее думать, что она старше. Себя ведь не видишь, а если видишь — в розовом свете.

Почему-то я воображала, что наши дороги непременно пересекутся.

Прием в честь Восьмого марта

В начале февраля 1987 года мне позвонил незнакомый голос из газеты «Правда» и предложил написать статью о женщинах. К Восьмому марта.

О так называемом «женском вопросе» я несколько раз писала и в «Литературной газете», и в «Литературной России», и, в особенности, в газете «Советская Россия», которая в начале восьмидесятых была самой демократической и, как бы мы сегодня сказали, самой перестроечной газетой страны. Главный редактор ее Михаил Федорович Ненашев пригласил меня сотрудничать. Я придумала рубрику «О сокровенном» и написала для нее десяток статей: об отношениях поколений, о понимании друг друга, о мотивах помощи, об одиночестве…

Непривычным в этих статьях был подход к жизни — с точки зрения женщины, не обремененной партийной психологией и групповыми пристрастиями к демократии или партократии: просто женский взгляд. Наверно поэтому почта была огромная. Спустя два года я выпустила в свет книжку «О сокровенном» с этими статьями и письмами читателей.

Голос из «Правды» — он принадлежал заведующему отделом писем Владимиру Николаевичу Любицкому — сказал мне, что знает мою публицистику и дает полную свободу мысли.

— Полную свободу? Вы, наверно, не знаете, что я воспользуюсь ею на сто процентов.

— Пожалуйста. На тысячу.

Я, конечно, ему не поверила, но учуяла — им, видимо, что-то разрешили в связи с женщинами.

Вспомнила недавнюю речь Горбачева, мол, «женщин нужно шире привлекать в эшелоны власти».

Ох уж эти «эшелоны»! Да разве мужчины позволят «шире привлекать»? А если позволят, то все равно заставят работать в поте лица на свои агрессивные идеи.

Я понимала: начиная высказывать свои нетрадиционные мысли, иду против Горбачева и всего мужского мира, объявляя во всеуслышание необходимость для женщины не помогать мужским властным структурам бороться между собой, а создавать новые женские общественно-хозяйственные, миротворческие структуры.

«Иду против Горбачева»… Смешно. Он этого не заметит.

Я писала статью страстно, как последнюю в жизни, не понимая, что она была первой. И думала о Раисе Максимовне, без всяких на то оснований, считая, что в их семье хотя бы она должна услышать мой голос.

И что тогда будет!

Статья «Живая женская душа» вышла в свет 4 марта 1987 года. А на следующий день, на торжественном заседании в Большом театре, посвященном Международному женскому дню Восьмое марта, с трибуны знаменитый артист Алексей Баталов сказал: в этой статье мужчины наконец-то прочитали, что женщины думают о них.

Это было, конечно, актерское преувеличение.

В статье я говорила, что женщина необратимо движется по дороге равенства, некоего тождествам мужчиной не в общественном положении, а в необходимости тянуть непосильный воз жизненных результатов. Уверяла, что ничего у нас не получится с перестройкой, если все общество вместе не займется вопросами спасения семьи человеческой, а для этого женщина должна занять подобающее ей место на всех уровнях общественных отношений, чтобы не в роли мужчины помогать мужскому миру воевать, и засорять, и делить землю, а в своей собственной, женской, исконно добротворческой роли помочь этому же мужскому миру прибраться на земле, которую он захламил и превратил во вселенскую коммуналку. Заканчивалась статья следующими словами:

«В самом деле, подумаем, что «грозит» нам, если общество достойно поступит с женщиной? У нас будут крепкие, здоровые семьи, мужественные мужчины, воспитанные дети — то есть все, о чем только можно мечтать».

Отклики посыпались с утра четвертого марта. И шли полгода.

Такой почты у меня еще не было. Около восьми тысяч писем и телеграмм. В большинстве восторженные и согласные. Были и ругательные. Меня обвиняли в желании «захватить власть», «поставить бездельниц на пьедестал», «внести смуту в общество, идущее вперед, к коммунизму».

Честно говоря, ругательные письма мне нравятся. Они часто дают импульс к продолжению разговора. И он был продолжен. Я опубликовала в «Правде» несколько обзоров писем и диалог под названием «Тайна, открытая всем» с Михаилом Трофимовичем Панченко, замечательным ученым, философом, оригинальнейшим мыслителем, к сожалению, вскоре ушедшим из жизни. Мы с Михаилом Трофимовичем говорили в статье о семье, о том, что общество есть конгломерат семей и если в обществе плохо, то плохо в каждой семье, и наоборот: плохо в каждой семье — плохо в обществе.

Я чувствовала, что эта «женская» и «семейная» публицистика сделала меня более знаменитой, чем я была до сих пор со своими лирическими стихами, «Книгой об отце», рассказывавшей о драме танкостроителей, и даже сборником юмористических рассказов об Англии. Обидно, но факт.

Через год, в одно из первых чисел марта 1988 года, в Союзе писателей мне передали конверт с приглашением на прием по случаю Международного женского дня Восьмое марта.

От Раисы Максимовны Горбачевой.

Посмотрела на дату — до начала приема оставалось полчаса. Я не была одета как подобает: сапоги, забрызганные мартовской грязью, будничное платье. На улице моросила смесь дождя со снегом. Ехать нужно было в Дом приемов на Ленинских горах, далеко, к началу не успею. Нужно бы поймать такси. Пошла ловить. Не ловится. И тут меня осенило: вернулась, вошла в секретариат Московского отделения Союза писателей СССР, открыла дверь в кабинет первого секретаря — им тогда был милый человек, литературный критик Александр Михайлов — и, не глядя, бросила ему на стол приглашение:

— Мне не на чем доехать. Дайте машину. Не хотите же вы, чтобы я, как Золушка…

Михайлов посмотрел на меня так, словно видел впервые. Я тут же выросла в его глазах как писатель, как женщина, как некий общественный деятель, о котором Михайлов и не подозревал.

Машину вел молодой шофер Сережа. Мы с ним стали в длинный «хвост» машин, медленно двигающихся к Дому приемов. Я видела, как у парадного подъезда открываются двери черных автомобилей, из них выпархивают жены послов разных стран и советские официально известные женщины. Прямо перед нами выскочила из своей машины, блеснув ярко-голубым костюмом, моя знакомая, Галина Семенова, главный редактор журнала «Крестьянка». Я обрадовалась: будет с кем слово молвить. «Моя» машина подошла к подъезду.

— Сережа, — попросила я, — выйдите из машины, откройте дверцу и, как Пиковой Даме, помогите мне выйти. Пусть все будет как положено в высшем обществе.

Он окинул меня быстрым взглядом, засмеялся и сделал точно, как я просила. К сожалению, у парадного подъезда не было никого, и если наш ритуал видели, то только из машин сзади. Тоже хорошо. Раздевшись в холле, пахнувшем всеми духами мира, я быстро нашла Галину Семенову и рядом с нею Валентину Терешкову. Обе оглядели мою будничную одежду, но ничего не сказали. Я не смущалась: есть в характере черта — не переживать по таким пустякам.

Минут десять мы медленно поднимались по лестнице. Поднялись.

Жена Горбачева, жена Шеварднадзе и жена Громыко составляли триумвират хозяек. За их спинами стояли три молодые женщины с папками в руках. Раиса Максимовна была в красном костюме и красной блузке, сливающейся с костюмом, и в белых лодочках на высоких каблуках. У красного цвета несколько оттенков. Костюм Горбачевой был цвета пионерского галстука.

Я видела издали, как Раиса Максимовна, улыбаясь, пожимала руки каждой подходящей к ней женщине и каждой говорила что-то короткое и любезное. Некоторые задерживались возле нее чуть дольше.

Подошла моя очередь. Представилась. Лицо Горбачевой вспыхнуло улыбкой.

— Я рада, — сказала она, — что вы пришли. Я читаю вас. Я знаю ваши стихи, не все, конечно, но у меня есть ваши сборники. А уж статью «Живая женская душа» я искренне приветствую.

Она говорила еще что-то, и я что-то пыталась говорить в ответ, но этого, видно, делать было не нужно — достаточно лишь слушать ее. Явно много дольше других женщин я задержалась перед Раисой Максимовной и чувствовала неловкость, а она говорила, говорила, улыбалась. Сказала о необходимости доброты и сочувствия в обществе в связи с фильмом Киры Ивановны или Степановны, приглашая меня согласиться с нею, что фильм безысходный. Времени не было объяснять ей: мол, я не люблю кино, не смотрю его и не знаю, кто такая Кира Ивановна или Степановна, но догадываюсь, что это Кира Муратова. О ней я слышала, но работ ее не видела.

От Раисы Максимовны я перешла к статной, красивой жене Шеварднадзе, которая улыбалась мне домашней улыбкой.

Жена Громыко сказала о плохой погоде.

Отойдя от сиятельной женской тройки, я попала в круг женщин, отметивших внимание ко мне жены Первого Человека. Они стали обсуждать мою прошлогоднюю статью «Живая женская душа», высказывать свои точки зрения, не соглашаться. Подошла Анна Дмитриевна Черненко, и я обрадовалась возможности послушать, как поживает ее университет культуры при домоуправлении — ей, наверно, было одиноко на приеме. Но хорошо, что приглашают…

Показали мне издали Викторию Петровну Брежневу.

Мелькали знаменитые актрисы и жены послов. Среди последних были ярко, национально разодетые африканки.

Все пошли в зал. Я отведала блинов — пшеничных и горчичных; их разносили гостьям статные парни в черных смокингах и белых перчатках. На столах стояли традиционные правительственные яства с уклоном в рыбные деликатесы: икра всех видов, крабы, миноги — и тут же сладости, вино.

Раиса Максимовна произнесла короткую речь, где-то далеко от меня, в окружении женщин. Я не видела ее. Так как этот прием был для меня неожиданностью, а на вечер было назначено литературное выступление, я через полчаса поняла, что пора уходить.

Ушла с приема по-английски, не попрощавшись с хозяйкой, понимая — ей не до меня.

Слух о том, что Лариса Васильева была на приеме у Раисы Горбачевой, прополз по Союзу писателей, собрав мне кучку недоброжелателей. Впрочем, неявных. Так, вскользь, кое-кто, как бы между прочим, говорил по поводу и без оного:

— Тебе-то о чем беспокоиться? Ты ведь лучшая подруга самой Раисы Максимовны.

И непременно добавлял:

— Скажи ей при случае, чтобы она пореже меняла туалеты, а то глазам больно смотреть. Народ звереет.

Я в ответ, разумеется, молчала, никого ни в чем не разубеждая. Просто по опыту жизни я знаю: если бы опровергала эту сплетенку, утвердила бы ее с большей силой.

А газета «Правда», в лице Владимира Любицкого, которому я, разумеется, рассказала про прием и передала мнение Раисы Максимовны о статье, опубликованной в «Правде», была очень довольна и готова к дальнейшему сотрудничеству с «таким перспективным автором».

* * *

Спустя несколько месяцев после приема мне позвонил человек, отрекомендовался помощником Михаила Сергеевича Горбачева, спросил, как мне понравился прием у Раисы Максимовны, и попросил передать ему некоторые мои соображения по женскому вопросу. Я собрала свои записи, расширила их, дополнила. Осторожно, чтобы никого не испугать, подвела к теме женщины в обществе с новой точки зрения: не в мужских эшелонах власти, а в своем, женском эшелоне совластия. Написать слова: «НУЖЕН ЖЕНСКИЙ ПАРЛАМЕНТ» — не поднималась рука (осмеют: еще чего не хватает — еще чего захотели!).

Думала о Крупской и из сегодняшнего дня видела ее роковую ошибку: Надежда Константиновна привычно стала в «хвост» мужской идеи и о гармонии начал думала лишь применительно к семье и быту, отводя женщине место если на общественном уровне, то лишь внутри мужского эшелона, в подмогу ему, мчащемуся без разбору путей и дорог прямо к победе коммунистического общества.

Вот и домчался.

Думала о Раисе Максимовне, понимая — она будет читать эти мои записи. Интуиция подсказывала: напиши все, что думаешь, и подведи к мысли о Женском Парламенте, но не называй его. Передала бумаги помощнику.

И прошло лето, и прошла осень, и настала зима. Пришел 1989 год. Я работала над книгой «Женщины в Москве» вместе с западногерманским фотографом Хансом Зивиком. Мои героини были самые разные: лифтерша и архитектор, продавщица и экстрасенс, женщина-милиционер и писательница Анастасия Ивановна Цветаева. Разные возрасты, разные судьбы, разные лица. Моему соавтору очень хотелось, чтобы книга имела экстремальный успех. Для этого, ему казалось, в книге должна быть Раиса Максимовна. Он знал — я протрепалась, — что мы виделись с нею и даже несколько минут говорили.

Как и моим коллегам в Союзе писателей, ему начинало казаться, что мы с ней чуть ли не подруги. Я опровергала. Он думал, что я просто скрываю. Уезжая в очередной раз в ФРГ и собираясь вернуться для съемок через пару месяцев, Ханс Зивик взял с меня слово, что я поработаю над идеей Раисы».

Насколько этого хотелось ему, настолько не хотелось мне. Я вспоминала авторов знаменитой книги «Лицом к лицу с Америкой» о Хрущеве, авторов известного фильма «Наш дорогой Никита Сергеевич» и не находила в себе мужества стать в их ряды с темой Раисы Максимовны.

Писать о ней сладенькую сказочку не даст мне противный характер и жестокая литературная профессия.

Вскрывать ее образ изнутри, искать в нем драматических коллизий, как я это делала с другими женщинами книги с их согласия, тоже не хотелось. Я почему-то была уверена, что согласия на субъективно-объективный взгляд не получу.

И вообще, в самом факте ее появления на страницах фотокниги проглядывала конъюнктура.

Предложила я было при прощании Зивику на роль героини Анну Дмитриевну Черненко — он не захотел.

Как бы то ни было, я пообещала Хансу к лету получить ответ Раисы Горбачевой на участие среди персонажей книги «Женщины в Москве». Не чувствуя удовольствия от предстоящей операции, я откладывала звонок к помощнику Горбачева, ибо лишь он был единственной телефонной ниточкой, способной связать меня с моей «лучшей подругой».

А в марте 1989 года произошло событие, во многом изменившее мою общественную жизнь.

Жена своего мужа

Шел пленум Союза писателей, на котором состоялись выборы редакционного совета издательства «Советский писатель». Добрых десять лет заседала я в этом редакционном совете. Обсуждала перспективные планы. Иногда удавалось помочь поместить в план книгу того или иного талантливого поэта. В этом была моя польза. Еще приходилось рецензировать рукописи — тут особой пользы не было: если даже я не находила поэзии, скажем, в рукописи дочери литературного босса, мое мнение значения не имело: папа — секретарь Союза был посильнее какого-то там члена редакционного совета.

В марте 1989 года я сняла свое имя из списков будущего редакционного совета — поработала, хватит.

Прошло голосование. Подсчитали голоса. Объявляли результаты. Я безучастно сидела в зале, ожидая конца заседания.

Что такое — смех?

Хохот! Ржание!

Оказывается, все женщины списка — независимо от их принадлежности к левому или правому литературному крылу — были вычеркнуты. Все! Такие разные. Разных возрастов и литературных жанров. Разных характеров. Вычеркнуты, потому что — женщины.

Моя тема, до сих пор не связанная с Союзом писателей, внезапно ворвалась в него: дискриминация женщин! Да как же я этого раньше не замечала? Она была всегда. Не замечала потому, что была удачлива, мне бросали кусок с барского стола — я и не задумывалась.

За моей спиной, в этом зале, высокий женский голос взвизгнул:

— Всех баб выкинули! Так им и надо!

Я обернулась — знакомое лицо. Поэтесса. А она разве не из «них»?

Я вскочила, ринулась на трибуну, оттолкнула очередного оратора и в наступившей тишине сказала:

— Всех женщин пленума, вообще всех женщин, кто слышит меня, прошу после этого собрания прийти в комнату номер восемь.

И пошла из зала под всеобщее молчание брать ключ от комнаты номер восемь, не зная, свободна ли она в настоящий момент.

Не знала я также, что буду делать, если женщины в самом деле придут. О чем с ними говорить? Творчество — дело индивидуальное, мы разобщены и плохо слышим друг друга в своих домах и республиках.

Они пришли. Оказалось, есть необходимость понять себя и друг друга.

Результатом этой встречи стал оргкомитет по созыву первой учредительной конференции, должной объединить писательниц страны. Оргкомитет заседал почти все лето. На конец года назначили свою конференцию.

Не могу сказать, что мои идеи о женском соучастии все поняли и приняли. Многим они казались и сейчас кажутся утопией. Но ведь все мужские утопии, включая и коммунистическую, так или иначе реализуются. Может, вся жизнь человека и есть путь реализации утопий?

Мы сошлись в одном: необходим печатный орган, журнал, газета, издательство, где нарождающиеся идеи внедрения женского начала в общественную жизнь могли бы превращаться в художественные и публицистические формы, овладевать сердцами и умами.

Мои мысли о женском начале так или иначе приобретали все более законченные формы, обрастая опытом других женщин.

У женского мира нашей страны нет и никогда не было своей прессы. Три журнала, самим своим названием меньше всего говорящие о женщине как о самостоятельной общественной фигуре, всегда были лишь тремя кусками, брошенными нам мужским миром. «Работница», «Крестьянка», «Советская женщина». Все три были на балансе КПСС, то есть танцевали под музыку заказчика. Мужской мир ничтоже сумняшеся поделил своих женщин по производственному и политическому признаку, пристегнул к себе, в качестве приводного ремня, и — поехали.

Спасибо, конечно, Надежде Константиновне за ликвидацию безграмотности и заботу о детсадах и яслях, она многое сделала в свое время, и негоже это забывать, но не пора ли исправить ее ошибку, сделавшую весь наш огромный, столь самобытный женский мир мужскими «товарищами по работе». Всегда второсортными.

«Раиса Максимовна, Раиса Максимовна! — все чаще стучало у меня в мозгу. — Нужно идти к ней. Дать ей эту мысль. Она как-то подготовлена к ней, если читала мои статьи. При личной встрече я смогу все объяснить более понятно. Она должна заинтересоваться — она женственна внешне — значит, и внутренне. Она поймет, если женщина пойдет на общественные уровни в своей естественной: этической, этнической, экологической, экономической функциях, которые так хорошо работают на домашнем уровне, — общество возродится. С наименьшими потерями — женщина не даст зря пролиться крови».

Все говорило в пользу моего нарастающего решения. Раиса Максимовна явно образованна, окончила философский факультет. Она всего на три года старше меня — мы из одного поколения. Она сумеет убедить его, что женщина в эшелоне мужской власти не дает обществу ничего кардинально полезного, иногда и вред приносит, желая быть сильнее и жестче мужчины, стоя рядом с ним.

Я должна пойти и произнести всего два слова: ЖЕНСКИЙ ПАРЛАМЕНТ.

Нигде в мире нет ничего подобного. А нашим женщинам вообще нечего терять.

Женский Парламент, способный на законном основании соучаствовать в общественном процессе, радом с парламентом мужского направления!

Мы будем первыми в мире! Мы откроем новую эру в человечестве — эру гармонии! На века!

Я позвонила помощнику Горбачева. Он пообещал мне передать Раисе Максимовне мою просьбу об аудиенции.

Через несколько дней помощник сообщил, что меня примут. Еще через несколько дней место встречи было уточнено: на Первом съезде народных депутатов СССР.

Я пришла в красивом легком летнем платье — на сей раз нарядилась. Помощник встретил меня у входа, сказав, что ровно в двенадцать часов, в коротком первом перерыве, мне надлежит быть внизу, у пресс-центра. Оттуда он проведет меня в назначенное место.

Оставшись одна, я огляделась. Лица делегатов, ежевечерне появляющиеся на экране моего телевизора, были настолько знакомы, что с каждым хотелось поздороваться. Нашла я и своих реальных знакомых, писателей Бориса Олейника, Давида Кугультинова, Тенгиза Буачидзе.

— Что ты здесь делаешь? — справедливо задал мне вопрос каждый из них.

В самом деле — что?

Заседание съезда началось. Я смотрела в ту сторону, где в телевизоре обычно сидит среди правительства Раиса Максимовна, и не видела ее. Но вот в разгар чьей-то речи к Горбачеву подошел человек и что-то шепнул. Михаил Сергеевич поспешно встал и вышел. Он отсутствовал минут десять, а когда вошел в зал, одновременно с ним, не на сцену, а в ложу правительства, вошла она.

«Ходил ее встречать. Хорошо поставлено домашнее воспитание», — подумала я.

И прониклась еще большей надеждой в связи со своей идеей Женского Парламента.

Ровно в двенадцать я подошла к пресс-центру. Помощник извинился: встреча откладывается до большого перерыва. Раиса Максимовна сейчас будет принимать кого-то другого. Он сказал кого, но я не помню: то ли композитора Щедрина с балериной Плисецкой, то ли режиссера Юрия Любимова.

«Странный прием в ложе правительства, по ходу съезда…» — подумала я и пошла слушать съезд.

Утреннее заседание окончилось скандалом между академиком Сахаровым и молодым афганцем, предъявившим академику свой счет. Выступившая после спорящих женщина — не помню ее фамилии — гневно и крикливо клеймила Сахарова. Накаленный зал закипел, но тут объявили перерыв.

Все расходились на обед, и зал съезда был уже почти пуст, когда помощник ввел меня к Раисе Максимовне, одиноко сидящей в правительственной ложе.

Мы поздоровались, я села рядом. Под потолком зала еще висела огненная туча только что прерванного политического скандала.

— Очень тяжело! — сказала я, садясь рядом с Раисой Максимовной.

— Очень тяжело! — эхом отозвалась она.

Мы посмотрели друг на друга. Каждая, наверно, отметила, что ее собеседница выглядит устало и немолодо. Обе — без краски на лице. Без маникюра. Каждую что-то явно сжигало.

Это были дни, когда до Раисы Максимовны впервые донеслись грубые отзывы о ней. Депутат Сухов, человек не очень культурный и, быть может, не слишком уравновешенный, на весь мир сказал, обращаясь к Горбачеву, что он плохо руководит страной, находясь под влиянием жены.

— Не понимаю, в чем провинилась, — поделилась со мной своими переживаниями Раиса Максимовна, явно желая встретить сочувствие. — Я жена своего мужа. Езжу с ним по протоколу. Помогаю ему как могу. Что вы думаете? Как я должна реагировать на такие выступления?

— Не замечать их.

— Правильно! — Она обрадовалась. — Я так и сделала. Сегодня ко мне кинулись иностранные журналисты, стали спрашивать, что я думаю о критике в мой адрес. А я сказала им, что не заметила никакой критики.

Это начало нашего разговора я запомнила. Дальнейшую беседу не берусь приводить дословно. Но содержание ее скажу. Раиса Максимовна долго говорила сама. Рассказывала, как они с Михаилом Сергеевичем учились, как поженились. У обоих была возможность остаться в Москве, в аспирантуре, но они выбрали другой путь — он пошел на комсомольскую, потом партийную работу. Она говорила, что ей было трудно работать, и готовить кандидатскую диссертацию, и заниматься домом, когда родилась дочка, что она часто плакала от трудностей, что у нее ничего не было, ни красивых платьев, ни хорошего пальто — все потом появилось…

В ее чисто женском, таком знакомом мне в поведении предшествовавших ей кремлевских жен, прибеднении был как бы привет от всех них, и, слушая ее, я увядала, понимая, что ничего не изменилось, что она такая, как все они, и мои «безумные» идеи здесь напрасны, но все же раз пришла — сказать надо.

Я слушала гладкую, как бы по-написанному грамотную и какую-то слишком партийно-правильную речь и в какой-то момент перестала вслушиваться, думая лишь об одном: время идет, вот уже, поди, полчаса пролетело. Еще немного — и она, посмотрев на часы, даст мне понять, что аудиенция окончена.

Напрасно пришла…

Невежливо, но я перебила Раису Максимовну, сказав, что у меня есть к ней важный разговор. И быстро-быстро, торопясь сказать все, стала излагать ей свою выстраданную идею о гармонии двух начал в обществе — мужского и женского. Говорила, что и с перестройкой ничего не выйдет, если мы не дадим женщине шанс проявиться. Ведь в своей естественной роли: в хозяйстве, в школьном образовании — миллионы женщин работают не по своему женскому разумению, а по спущенным из мужских министерств мужским циркулярам. Я говорила, и мне казалось, она не слушает меня, так же как и я только что не слушала ее, потому что ей не кажется интересной эта идея, она не ухватила главную мысль и вообще находится в плену тех же старых представлений о необходимости ликвидировать «женские проблемы»: больше денег на ясли, детсады, больше женщин в «эшелонах власти»…

Речь моя, пламенная, угасала, увядала, усыхала…

— Да? — вдруг перебила меня Раиса Максимовна. — Вы говорите, ничего с перестройкой может не получиться? Так нельзя говорить. Нужно верить. Ведь вот вы и в статьях пишете — без веры нельзя. Я верю. Я только боюсь, что за четыре года мы не успеем…

Так и сказала: «…боюсь, за четыре года мы не успеем…»

— Чего не успеете? — спросила я.

Она не ответила и заговорила о здоровье Михаила Сергеевича, сказав, что оно для нее дороже всего на свете, а бывает, повышается давление. От сильной нагрузки.

Едва она заговорила о Михаиле Сергеевиче, голос и лицо изменились — ушло дежурное выражение и дежурный тон. Она стала милая, домашняя, просто жена своего мужа, очень женственная и хорошенькая.

Потом мы говорили об университете. Искали общих знакомых. Не нашли. Четыре года разницы в университете имели значение.

Потом я рассказала ей о предложении Ханса Зивика сфотографироваться для книги «Женщины в Москве». И сказала: «Если вы откажетесь, я не обижусь».

Она попросила прислать проспект книги. (Я послала через помощника, и она отказалась.)

Уходя, я протянула ей несколько своих страниц на машинке:

— Там все написано. Это идея Женского Парламента и просьба помочь созданию газетно-издательского комплекса, выражающего женскую точку зрения на мир.

— Женский Парламент? — Она подняла на меня глаза: — Странно звучит. Но я скажу ему.

И положила листки в изящную сумочку.

Я вернулась домой не то чтобы окрыленная — с надеждой. Позвонила в «Правду» и сказала Любицкому, что на днях принесу ему новую статью. Не скрыла и факта своей встречи с Раисой Максимовной. Это была чистейшая спекуляция на ситуации. Мелкая. Меня оправдывало лишь ощущение своего предназначения. Если бы не уменье видеть самое себя со стороны, полученное в наследство от отца, я бы воображала себя чем-то вроде Жанны д’Арк нового типа: «Если не я, то кто же?»

24 июня 1989 года в «Правде» появилась моя статья «Первые ласточки на циркуляре». Я писала ее, стараясь как можно проще повторить свою речь перед Раисой Максимовной, думая этой статьей закрепить в ее мозгу мысль о Женском Парламенте, о новой, невиданной прежде общественной форме, которую, конечно же, нелегко будет создать, принимая во внимание нашу женскую многовековую забитость и непроявленность на общественном уровне в собственной роли. Я уже встретилась и с непониманием этой идеи самими женщинами, говорящими: «Нам еще только этого не хватало, чтобы мы вышли на общественный уровень»; и сколько ни объясняла я, что в их мужской борьбе мы не должны участвовать ни на чьей стороне, ибо это чревато лишь кровью и слезами, мало кто понимал меня.

Все же понимали. Находились, и с каждым днем все больше и больше женщин, и даже мужчин, готовых слышать эту мысль о гармонии начал в обществе. Нашлись у меня единомышленницы и на Западе, где та же идея, но на другом уровне цивилизации начинает поднимать голову.

Так, может, она придет к нам «оттуда» как откровение грядущего времени? Как пришли «оттуда» цари, Ленин, клоун Олег Попов (последний в переносном смысле), идеи современной демократии и перестройки и многое другое… Я согласна, лишь бы пришла.

Статья «Первые ласточки на циркулярах» была для меня уже прямым подходом к идее Женского Парламента.

Почта шла не слишком большая. «Правду», видимо, уже читали мало, но лишь в «Правде» оказалось возможным напечатать весь мой «бред» — демократической прессе было не до каких-то там женских тем.

* * *

Спустя некоторое время после появления статьи позвонил помощник Горбачева:

— Раиса Максимовна сейчас на отдыхе в Крыму. Она изъявила желание поговорить с вами по телефону. Вам трудно дозвониться — назначьте время.

Я запылала добрыми предчувствиями и назначила час. Секунда в секунду раздался телефонный звонок. Раиса Максимовна похвалила статью «Первые ласточки на циркуляре». Я поблагодарила, но сказала: мне кажется, я говорю в пустоту, никто меня не слышит, нет никаких результатов. Она, конечно, поняла жалобу и уверила, что меня слышат и понимают.

Двадцать шестого октября в «Известиях ЦК КПСС» появилось постановление секретариата ЦК КПСС: «О статье Л. Васильевой, опубликованной в газете «Правда» 24 июня 1989 года».

Партийная машина сообщала, что «согласно поручению отделы ЦК КПСС проанализировали круг проблем, поднятых в статье Л. Васильевой, о роли и месте женщин в обществе». Партийная машина проанализировала и выдала результат: «Одна из острейших проблем — улучшение условий труда и быта женщин. Свыше 3,4 млн. женщин работают в условиях, не соответствующих правилам и нормам охраны труда, почти 3,8 млн. трудятся в ночных сменах. По уровню квалификации женщины-рабочие отстают от мужчины на один-два разряда… в связи с переходом предприятий на новые методы хозяйствования женщин стараются не брать в хозрасчетные звенья и бригады, в первую очередь увольняют при сокращении штатов, создаются препятствия для внедрения льготных режимов для матерей…

Резко увеличивается трудовая нагрузка женщин в условиях арендного подряда. Плохо решаются вопросы выдвижения женщин на руководящую работу, в том числе и в партийных органах».

Это было первое с 1924 года «Постановление», касающееся женщины. Десятилетиями считалось, что с нею все в порядке, она самая равноправная и самая счастливая в мире. Неужели я еще хочу, чтобы «Постановление» было в духе гармонии? Смешно.

Однако я хочу. И жадно ищу в нем — какой выход оно предлагает. Да все тот же, машинный: «проанализировать положение дел и провести практическую работу по дальнейшему развитию женского движения».

Прекрасно. Кто будет анализировать? Постановление возлагает эту миссию на Идеологический отдел ЦК КПСС «совместно с ЦК компартий союзных республик, крайкомами и обкомами партии». То есть партийно-бюрократическая мужская машина вместе с ее отделами и отдельчиками на местах за женщин будет решать, как им дальше жить. И спрашивать женщин не надо. Одно утешает, что ничего этого никогда не будет — постановления ЦК, по-моему, никогда практически не выполнялись.

И все же я ищу хоть какой-то реакции на мою главную мысль о необходимости женского соучастия в общественном процессе.

А — вот она!

«Нельзя согласиться с некоторыми положениями, содержащимися в статье. Автор ратует за содружество всех женщин (нельзя! — Л.В.), добровольную их соборность (нельзя! — Л.В.), что, по ее мнению, поможет женщинам полнее раскрыть свои возможности (этого тоже, выходит, нельзя? — Л.В.), а всему обществу ослабить существующую социальную напряженность» (как, и этого нельзя?! — Л.В.).

А что же можно?

«Провести практическую работу по… совершенствованию деятельности женских советов, укреплению их кадрами», — рекомендует машина.

Что сие означает? А то, что мужчины своей волей перетрясут хилые женсоветы, насадят «своих» новых и крепких дам и — вперед.

Хорошо, что все это лишь слова и ничего такого не будет.

Но, как я поняла, «Постановление» — результат работы Раисы Максимовны. Ну, может, не работы, сказала: нужно разобраться. И машина «разобралась».

Ох, машина! Ах, машина! Что же мне делать теперь? Сама того не желая, я сработала на вложенную в тебя, заржавленную с 1924 года программу. На какой-то миг мне даже почудилось, что сама Надежда Константиновна из своего «далека» продирижировала этим оркестром.

И все же — беру себя в руки: нужно найти в «Постановлении» о моей статье хоть намек на конструктивную мысль.

Вот она:

«Государственному комитету СССР по печати совместно с Комитетом советских женщин рассмотреть вопросы учреждения специального печатного органа, а также увеличения количества журналов для женщин».

Если в руках будет журнал, а рядом объединение писательниц, — это уже начало.

Но кто даст возможность вести журнал мне, беспартийной, никак не связанной с Комитетом советских женщин, где меня вообще считают едва ли не сумасшедшей диссиденткой внутри женского движения?!

Внезапно я приглашена на беседу к члену Политбюро ЦК КПСС Вадиму Андреевичу Медведеву. В красивом платье иду в ЦК.

Тут должна сделать отступление почти мистического характера. Мои близкие, и в первую очередь я сама, давно заметили одну странную, необъяснимую закономерность: стоит мне совершить поход в это учреждение на Старой площади, как того, к кому я приходила, либо снимают с работы, либо переводят на новое место работы, и мое дело увядает. Неужели партмашина обладает реакциями на беспартийных? Шутки шутками, а я таким образом «сняла» несколько мелких начальников из отдела культуры и даже пропаганды. Многих «перевели», и, как правило, на понижение. В моей семье сначала посмеивались, пошучивали. Но даже муж — человек разумный и рациональный — в конце концов перестал смеяться: он, конечно, не верил в предрассудки, но в закономерности этих моих случайностей убедился.

— Сходи к Брежневу! — просили меня друзья, — Сходи к Суслову! А то все не тех «снимаешь».

Я пришла к Медведеву — посидела, поговорила. Он пообещал подумать о журнале.

Вскоре его перевели на другую работу.

Сицилийский торт

В ноябре 1989 года я получила приглашение в Италию в составе пресс-группы при Горбачеве во время его правительственного визита. Поездка должна была состояться в конце ноября, а на 7 декабря назначена первая учредительная конференция писательниц страны. Задумалась: ехать — не ехать? Подготовка конференции требовала много времени.

— Езжай! — сказали писательницы, мои помощницы. — Это поднимет наш престиж.

В день приезда Горбачевых — а пресс-группа прибыла в Рим двумя днями раньше — вся группа собралась для представления Михаилу Сергеевичу и Раисе Максимовне. Рядом со мной стоял обаятельный актер Армен Джигарханян и тихо шутил. Я посмеивалась. Горбачевы вошли, блистательные и победоносные. Началось рукопожатие. Возле Джигарханяна задержались, говоря, как любят его, как ценят.

— Я рада, что вы в делегации, — приветливо сказала мне Раиса Максимовна и быстро прошла.

Горбачев остановился.

— Я знаю вас. И очень ценю вашу позицию, — сказал он мне, а я подумала: «Ну и что? Лучше бы поменьше ценил, а помог с журналом».

Потом была поездка Горбачевых по городу, в которую меня распределили в качестве сопровождающей, вместе с известным юристом Сергеем Сергеевичем Алексеевым. Другие завистливо посмотрели на нас. Но напрасно они завидовали. Толпы народа, выплеснувшие на улицы Рима всю свою внезапную истерическую любовь к советскому вождю, задержали наш с Алексеевым путь к предназначенной нам машине. Когда же мы наконец подошли к ней, на наших местах уже сидели другие из пресс-группы. Завидев наши вопрошающие физиономии, они отвернулись, и машина тронулась. Мы с Сергеем Сергеевичем посмеялись, нашли автобус, который должен был отвезти часть делегации, не удостоенную чести сопровождать Горбачевых по Риму, на выставку, готовую к открытию. С трудом пробираясь по запруженным улицам, автобус наконец-то прибыл на эту выставку. Ее должна была открывать Раиса Максимовна после прогулки по Риму.

Там, едва войдя в первый зал, я услыхала — кто-то выкрикивает мою фамилию. Оказалось, пришел «факс» из Союза писателей, что Моссовет отказал нам в гостинице для делегаток учредительной конференции писательниц.

Свет померк перед моими глазами. Столько времени истратить на подготовку, взбудоражить писательниц по всей стране и — все коту под хвост.

Мою растерянность увидел Егор Яковлев — главный редактор «Московских новостей». Он взял телеграмму, прочитал и дал совет:

— Вон среди делегации — Сайкин, Председатель Моссовета. Только он может вам помочь. — И толкнул меня к нему.

Бедный Сайкин, огорошенный, как и все мы, наэлектризованными римскими толпами, ничего не понял: какая-то советская женщина почему-то в Риме размахивает перед его лицом какой-то телеграммой и требует, чтобы он послал в Москву распоряжение о том, чтобы каким-то делегаткам обеспечили триста мест в гостинице.

Он стал кричать мне, что мест у него нет, в Москве сейчас вообще нет мест и он дать ничего не может.

Я в ответ кричала, что он срывает международное мероприятие, это дойдет до Горбачева и Сайкину будет плохо. Но Сайкин не сдавался, а Егор Яковлев за моей спиной хохотал, как Мефистофель.

Поздней ночью вся пресс-группа должна была встретиться с Горбачевым в советском посольстве на вилле Абамелек и рассказать ему о настроениях римской общественности.

Мы долго ждали Михаила Сергеевича. Наконец он появился. Один. Без Раисы Максимовны.

Шел третий час ночи. Люди сидели за длинным, огромным столом. По правую руку от меня Джигарханян, по левую — Александр Николаевич Яковлев, с мясистым лицом гнома-заговорщика. Горбачев — через стол, чуть наискосок. Мы с ним часто встречались взглядами. Шел разговор, в ходе которого он несколько раз обращался ко мне с вопросом:

— А что думают женщины?

И я начинала невпопад говорить не о том, что думают женщины Италии о Горбачеве — я не знала, что они думают, — а о своей идее гармонии, о ее необходимости в распадающемся обществе, которому нечего терять. В какой-то момент я заметила, что Горбачев слышит меня. Слушает и, кажется, понимает. Остальным же это неинтересно, и они, перебивая меня, уводят его мысль в сторону от моих мыслей. А он все же опять ко мне.

И я вдруг, вспомнив, что в Москве нет номеров для делегаток, начинаю говорить об учредительном собрании писательниц и прошу сказать Сайкину, чтобы дали триста мест в гостинице. Этого уже Горбачев не понимает, хмурится, отбрасывает от себя, но Сайкин сидит здесь и понимает, его имя произнесено, триста номеров нужно…

Но опять Горбачев ко мне, и опять я ему про женщин, семью, общество и необходимость деполитизированной женской прессы.

— Да, да! — улавливает он мою мысль, но опять его отвлекают.

— Мы должны пройти через хаос, — слышу я слова Горбачева, обращенные ко всей пресс-группе и, пораженная этими словами, кричу ему через стол:

— Почему?

Сергей Сергеевич Алексеев, вскочив со своего места, нажимает мне на плечи, явно заставляя молчать, а сам через стол — Горбачеву:

— Вы хоть народу об этом не говорите!

Тут что-то торопливо утверждает Шаталин. Там писатель Можаев заводит речь о том, что Михаил Сергеевич должен усилить свою охрану, вот ведь царя охраняли…

Расходимся. Горбачев задерживает меня. Мне кажется, он хочет до конца понять мою не совсем ясную для него мысль. Я готова говорить, но подходит человек и явственным полушепотом:

— На проводе миссис Тэтчер по поводу Литвы…

По смешному стечению обстоятельств я попадаю в одну машину с Сайкиным на пути из посольства до гостиницы и всю дорогу давлю (глагол! — Л.В.) ему на психику со своими номерами для своих делегаток.

А он не слушает меня и говорит что-то печальное: мол, если не будет в нашем обществе ставки на рабочего человека, то общество развалится.

— Да я вам душу свою открываю, а вы про какие-то номера в гостинице. Будут вам номера! — в сердцах говорит он. И мне становится стыдно за свою назойливость.

Но рано утром, едва я проснулась, готовая лететь на Сицилию в группе Раисы Максимовны, как это предполагалось по программе, у меня не было времени стыдиться и стесняться. Я вспомнила весь вчерашний день, этих рвущихся к носителю в части мужчин, озабоченных собой и своими делами, и поняла, что Сайкин, проснувшись, совершенно забудет обо мне и моих гостиничных номерах для писательниц.

Неужели, даже попав в такое общество, от которого все в нашей стране зависит, я не пробью (глагол! — Л.В.) такого пустяка, как гостиница?

И в шесть утра «создаю» письмо Сайкину:

«Уважаемый имярек (забыла, грешная, как его зовут). Я улетаю с Раисой Максимовной на Сицилию и не буду иметь возможности проверить, как вы исполнили мое поручение, а между тем, если оно не будет выполнено, не миновать международного скандала. Напоминаю вам, что речь идет о гостинице для делегаток учредительной конференции писательниц (триста мест). С уважением. Такая-то».

Спускаюсь к портье. Прошу сейчас же отнести записку в номер к синьору Сайкину. Находим номер.

— Не рано ли? — сомневается портье.

— Нет, нет, не рано, — убеждаю я.

И для затверждения всей процедуры прошу премилого парня из президентской обслуги, находящегося рядом, напомнить Сайкину о гостинице для делегаток писательской конференции.

Я сделала все, что могла. Совесть моя чиста. Но на черта мне чистая совесть и несостоявшаяся конференция? — размышляю я по пути к самолету.

* * *

Это был спецрейс и спецсамолет. И все внутри него было необычно. В салоне за большим столом сели владыка Ювеналий, Иван Лаптев, симпатичнейший академик Константин Васильевич Фролов. Раиса Максимовна летела этим же самолетом, но где-то впереди, с врачом. У нее, кажется, насморк. Но вот она вошла, встала на пороге нашего салона в прелестном сером костюмчике, изящная и оживленная. Каждому сказала что-то приятное: рада видеть, рада слышать и надеется, поездка будет удачной.

Обратившись к владыке Ювеналию, она назвала его Константином Владимировичем и смутилась, по-девичьи покраснела, поправилась:

— Ой, простите, Владимир Кириллович.

Владыка Ювеналий великодушно улыбнулся — она спутала его имя с именем владыки Питирима, с которым, видимо, не раз общалась.

На Сицилии я в четвертый раз. Бывала и в Палермо, и в Катанье, и в Сиракузах. Выступала на вечерах. Гуляла по набережным. Заплывала и даже однажды, купаясь в море, обожглась о медузу. Здесь живут знакомые поэты и организаторы поэтических встреч. Вот удивились бы они, встретив меня в таком обществе. А может быть, я их увижу?

Приземляемся в аэропорту Катаньи. Рассаживаемся по автомобилям и выезжаем на дорогу, ведущую из Катаньи в Мессину, где состоится торжество встречи. Проезжая Катанью, не узнаю города. Он обычно неторопливый, обшарпанный даже в центре, весь в хлопьях летающей лавы. Сегодня — чистый, украшенный цветами. Несметное множество людей на улицах. Они не дают проехать машине Горбачевой, кричат: «Раиса! Раиса!» — бросаются под колеса, рвутся к окну, за которым сидит она.

Эти восторги задерживают весь наш путь, но все же кортеж с трудом выбирается на дорогу между городами. Не узнаю дороги, обычно забитой бегущими автомобилями всех марок. Сейчас она пуста и на мостах, то там, то тут пересекающих ее, стоят автоматчики. Этна не видна за облаками, и не слышно ее вулканического разговора. В Мессине такой же, если не больший, ажиотаж. Раиса Максимовна, окруженная кольцом молодых чекистов из «девятки», в какой-то миг замечает меня и выхватывает из толпы сопровождающих.

— Идите, участвуйте, слушайте, спрашивайте! — приказывает она.

Но ничего делать нельзя в этом безумии необъяснимого восторга.

— Раиса! Раиса! — исступленно кричат мессинские толпы.

— А мне слышится: Лариса, Лариса! — шепчет мне веселый и насмешливый фотокорреспондент из Москвы — я давно его знаю. Остается лишь погрозить ему пальцем.

Потом идет церемония торжественного обеда. Я сижу далеко от Раисы Максимовны, но вижу ее прямо в лицо — она не может взять в рот ничего, перевозбуждена и взволнована. К ней беспрерывно кто-то подходит и что-то говорит. Раскрываю меню обеда: спагетти, мясо, а на третье — сицилийский торт. Который раз на Сицилии — и не знаю, что такое сицилийский торт. Попробуем!

Как бы не так. Успеваем сжевать лишь холодные спагетти и вылетаем из-за стола. Раиса Максимовна — первая: нужно лететь обратно, успеть на выступление Михаила Сергеевича в римском парламенте.

Рассаживаемся по машинам, в суматохе забыв прекрасного Джигарханяна, вышедшего покурить. Снова пустое сицилийское шоссе, уже опустевшая Катанья, самолет — Рим.

Кто съел сицилийский торт и каков он на вкус, остается загадкой. В Риме я узнаю, что Сайкин отправил в Москву «факс» с приказом дать места в гостинице для делегаток конференции. С моей души падает груз. Теперь я могу спокойно осознавать окружающее. Теперь мне становится интересно все вокруг поездки Горбачева. Но именно теперь моя миссия здесь, если таковая вообще была, завершается. Нужно возвращаться в Москву, а чета Горбачевых посетит папу, поедет на Мальту.

На том и кончаются мои встречи с Раисой Максимовной. Хотя снова, дважды, на Восьмое марта, высылают мне приглашения в Дом приемов на Ленинских горах. Дважды ничего из этого не выходит — билеты теряются где-то в недрах Союза писателей.

Словесный портрет в интерьерах

— Можешь ты, Лариса, сказать, какая Раиса Максимовна. Я вот смотрю на нее в телевизоре и не пойму: то ли умная, то ли нет. Она какая-то неопределенная, — сказал мне один старый человек. Я не знала, что ответить.

Есть несколько мнений о том, кто при Горбачеве управлял нашей страной.

Одни говорили — Америка: чего захочет Рейган или Буш, то мы и делаем.

Другие, с более локальным политическим видением, считали, что несколько лет страной успешно руководила группа демократов, стоявших за широкой, чугунной спиной Ельцина.

Мало кто, но есть и такие, считали, что руководил все же Горбачев, приписывая ему дьявольскую хитрость и талант сталкивать между собой противоборствующие силы, вовремя отходя в сторону.

Есть и такие, кто думал — всем вертела Раиса: куда захотела — едет, и всюду ее как царицу встречают. Как она захотела — так и будет. Захотела, чтобы у нас было все как за границей…

Что? Что? Что-то не получилось. Хотя, конечно, может быть, через лет сто и будет, как она захотела. Да ее не будет.

Возможно, по-своему правы и те, и другие, и третьи, и даже легкомысленные четвертые, а все это вместе значит, что нами управлял и управляет телевизор. Он есть в каждой захолустной деревушке, и, в зависимости от того, кто держит ключ от этого ящика, тот и учит нас, как надо думать и поступать.

Сразу же после провала ГКЧП с телевизионного экрана надолго исчезла Раиса Максимовна.

Пошли слухи:

— Пережила. Переволновалась.

— Инсульт. Рука отнялась.

Однако, как бы компенсируя исчезновение, повсюду появилась ее книга «Я надеюсь», с улыбающимся портретом на обложке.

Книгу поругивают: скучная, приглаженная, правильная, партийная. Позавчерашняя. Запоздавшая к своему времени, потому что «путч» ликвидировал коммунистическую партийность как таковую.

Читателям явно хотелось, чтобы жена Горбачева, с которой он, по его собственному утверждению, обсуждает все, рассказала всем и каждому, что они обсуждают в политике, как к кому относятся, как готовят вместе те или иные акции перестройки.

Как бы не так.

Беру книгу Раисы Горбачевой, читаю по строкам и сквозь строки. Она замечательна, эта скучная книга. В ней видна героиня, с деликатной откровенностью на 189 страницах не сказавшая ничего лишнего! Типичен, словно герой нашего времени, недавний работник ЦК КПСС интервьюер Георгий Пряхин, закованный, как в цепи, в понимание, о чем нельзя и о чем можно спрашивать сиятельную даму.

Нет, нет, я не иронизирую и не вредничаю. Книга Горбачевой почти с математической точностью рисует ее самое. Запоздавшая? Куда, извините? К конъюнктуре момента? Но ведь Раиса Горбачева не советская журналистка, меняющая свои убеждения в угоду начальству. И не политическая деятельница, которой приходится приспосабливаться к ситуации, вчера изобретенной вождями.

Кто же она такая? Она плоть от плоти своего времени: дитя войны, послевоенная девушка из скромной семьи — отличница, окончившая школу с золотой медалью, женщина хрущевской оттепели, провинциальная жена комсомольско-партийного работника, неуклонно восходящего по ступеням руководящей лестницы и достигшего Эвереста власти.

Смелая и робкая.

Жесткая и мягкая.

Самоуверенная и неуверенная в себе.

Самым удивительным и естественным было ее поведение во время «путча». Она вела себя не мужественно, а женственно: испугалась за семью. Да так, что сама заболела. И это было ее главным поступком. К сожалению, ее испуг ничему не научил заигравшийся мир. Но это уже не ее вина. Она испугом сказала свое нежное женское слово. И оно останется на добрую память потомкам. Если только это не было отлично сыгранной ролью.

О, злые языки!

* * *

Раиса Титаренко приехала в Москву из Стерлитамака в 1949 году и без труда, золотая медалистка, поступила в университет. С первого курса она заняла на философском факультете подобающее ей место среди других: в общей массе особо не выделяющихся зубрилок. Девушка общежития. Таких большинство, и на их фоне особенно видны девушки-москвички, позволяющие себе не слишком грызть гранит науки, потому что есть на свете более интересные занятия. Философский факультет, конечно, не филологический — последний славится самыми знойными красотками, да еще из кремлевских семей, но и на философском есть статные, нарядные красавицы. Куда до них Раечке из Стерлитамака. Но она за ними не гонится. Она живет свою собственную жизнь. Хорошенькая. Нравится. На танцах нарасхват.

Были ли у нее женихи, кроме Михаила Горбачева? Думаю, этот вопрос из тех, на которые она сегодня не отвечает. Но по опыту своей жизни знаю, что у девушек университета из моего поколения (я младше Раисы Максимовны на четыре университетских курса) было возрастающее с каждым новым выпуском понимание необходимости выйти замуж до окончания учения. Разумеется, удачно. И существовал ряд категорий мужчин, в той или иной степени пригодных для замужества.

Первые — дипломаты и журналисты-международники, они в перспективе уедут на загранработу. Смело мыслящие девушки задумывались и об иностранцах, которые учились в университете. Это были коммунистические студенты из Китая, Кореи, немцы из ГДР, чехи, словаки, болгары, венгры, румыны, были даже юноши из стран капитала — молодые коммунисты. Многие из них женились на советских студентках-однокурсницах. Самые смелые находили женихов среди «настоящих капиталистов», но последние попадались тогда еще крайне редко.

Вторые — кандидаты наук любых профессий. Тогда кандидатов было не так много. Сам факт кандидатства свидетельствовал о перспективах возможного жениха. Конечно, если попадался доктор наук или удавалось увести его из семьи, это был исключительный случай. Но какая жена отдаст?

Третьи — инженеры и разные другие профессии. Тут нужно смотреть по обстоятельствам: чтобы был москвич, из хорошей семьи. Последнее обстоятельство вообще могло вывести претендентку на высокие уровни, если жених из правительственной или приправительственной семьи.

Четвертые — свои братья студенты. Слабый вариант. На худой конец. Желательно, конечно, выйти за старшекурсника. Чтобы посолидней был.

А если однокурсник? За такого можно выйти лишь по горячей любви или со страху, время идет, распределение приближается, вдруг больше никто не возьмет замуж и придется ехать из Москвы?

Была в университете категория девушек активно некрасивых, даже уродливых, сразу отрезавших от себя мечты о категориях женихов, однако девушек умных и деятельных. Они пополняли протестующие ряды демократок, мужских соратниц в будущем диссидентском движении. Там нередко находили и мужей. Некоторые из них заводили ребенка без отца. Было в этих девушках что-то от революционерок прошлого века.

К какой группе отнести Раису Титаренко? Думаю — к самому прекрасному, романтическому разряду девушек, выходящих замуж за своих сокурсников, по горячей любви, по сердечному влечению. У нее гордый и независимый характер.

Она ни за что не пойдет, хотя, может быть, втайне и мечтает, в приймачки в богатую и знатную семью. Чтобы ей там глаза кололи ее бедностью и незнатностью?

Она ни за что не пойдет за дипломата, если он ей не нравится, не кажется самым умным и красивым на свете. Горбачев так же думает. И в этом смысле они нашли друг друга: старательные, внимательные, ищущие, умные провинциалы. Оба знали, что начинают с нуля. Оба мечтали добиться всего вместе. Женись он на девушке из обеспеченной московской семьи, выйди она за московского сынка, они не состоялись бы так сильно, — вместе.

Уж на что Алексей Аджубей был и умом, и талантом журналистским силен, а так и остался в истории — зятем Хрущева. Клеймо.

— У нас была возможность остаться в Москве, в аспирантуре. И его и меня оставляли. Но мы уехали на родину Михаила Сергеевича. И время показало, что выбор был правильный, — вспоминаю, как сказала мне Раиса Максимовна в пустом зале Дворца Съездов.

Да уж.

Он быстро поднимался по партийной лестнице. И у нее была своя партийно-преподавательская лестница, предполагавшая подъем. Но скоро стало очевидно, что ей его не догнать.

В мое время, если он и она одновременно начинали общественную и трудовую деятельность, то очень скоро кто-то один в семье опережал другого. Тогда кому-то одному приходилось делать выбор. Разумеется, чаще мужчины вырывались вперед, и это казалось нормой, но бывало, что женщина опережала. Последнее приносило много переживаний в семью. Вплоть до развода. Женщина не прощала мужчине «слабости» — мужчина женщине «силы» не прощал.

В случае Горбачевых Раиса Максимовна, видимо, и не стремилась опередить Михаила Сергеевича, она была слабая женщина, и в этом состояла ее сила.

* * *

Долгие годы, практически всю свою зрелую жизнь, Раиса Максимовна была провинциальной номенклатурной женой со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она прошла через необходимость держать дистанцию перед женой вышестоящего начальника, и это не могло быть приятно ее независимому университетскому нраву. Щит собственных профессиональных занятий надежно защищал ее от унижений. По природе своей стремящаяся к гармонии, Раиса Горбачева умела вести себя в любой обстановке. Но наступали времена, когда она становилась на место жены начальника, перед которой другие женщины стояли на низшей ступени. И здесь она умела держать дистанцию. Помогала преподавательская работа: как учительница с учениками.

— Действовал всегда на нервы ее поучающий тон, ощущение непререкаемой уверенности в своей непрегрешимости. Так и хотелось «врезать» (глагол! — Л.В.) ей как следует, но это могло отразиться на делах мужа, «ходившего под Горбачевым». Приходилось терпеть Раечкину правильность и партийную зашоренность, — говорит сегодня жена одного из ставропольских подчиненных Горбачева, по старой привычке пожелавшая не называть своего имени на страницах.

Эта двуликость: высокомерие к холопу, подобострастие к верхам — типична для всех, находящихся у власти. Она весьма удобна и, думаю, не являясь характерной чертой моей героини, все же стала одной из центральных черт характера.

* * *

Она добрая и благородная женщина. В лучших традициях всех предшествовавших ей кремлевских жен заботится о детях-сиротах. Отдает средства на детей. Но ей, доброй женщине, наивно кажется, что доброта должна быть вознаграждена добротой. Увы. Чем больше отдает Раиса Горбачева — тем больше раздражения вызывает к себе:

— Подумаешь, отдает. Как будто последнее. Видно, девать некуда.

— Отдает? Заигрывает с народом. Противно.

Парадоксально, но факт.

* * *

Снова и снова вспоминаю ее слова:

— Боюсь, за четыре года мы не успеем…

— Чего не успеете?

Она не ответила. Предполагай что хочешь.

Не успеют завершить перестройку? Если Горбачева ограниченная и зашоренная женщина, она вполне может думать так. Умница Горбачева должна понимать, что пахнет десятилетиями.

Как бы то ни было, эта фраза выдала ее непосредственное участие в общественном процессе. Думаю, Раиса Горбачева, как никакая другая кремлевская жена до нее, играет роль в политике, изящно скрываясь за женственными актами милосердия. Не зря же на первых порах так неадекватна была реакция на нее медведистого Бориса Ельцина, по всей видимости считающего, что дело женщины обслуживать мужчину в роли домашней хозяйки или же в роли телехозяйки «Пятого колеса».

Как никакая другая! Осмеливаюсь думать, даже более, чем Надежда Константиновна, ибо Крупская служила своей всепожирающей идее, персонифицированной в Ленине, а чему служит Раиса Максимовна?

Не чему — кому! Михаилу Сергеевичу. Он — ее идея и смысл ее политики. Он прав, потому, что это ОН! Вот в чем основная черта феномена последней кремлевской жены. Она пошла дальше даже Виктории Петровны, подчинив себя целиком ему как таковому; и с помощью телеэкрана с известным изяществом, стоя за его спиной, превратила политическую кухню социализма в домашнюю кухню с капиталистическим привкусом.

Вспоминаю. В том единственном разговоре я, желая поддержать ее, огорченную нападками депутата-грубияна Сухова, сказала:

— Ваше появление на экране оживляет скуку официоза. Если бы вас не было, я бы и смотреть Горбачева, и слушать не стала, а так включаю с мыслью: «Интересно, будет она? В чем одета? Как выглядит?»

— Ну что вы говорите! — возмутилась Раиса Максимовна. — Несерьезно. Его обязательно слушать надо! Обязательно.

* * *

Что все это значит? Как все это называется? Представьте, проще простого. Любовь. Гармония. Единство противоположностей. Гармоничная семья, проволокла себя через дисгармонию властных структур и, оказавшись у руля, захотела гармонии всему обществу. Захотела, не слишком задумываясь, что есть гармония. По наитию. Оба не были идеалистами, но оба попались в капкан. Ленин и Крупская тоже хотели гармонии и для ее пришествия построили машину. Перед новой парой был выбор: починить машину или разрушить окончательно. Они пытались чинить. И этим еще больше ее разрушали. Она рухнула — они отскочили, чтобы не погибнуть под обломками.

Но заметил ли кто, как из распадающегося нутра вылетела живая душа идеи, плененной этой машиной, вечной идеи о счастье?

Куда полетела душа? Кто знает?