Личное не имеет общественного значения
Причудливо изменяясь, властные и оппозиционные структуры долгих времен и разных народов ведут борьбу в двух основных направлениях: сохранить существующее положение вещей и изменить существующее положений вещей, двигаясь при этом навстречу друг другу. Этим целям посвящены все нарождающиеся и умирающие идеи. В месте их встречи возникают взрывы, пожары и революции. Так было всегда, так будет до тех пор, пока некая изначальная идея не повернет человечество на круги своя, на путь единственно перспективных гармонических отношений с Природой и Космосом.
Россия и ее наследник Советский Союз, на глазах снова превратившийся в Россию, в течение многих веков представляли собой поле битвы за земли, воды, сферы влияния — за души. Нигде в мире борьба не достигала таких размеров, прямо пропорциональных размерам территории, недоступной тотальному захвату извне. Кажется, вот-вот — и навеки распадется этот карточный домище на песке, а гладишь — сами собой начинают составляться его части.
И каждое время обладает своими неповторимыми особенностями, зарождаясь друг в друге и на своем психо-общественном уровне подавляя то, что еще недавно господствовало.
И каждое время ни формой, ни содержанием совершенно не похоже на предшествующее, принципиально неадекватно только что прошедшему — посему идет взаимоотторжение.
Неперспективно рассматривать «вчера» с позиций «сегодня». То, что в недавнем прошлом кажется сегодняшним людям сущей дурью, чепухой и даже преступлением, тогда многим из них казалось верхом ума, прозорливости и подвига. Хотя, конечно же, зерна будущего уже зрели в недрах того времени и набухали негодованием.
Обернемся на век.
В его начале люди были народными массами. Во второй четверти века люди стали винтиками и шестеренками сталинской машины. В третьей части столетия распались на группы и сошлись в объединения. Сегодня торжествует сам человек, как таковой.
В начале века народные массы шли за несколькими голосами. Ко второй части века выделился один голос, за которым кинулись в состоянии массового психоза третьей части возникла разноголосица мнений. Сегодня каждый слышит лишь самого себя, не приемля других голосов.
В начале века массы наполнялись идейностью. В сталинские времена винтики закалялись партийностью, в хрущевско-брежневские возникло понимание гражданственности. Сегодня появилось понятие духовности, в сущности не слишком ясное самим ее носителям — что это такое?
К чему этот разговор? Да к тому, что, глядя в прошлые времена, невозможно понять их, применяя к ним жизненные принципы сегодняшнего дня. Давая те или иные оценки, безусловно, следует все время держать в уме особенности эпохи.
Сегодня очень трудно осудить человека (хотя и сегодня наши законы весьма условны) на основании одного лишь оговора или самооговора. Сегодня самооговор даже не слишком возможен.
В сталинское время формула страха была выведена почти в каждой душе, это хорошо иллюстрируют поведение и психика людей того времени, доживших до нынешнего дня. Иные смеются над этими людьми, иные жалеют их, однако не следует забывать — послезавтра другие времена посмеются над нами или пожалеют нас, ибо они будут видеть «вчера» и «сегодня» из своего времени.
Кремлевские люди сталинской эпохи были всемогущи перед низами и бессильны перед одним-единственным верхом, сконцентрированным в одной фигуре. Поэтому если тогда в народе страхи распылились на мелкие части: перед соседом, способным настучать (глагол! — Л.В.), перед милицией, способной взять (глагол! — Л.В.), то в мире Кремля страхи сходились к фигуре Иосифа Виссарионовича. Хорошо все понимая, он и держал свое окружение в страхе.
Боялись вожди, боялись их жены, боялись дети, побаивались внуки.
* * *
Самооговоры Галины Егоровой, Ольги Буденной, Екатерины Калининой — результат страха. Не беспричинного. С точки зрения своего времени они напозволяли себе: были свободны в самовыражении и «высунулись» (глагол! — Л.В.) выше уровня дозволенного сталинскими неписаными нормами поведения. Гигантская машина управления пожирала, стригла, резала, рубила, крошила, спрессовывала, утюжила, разравнивала (глагол, глагол, глагол!.. — Л.В.) человеческий материал, а те, ее обслуживающие винтики, работали, не чуя чужой боли, опоминаясь, лишь когда попадали в жерло сами, — да поздно.
Когда-нибудь найдутся люди, захотят изучить характер двадцатого века, а в нем — столько разных характеров.
Самооговор Галины Егоровой, стоивший ей жизни, по нормам 1937–1938 годов достоин расстрела.
По нормам послесталинского времени ее высосанное из пальца «Дело» есть «нарушение принципов социалистической законности».
По народившимся недавно и формирующимся нормам сегодняшнего дня — подумаешь, преступление: придерживаться белой идеи, буржуазных взглядов и ориентироваться на Запад! Самое то!
* * *
В начале века личное сливалось с общественным, взаимопонимая и взаимодополняя друг друга. Увидим это на примере рассматриваемого нами в книге мужского и женского миров. Женщина шла за идеей, сочетая ее с чувствами. Мужчина, в меньшей степени предаваясь чувствам, тоже искал счастливых сочетаний. Если пара была в единомыслии, она была счастлива. Если начиналось разномыслие — пара распадалась без особых последствий общественного характера.
Во второй четверти века личное подчинилось общественному. Единомыслие уступило место одномыслию. Пара должна была думать и поступать одинаково, иначе разрыв был чреват тяжелыми последствиями для того из двоих, независимо от пола, кто придерживался не торжествовавшей в обществе позиции.
В третьей части столетия единомыслие жило в соответствиях личного и общественного.
Сегодня разномыслие в общественном и личном плане все меньше и меньше мешает соединению пар: думай как хочешь, это не мешает любви.
Ленин и Крупская были единомышленниками. Не уверена, что они думали одинаково — никто одинаково не думает, — полагаю также, Надежда Константиновна часто бывала несогласна с ним, но замечательно умела уравнять взаимонепонимание.
Сталин и Аллилуева — типичный пример разномыслия. Пример невозможности и нежелания понять друг друга, приблизиться ко взаимопониманию.
Думаю, среди большинства других кремлевских семей характерен некий смешанный тип разномыслия, стремящегося к одномыслию.
Думаю также, что примером устойчивого гармонического одномыслия может служить семья Кагановичей — Лазарь и Мария.
* * *
Летом 1991 года Лазарь Моисеевич был еще жив. Журналисты и историки безуспешно охотились за ним. Оттого что Каганович им в руки не шел, сплетни расцветали махровым цветом. Особое место занимали слухи о неких женщинах из семьи Кагановича, бывших в близости со Сталиным. Мелькали два имени: Майя, дочь Кагановича, и Роза, сестра его. Обеих называли «многолетними сталинскими возлюбленными».
Но не они интересовали меня, а Мария Марковна, жена Лазаря Моисеевича. О ней никто не сплетничал, она никого не интересовала. Она умерла в шестидесятых, но ее муж и дочь были живы.
Едва всерьез подумала я о Марии Каганович, буквально через десять минут пришла ко мне жена моего покойного близкого друга, поэта Сергея Поликарпова, Елена Михайловна.
— О ком сейчас пишешь?
— Собираюсь о Марии Каганович.
— Наш Сережа был приятелем Симы, жены сына Кагановича. Он умер, но некую ниточку Сима тебе даст.
Звоню Серафиме Михайловне.
— Про жен вождей хотите рассказать? Чего там рассказывать: с утра до вечера — работа. Быт скромный. Одежда вся штопалась. За все платили. Своих вещей никаких. В квартире на всей мебели бирки — казенная. Когда Кагановича отовсюду погнали, нужно было все покупать с нуля — вилок своих не было.
Где жили? Сначала в Кремле — как войдешь, от Спасской башни направо. Потом Хрущев распорядился переехать всем в особняки на Ленинских горах. Внутри особняки были ничего, но холодные. Зимой стены промерзали. Подвал помню в особняке, как бомбоубежище.
Продукты тогда выписывались на 1000 рублей в месяц (цены до денежной реформы 1948 г. — Л.В.).
Муж мой, Юрий Каганович, окончил Академию Жуковского, работал на Чкаловской, потом, когда Лазаря Моисеевича поперли (глагол! — Л.В.), Юру перевели в город Энгельс, подальше от Москвы. Гризодубова помогла мне его вытащить оттуда.
Мы с Юрой до свадьбы пять лет встречались. Хороший был. Пил, вот плохо. Это система виновата: оперативники окружают его, потакают во всем, сами пьют. Если что он натворит, то они все покроют (глагол! — Л.В.). Он приемный у Кагановичей. Но относились как к родному. И Майя, их родная дочь, тоже любила его. Майя — архитектор. Двое детей.
Что? Невенчаная жена Сталина? А, это старая сплетня. Вранье. Спросите у нее сами. Вот телефон.
Жена Кагановича? Мария Марковна? Хорошая женщина. Семью любила. И он любил. Каждую субботу — воскресенье все должны были быть вместе. На госдаче. Иногда так не хотелось ехать, сидеть за столом, слушать одно и то же, но надо, семья.
А невенчаная жена у Сталина Валя была. Официантка Валечка. Все знали. Она его, говорят, любила.
Я всех их, кроме Сталина, близко за столом видела.
Какие были? Грубые. Они все были грубые. И Сталин такой же. Аллилуева нежная женщина, вот и не выдержала.
Сколько лет Лазарю Моисеевичу? Девяносто восемь. Может, он захочет сказать про жену. Они были дружная пара. Очень любили друг друга. Очень.
* * *
— О маме? Это хорошо. Она достойна того, чтобы о ней вспомнили. — Голос мягкий, приятный.
Майя Лазаревна Каганович. Невысокая, аккуратная, с красивыми чертами лица, интеллигентная, пугливая.
Будешь пугливая: с середины двадцатых до середины пятидесятых — кремлевская дочка, остальные тридцать лет — заклейменная жестокой опалой отца.
Молодые ее фотографии, которые она показала мне, смягчают сегодняшнюю остроту черт: молодость есть молодость — отсутствие морщин, нежная припухлость щек.
Есть в нежности юного Майиного лица на фотографии налет абсолютного советского благополучия. Лицо умное. И тогда и сейчас. Ум ведь с возрастом не появляется и не проходит — данная величина.
— Мама была очень хорошая, — говорит Майя Лазаревна. — В ней не было занудства. Очень любила детей. Мне было шестнадцать лет, когда мать с отцом решили взять мальчика из детдома. Я помогала им искать, ездила по детским домам. Взяли чудесного черненького мальчика — всем нам в масть. Никогда не было в семье разговоров, что Юра не родной.
Мама умела дружить. Ее всегда окружали подруги и сослуживицы. Много лет в день ее смерти собирались сотрудницы и шли на ее могилу. Поминали, вспоминали. Меня это очень трогало, ведь мама последние годы жизни была женой не просто опального человека, а гонимого, ненавидимого и презираемого.
Сейчас эти женщины не приходят — все умерли.
Она была добрая, но строгая. Когда я стала превращаться в девушку, мама запрещала мне носить украшения. Однажды я еле упросила ее разрешить мне сфотографироваться с брошкой…
* * *
Кремлевский синдром показной скромности при больших возможностях коснулся и Марии Марковны. Разумеется, она; внутри Кремля, должна жить по законам этого «застенка».
Синдром скромности восходит к ленинскому и крупсковскому образам. Эмигрантская пара на положении семьи среднего достатка, не привыкла к роскоши, не любила ее, считая любое проявление благополучия чуть ли не изменой делу рабочего класса. Ленин и Крупская, посадив Кремль на нескончаемую систему распределения, надеялись, что жизнь войдет в колею и у всего народа всего будет помногу и поровну, но пока этого нет, нужно жить скромно, хотя и при распределителе.
Сталин летел на вороных, то ослабляя вожжи, то натягивая их. Он позволял кремлевским семьям излишества, но когда в этих семьях заводились его враги, все их излишества становились уликами против них.
Лазарь и Мария Кагановичи, еврейская семья, посчитавшая за счастье оказаться на таком невероятном верху, старалась вести себя так, чтобы у великого вождя не было повода в чем-либо упрекнуть обоих. Хотя и у них не обошлось, расстреляли «врага народа», — брата Лазаря, Михаила. Не обошлось.
* * *
— Мама умела дружить, — продолжает Майя Лазаревна, — была очень добрым человеком. Шефствовала над детским домом. В ВЦСПС, где она работала, в день зарплаты ее окружали работницы с детьми. Она раздавала им свою зарплату…
Могу представить людей, способных резко осудить такое поведение Марии Марковны: оскорбительно. Затем ли большевики возглашали себя как народную власть, чтобы одна из жен вождей, подобно буржуазной барыне, раздавала милостыню тому народу, которому большевики должны быть слуги?
Воистину: не делай добра, не будет зла. А поступок добрый. Реальная помощь. По нормам нашего сегодняшнего дня не слишком и осуждаемый.
Не каждая кремлевская жена так поступала. Я вообще не слышала о подобных поступках кремлевских жен.
* * *
Вспоминаю строки из книги певицы Галины Вишневской о дне рождения Николая Булганина, на который она была приглашена в круг кремлевских вождей и их жен уже после смерти Сталина, в середине пятидесятых:
«В этом гаме постоянно слышен резкий хриплый голос Кагановича, с сильным еврейским акцентом. Даже здесь, среди своих, вместо тостов — лозунги и цитаты из газет:
— Слава коммунистической партии! Да здравствует Советский Союз!
Женщины — низкорослые, полные, больше молчат. Внутренне скованные, напряженные… Видно, каждой хочется поскорее уйти и быть всевластной у себя дома. Конечно, ни о каких туалетах, об элегантности не может быть и речи — ни одной в длинном платье, ни одной с красивой прической. Они настолько обезличены, что случись мне на следующий день встретиться с кем-нибудь из них на улице, я бы не узнала. Их мужья не появляются с ними вместе в обществе, и ни на каких официальных приемах я этих дам никогда не видела.
Самая бойкая из жен — некрасивая, мужеподобная — кричит через весь стол:
— А помнишь, Коля, как ты появился у нас в Туркестане совсем молоденьким офицериком? Я Лазарю говорю: смотри, какой красивый…
— Ага, это жена Кагановича…»
— Что-то не похожи фотографии Марии Марковны на описание Вишневской, — говорю я дочери Кагановича, которая тоже читала эту книгу.
— Она ошиблась. Мама была женственная.
— Расскажите мне подробности ее биографии — когда родилась, где училась, где работала, — прошу я дочь Кагановича.
Майя Лазаревна вместо ответа протягивает мне листок, второй или третий экземпляр странички:
«Краткая биография
МАРИИ МАРКОВНЫ КАГАНОВИЧ
Мария Марковна Каганович, член КПСС с 1909 года, очень рано начала свою трудовую жизнь в качестве работницы на трикотажных предприятиях и с юных лет принимала участие в рабочем революционном движении в подпольных большевистских организациях Киева, была членом Днепропетровского и Юзовского комитетов партии и в других городах вела подпольную партийную и профсоюзную работу.
В период Октябрьской революции и в годы гражданской войны Мария Марковна выполняла ответственные партийные задания, работая заместителем председателя и председателем городских комитетов партии в Нижнем Новгороде и Воронеже, заместителем Народного Комиссара Социального Обеспечения в тогдашнем Туркестане, в городе Ташкенте и членом областного комитета большевистской партии. В последующие годы она работала на партийной работе в крупных промышленных центрах — в Гомеле, в Ленинграде, в Москве и в Харькове.
С 1931 года и до ухода на пенсию, т. е. в течение 27 лет, Мария Марковна работала на выборной руководящей работе в профсоюзах, была активным деятелем профсоюзного движения.
Мария Марковна Каганович избиралась: секретарем Центрального Комитета профсоюза работников госучреждений, председателем Центрального Комитета профсоюза рабочих трикотажной промышленности, после объединения — председателем ЦК профсоюза швейной и трикотажной промышленности, заместителем председателя ЦК профсоюза рабочих текстильной и легкой промышленности.
Избиралась членом Ревизионной Комиссии ВЦСПС.
Мария Марковна была активным организатором социалистического соревнования рабочих и внедрения новаторских методов работы.
Она имеет заслуги в деле развития трикотажной промышленности в СССР. Была одним из организаторов шефства и совместительства в госаппарате. Вела большую работу по шефству над детскими домами. В течение многих лет была членом редакционной коллегии журнала «Работница».
Мария Марковна непрерывно, в течение многих созывов, избиралась депутатом Московского городского Совета депутатов трудящихся, неоднократно избиралась членом районных Комитетов КПСС города Москвы.
За заслуги в революционной деятельности, за самоотверженную активную работу и выполнение директив партии в профсоюзах по строительству социализма Мария Марковна была отмечена правительственными наградами: орденом Ленина, орденом «Знак Почета», медалями.
С 1958 года Мария Марковна Каганович являлась персональным пенсионером союзного значения».
* * *
Почему Майя Лазаревна заслоняется этой унылой биографией своей горячо любимой матери? Ведь такая биография может служить лишь иллюстрацией к бюрократическому портрету сталинского поколения. Именно по этой причине я и привожу здесь полностью биографию Марии Каганович.
Майя Каганович устала от сплетен и наговоров. Статьи и даже книги, которые сегодня выходят в свет — к примеру, книга американца Стивена Кагана «Кремлевский волк», недавно опубликованная у нас, — по утверждению Майи Лазаревны, не имеют ничего общего с Лазарем Кагановичем: все в них — ложь.
Никогда Майя не была «невенчаной женой Сталина». Вообще к нему не приближалась.
Не было в семье Лазаря Кагановича никакой сестры-врача Розы, которая якобы много лет жила со Сталиным.
Просто не было Розы. Не было!
Предлагаю Майе Лазаревне написать опровержение, выступить в печати, рассказать всю правду, какую она знает о своих родителях, и тем снять напряжение вокруг имени Кагановича.
«Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца!» — говорит она мне.
Пытаюсь расспросить ее, как восприняла Мария Марковна политическую трагедию мужа, — мягко уходит от ответа. И правильно. Глупый вопрос — как она могла воспринять? Вчера на вершине всех возможностей — сегодня никто.
И все же я не отстаю от Майи Каганович: как это было?
— Сначала отняли все, дали 115 рублей 20 копеек пенсии. Потом добавили 20 рублей. Кремлевскую поликлинику отняли. Отец заболел и попал в обыкновенную больницу. Там был такой ужас! И я решилась (это было уже после смерти мамы), написала сразу троим: Хрущеву, Брежневу, Косыгину. Отца опять прикрепили (глагол! — Л.В.) к поликлинике и больнице.
* * *
Вот тут-то и пришла мне в голову простейшая в своей гениальности мысль: а если бы вообще не было спецраспределения и жены Кремля, как простые смертные, стояли в очередях за мясом, сидели в нескончаемых очередях к врачу в районных поликлиниках, ездили на службу, пусть даже из Кремля, в район, скажем, Медведкова или Варшавского шоссе на метро с двумя пересадками, потом на автобусе, которого приходится ждать и в нем тесниться, как «сельдям в бочке»…
Если бы! Может, тогда бы и не было изначально в нашей прекрасной стране очередей к врачу и за продуктами и дешевый транспорт работал бы исправно.
Тогда наверняка жены Кремля, не заслоненные охраной КГБ, спецпайками, спецлечением, спецотдыхом, спецтранспортом, «пропилили» (глагол! — Л.В.) бы головы своим мужьям и не дали совершить многих политических и экономических «геройств». Впрочем, могло ли такое быть? Нет, конечно.
Как бы то ни было, Мария Марковна хлебнула горького питья опалы на старости лет. Это тем горше, что мало остается радостей и виден конец пути.
* * *
Мы расстались с Майей Лазаревной, напоследок посмеялись над сплетней о том, что она в пионерском возрасте была возлюбленной Сталина.
Дочь Кагановича даже сказала, что посоветуется с отцом и, возможно, он захочет сказать мне несколько слов о своей покойной любимой жене.
Я позвонила через несколько дней.
— У меня хорошие новости для вас, — сказала Майя Лазаревна, — папа заинтересовался. Он сказал, что мама безусловно заслуживает, чтобы ее вспомнили. И даже, может быть, он встретится с вами. Но он не будет говорить ничего личного. Он сказал: «Личное не имеет общественного значения» (выделено мной. — Л.В.).
* * *
Мне кажется, «собака зарыта» именно здесь. И уходящий с этого света Каганович, сам того не зная, оставил мне один из ключиков к разгадке тайны нашего времени: личное не имеет общественного значения».
Не потому ли не выстроили большевики своего справедливого мира, что в общественных битвах потеряли самое главное, ради чего стоит жить: личное?
Только оно ведь и имеет значение. Загнав его в угол, на уровень быта, они утратили личностный инстинкт на уровне общества и, мягко говоря, озверели.
Боюсь, и сегодняшние — переодевшиеся в беспартийные, дутые импортные куртки, — партаппаратчики всех видов и мастей не слышат в самих себе этого зова.
Личное имеет главное значение. Все общественное существует для личного, и не наоборот.
* * *
Я потеряла интерес к встрече с Кагановичем. Вышеприведенная биография Марии Марковны была для меня исчерпывающим материалом ее общественного значения.
Большего не полагалось знать. А если так считал он, то, безусловно, будь жива, так же считала бы и она. Их дочь на страже родительских интересов.
Могу ее понять.