Всесоюзная старостиха
Анкета арестованной: Калинина Екатерина Ивановна, урожденная Лорберг, эстонка, 1882 года рождения.
Отец — поденщик, мать — прачка.
До ареста — член ВКП(б).
По профессии служащая, в прошлом ткачиха.
Образование низшее.
Последнее место работы до ареста — Наркомюст, член Верховного суда РСФСР.
Место жительства до ареста: Москва, Кремль.
В сей фантастического смысла анкете почему-то нет места семейному положению, но, зная его, дополняю анкету: до ареста — жена Председателя Президиума Верховного Совета Михаила Ивановича Калинина. Мать пятерых детей — двое приемных, троих родила.
Жена Всесоюзного старосты.
* * *
Никогда не угадаешь, где найдешь, где потеряешь. Деревенские девушки села Верхняя Троица Кашинского уезда Тверской губернии отказывали своему односельчанину Михаилу Калинину, когда он к ним сватался.
И верно — кто такой Михаил Калинин? Землю не пахал. Родительский дом не обихаживал. Вроде, говорили люди, был он в городе рабочим. Вроде, говорили, стал он то ли ссыльным, то ли беглым — революцией занялся.
В 1906 году привез Калинин в Верхнюю Троицу жену-эстонку. Высокая, статная, курносая, щеки пухлые, румянец. Крепкая. Не зря говорят, эстонцы народ аккуратный и работящий, — вымыла, вычистила избу эстонка — блеск. Все по-своему переделала. С зари в огороде — и тут у нее порядок.
Косить возьмется — не хуже мужика. Первенца Валерьяном назвали — господское имя.
Мало кто в Верхней — Троице точно знал подробности про эстонку. Была она из большой многодетной семьи, работала на ткацких фабриках с одиннадцати лет, в 1905 году оказалась замешанной в революции, скрывалась от закона. Ее приютила в Петербурге большевичка Татьяна Словатинская, устроила на текстильную фабрику. Но и на фабрике эстонка занялась революцией — ее уволили. Стала она жить у Словатинской в прислугах.
Здесь встретил ее революционер из рабочих, Михаил Калинин. И оказалась она хорошей женой и матерью, а также — революционной подругой Калинину. Ткачиха и рабочий — друг другу подходили по всем статьям.
Пожил Михаил с эстонкой в селе — уехали в Петербург. Наездами бывали, а в 1910 году она вернулась с целым выводком детей — надолго. Вела эстонка хозяйство, растила детвору, ждала мужа. Говорили, он арестован за революционную деятельность: эстонка помалкивала, делала заготовки для нового дома, собиралась строиться — это было хорошим знаком: видно, прочно семья хотела осесть в Верхней Троице.
Настал 1914 год, пришла война, смешала планы.
Она зачастила в Петербург, оставляя детей на мать Михаила, Марию Васильевну. Уже не просто шептались в селе — сама она не скрывала, что сидит Михаил в тюрьме за революционные дела. Весь 1916 год просидел. В конце года она подала в Петербурге прошение, чтобы мужу разрешили ехать в ссылку в Восточную Сибирь не этапом, а самостоятельно — она собиралась, взяв детей, ехать за ним: везде живут люди, а семья должна быть вместе, дом без мужа — сирота.
Да-а-а, собирались в Сибирь, а очутились где!
С первых дней Октябрьской революции Михаил Калинин — рабочая косточка крестьянского происхождения, самоучка, самородок — оказался у самой вершины власти.
А в 1919 году, после смерти Якова Свердлова, лучшей кандидатуры на роль главы советского государства, чем Михаил Калинин, не нашлось: плоть от плоти народа, происхождения самого что ни на есть российского.
И руки царской кровью не замараны, хотя для большевиков это не достоинство, но если на миг поверить легенде, что «Свердлова народ порешил за убийство царя», — факт «чистых рук» имел значение.
Оказалась семья вместо дома в Верхней Троице, вместо сибирской ссыльной избы — за кремлевской стеной, в одной коммунальной квартире с Троцкими. Детей и у Калининых и у Троцких было много. И пошла кремлевская жизнь по нарастающей, по разрастающейся, по привлекающей к себе внимание всей страны. Закрытая таинственная вершина, красная стена — что за ней?
Укусили себе локотки бывшие девушки, односельчанки Михаила, как узнали, кем он стал, — эстонка-то, видно, далеко глядела.
* * *
С самых первых дней своего появления в Кремле в качестве жены главы государства Екатерина Ивановна (Иоганновна по-эстонски) оказывается в центре всех событий. Знакомится с Крупской.
Все женские взоры внутри Кремля на какое-то время фокусируются на Калининой, но природный ум, такт и национальные черты отводят критические взгляды: Екатерина Ивановна, никак, ничем не стремясь выделиться, с первых же дней жизни в Кремле выделяется простотой обращения с людьми, горячей, страстной тягой быть полезной, аккуратностью и работоспособностью в делах, за которые берется. Учится на курсах медсестер, участвует в организации школ, детских садов, быстро ликвидирует собственную безграмотность и стремительно вырывается из круга домашних женских дел на простор внутрикремлевского существования. Входит во вкус новой жизни: не тяжкий бабий труд и возня с детьми, а культурное времяпрепровождение в чистом обществе с рассуждениями о равенстве женщин с мужчинами, о свободе чувств.
Летом 1919 года Екатерина Ивановна вместе с Михаилом Ивановичем, только что возглавившим новую страну, начинает работу в агитационном поезде «Октябрьской революции», «отдавая детей то своей матери, Екатерине Адамовне, в Москве, то на лето отправляя их к матери Калинина в Верхнюю Троицу.
Что такое поезд «Октябрьской революции»? Своего рода движущееся средство массовой информации тех лет. Своего рода радио, пресса, телевидение того времени. Народ должен быть ознакомлен с новой властью, с главой этой власти, с целями и задачами нового правительства. Народу нужно разъяснить принципы будущей жизни, объяснить ему, кто друзья, а с кем нужно вести непримиримую борьбу; народу, наконец, нужно показать путь к грамотности. Поезд двигался по многим районам, сбегавшимся к центру страны.
Агитаторы и пропагандисты раздавали литературу, читали лекции, показывали кино, делали инспекции на местах. Во время голода выколачивали хлеб из закромов крестьянских хозяйств. В составе поезда «Октябрьской революции», сменяя друг друга, перебывали политики и журналисты, рабочие и интеллигенты: Луначарский, Ольминский, Владимирский, Петровский, Каменев, Артем Веселый… Бывали иностранцы — коммунисты, коминтерновцы.
Появление в поезде Михаила Ивановича Калинина всегда оказывалось необходимым. Это сегодня народ может каждый вечер видеть у себя дома, не отходя от ужина, главу государства, а в то время не было таких средств информации, и поезд работал на рекламу.
Мне кажется, слово «реклама» включает в себя и понятие агитации, и понятие пропаганды одновременно. И еще кое-что непроизносимое.
Коротко стриженная после тифа, ловкая и умелая, отлично понимающая свое место и не злоупотребляющая им, Екатерина Калинина оказывается хорошим администратором на путях поезда «Октябрьской революции». Она распространяет литературу, помогает организовывать на местах детские сады, в госпиталях учит ухаживать за ранеными. Многие решения приходится принимать, как говорится, по ходу поезда, и она ощущает в себе недюжинные организаторские, хозяйственные способности. Все вокруг это замечают и радуются появлению такой хорошей хозяйки страны.
Летом 1921 года жена главы советского государства уезжает с детьми в Верхнюю Троицу, где ее тут же избирают членом волостного исполкома. Она с удовольствием работает, имея уже опыт поезда «Октябрьской революции», и так идет работа, что она проводит в деревне вместо лета — целый год. Голодное время — помогает матери Калинина поднять огород. В Кремле, как и во всей стране, голодно. На кремлевскую жизнь еще нельзя рассчитывать: семья большая. Но постепенно река входит в берега.
В 1922 году Екатерина Ивановна возвращается в Москву, заканчивает медицинские курсы, увлекается гомеопатией, становится заместителем директора ткацкой фабрики «Освобожденный труд». Кремль укрепляет свои позиции, как внешние, так и внутренние. Спецпитание и спецбыт становятся крепкой нормой. Дети требуют внимания. Общественная деятельность, необходимость быть на виду, прыжок ткачихи в руководство фабрикой — требуют времени и сил. Екатерина Калинина сквозь «осуждающие взоры», чаще невидимые, но несомненные, идет своим путем: единожды вкусившую общественных забот — на кухню не загонишь.
В семье появляется экономка Александра Васильевна Горчакова, красивая, умная, образованная. Дворянка. Она берет в руки и дом и детей — отныне Екатерина Ивановна вольна отдавать себя освобожденному от женских хлопот труду в прямом и переносном смысле. Чего еще надо ей, вчерашней неграмотной чухонке, ставшей лишь формально первой — Крупскую не переплюнешь, да и другие кремлевские дамы многим посильнее Екатерины Калининой, — но и не последней новой дамой Кремля?
Чего нужно?
* * *
В 1924 году она вместе с подругой Валентиной Остроумовой, отличной стенографисткой, работающей в аппарате Калинина, внезапно срывается с места и уезжает на Алтай, оставив своего главу государства и детей попечению Александры Горчаковой.
На Алтае, словно изголодавшаяся, она буквально набрасывается на… профсоюзную работу, организует кружки «Долой неграмотность!»
Сохранилось письмо Валентины Остроумовой в Москву с Алтая Калинину:
«Катя постановлением бюро обкома повышена «в должности», председатель здешнего Всеработземлеса ее двухмесячную работу предместкома характеризует образцовой. Так что она в чинах скоро тебя догонит. Отношение к нам хорошее, про нее (в массе, по крайней мере) никто не знает ничего о связи с тобой, и нет того ненормального отношения, как на фабрике».
Так! — поднимаются ушки на моей авторской макушке, — тут видны следы, быть может, острого конфликта! С чего это Екатерине Ивановне было срываться, бросать мужа, детей, хоть и в надежные руки, и мчаться невесть куда за тридевять земель? Может, правы сплетники, шептавшиеся, что все дело в красивой экономке Александре Васильевне Горчаковой, в увлечении ею самого Калинина — пришла в дом настоящая дама света, навела порядок и показала, как что должно быть, а то полуграмотная эстонка совсем зарвалась — в начальницы полезла, фабрикой руководит, скоро захочет страну к рукам прибрать, словно старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке». Показала дама, как надо, посмотрел Калинин — и не нужна ему стала «старая жена» (между ними семь лет разницы. Он с 1875 года, она — с 1882-го. — Л.В.), а такому вождю нельзя в открытую жить с экономкой, вот он и выдумал послать жену на общественную жизнь. От себя подальше.
* * *
Есть и другое предположение. К 1924 году, постепенно нарастая, назрел «женский вопрос», прошла дискуссия, было подготовлено постановление. Догоняя собственную, уходящую без возврата молодость, некоторые кремлевские избранницы прельстились коллонтаевской идеей любви «стакана воды». Эти некоторые, конечно же, не посмели вести себя по схеме Коллонтай, но они осмеливались спорить с мужьями, отстаивая свое право на равенство в поступках: тебе можно, а мне почему нельзя? К этому времени в некоторых кремлевских семьях уже обозначились трещины. У иных вождей появились новые семьи с нежными чувствами и детьми. По ту сторону Кремлевской стены — в городе.
Возможно…
Объясняет всю ситуацию письмо Екатерины Ивановны Михаилу Ивановичу с Алтая, где есть строки: «Я там была не человек. Я была фальшивая фигура в том обществе, к которому я принадлежала из-за твоего положения. Все это создавало вообще фальшивую обстановку. Вокруг меня было два-три человека, которые относились ко мне искренно, остальные все были — ложь и притворство, все это мне опротивело. Я не имела права так говорить и так мыслить, как мне хотелось, на что имели право остальные рядовые работники, — потому что я принадлежала к высшему обществу, — это мне говорили в глаза товарищи коммунисты — тоже из высшего и среднего общества, но где же тут идеал, тот, к чему мы стремились, когда мы партию делим на общества, чуть ли не на классы? Пусть они там сортируют кого хотят, но я не хочу, чтоб меня сортировали, из ржи пшеничного хлеба не испечь — не надо мне ни удобств, ни автомобилей и не надо мне ваших фальшивых почетов, все это мне заменяет то, что на меня смотрят как на рядовую работницу — бывшую ткачиху, каковой я являюсь действительно, и только».
В 1924 году Екатерине Ивановне сорок два года. И то сказать, не девочка взбунтовалась. Зрелая, естественная, нормальная женщина, верившая в идеалы, начинает восставать против крушения своих идеалов. Вокруг нее — и внутри Кремлевской стены, и за ее пределами — стремительно складывается стереотип новой власти, в основе которой — обложенная лозунгами и призывами новой и новейшей лексики — лежит древнейшая как мир коллизия: кто палку взял, тот и капрал.
И вспомнились мне тут слова Маркса, которого спросили, что было бы, если бы Спартак победил Красса.
Маркс ответил: «Поменялись бы местами».
Екатерине Калининой захотелось самоутвердиться как личности. Не имея возможности быть женщиной на общественном уровне, имея лишь возможность быть в создающемся мире товарищем по работе, она искала в этом побеге на Алтай саму себя.
Но невидимые цепи властных структур, древних и новых, волокли ее назад.
Летом к ней на Алтай приезжает экономка Александра Горчакова с калининскими детьми, самим этим приездом сразу заткнув рот всем кремлевским сплетникам.
Вместе проводят лето, наслаждаясь щедрой природой Алтая, собирая грибы, ягоды, купаясь в звонкой алтайской воде.
И Калинина возвращается, не утвердившись, как ей того хотелось, возвращается в Москву на постылую службу полупервой дамы государства.
Едет в Париж на лечение. В Институт Пастера. (Жены Кремля в эти годы позволяли себе парижское, капиталистическое лечение. — Л.В.) Выздоровев, поступает на службу по организации крупных зерносовхозов.
Дети уже взрослые, у каждого своя жизнь. Разбуженный в ней смолоду революционно-общественный темперамент по-прежнему тяготится кремлевской жизнью и ее несоответствиями, все более нарастающими. Рядом мучительно живет Надежда Аллилуева, более молодая, чем Екатерина, но так похоже совестливая, искренняя, сложно-простая. У них много общего, но они не приближаются друг к другу — тут и разница в возрасте, и полная невозможность в похожей ситуации быть взаимополезными.
* * *
Побеги Екатерины Калининой из-за кремлевской стены на просторы жизни сначала в 1921 году в Верхнюю Троицу, потом в 1924 году на Алтай вроде бы имеют разные причины и поводы. Но оба они отчетливо несут на себе печать ее недовольства своим двусмысленным общественным положением.
Вполне возможно, что глубоко в природе этих побегов заложены и личные мотивы. Мне кажется (это только кажется мне, и я ничего не хочу утверждать. — Л.В.), что ее отношения с Михаилом Ивановичем очень давно, возможно, с самого начала их совместной жизни не несут характера сердечной привязанности. В силу обстоятельств оба издавна привыкли к жизни в разлуке. В силу обстоятельств лишь дети связывают их. Они устают друг от друга, обоим нравится разлучаться, но, оказавшись в разлуке, оба начинают стремиться друг к другу и относиться друг к другу много лучше на расстоянии, чем вблизи.
Это, кстати, вообще типично для многих семейных пар, никем не изучено и существует вроде бы в воображении, а на самом деле — в грубой реальности жизни.
1931 год — снова она «бежит». И опять на Алтай. Такое место — раз побывав, стремишься туда. Магнит. В 1931 году ей сорок девять лет. Столько же было Крупской, когда она в 1918 году вошла в Кремль новой царицей, только что пережив начало своего звездного революционного часа, своего пика судьбы.
У Калининой тоже «пик» начинается в сорок девять, на Алтае. Она работает на строительстве Чемальской ГЭС, участвует в строительстве дома отдыха ВЦИКа, выращивает поросят, овощи. Она снова чувствует свою необходимость и полностью разворачивается как хозяйка. Ее письма Михаилу Ивановичу полны молодости, жизни, любви ко всему, что ее там окружает. Создается впечатление, что на Алтае у нее есть все, чем может быть счастлива женщина.
* * *
Это годы коллективизации, и всесоюзная старостиха как может помогает миру, которого добивалась в молодости, помогает выжить, выдюжить, выстоять. Верит или старается верить всему, что провозглашает партия.
Открывается дом отдыха. Начинает приезжать начальство из Москвы. Сам Калинин навещает эти края в 1934 году.
Перед поездкой к ней он в Москве только отпраздновал, — что характерно, без нее, хотя при их возможностях приехать нетрудно, — пятнадцатилетие своего пребывания на посту главы государства. Калинин пробыл у Екатерины Ивановны несколько дней, она все ему увлеченно показала, уехал, и вослед ему пошло письмо: она забыла поздравить его с юбилеем — так мало значил для нее этот юбилей.
Увлеченная своей новой жизнью и работой, Екатерина Ивановна не стыдится использовать имя Калинина и свои связи для развития Алтайского края: пишет письма, просит помочь делу.
Типично для кремлевской жены.
К концу 1934 года она ощущает — выдохлась, и в 1935 году возвращается в Москву.
* * *
Екатерина Ивановна провела на Алтае весьма серьезные для внутрикремлевской жизни годы. Смерть Надежды Аллилуевой. Эхо убийства Кирова. Нагнетание вражды Сталина со многими вождями. Все это случилось в Кремле не при ней. Однако она не может не знать множества подробностей, способных высветить многие тайны этого высокопоставленного «застенка».
У нее есть на все свой взгляд.
Екатерина Калинина начинает работать в Верховном суде РСФСР. Идут аресты, расстрелы «врагов народа», их жен.
Подходит 1938 год. Март. Троцкистско-бухаринский процесс. Правотроцкистский блок. Август. Берия становится заместителем Ежова. Сентябрь. Калинины отдыхают. Она — в Кисловодске, он — в Сочи, пишет брошюру «Славный путь комсомола». Из Кисловодска, возвращаясь в Москву, она заворачивает к нему.
«Приехала мать и внесла динамику в нашу застойную жизнь», — пишет Калинин дочерям, сообщая, что 4 или 5 октября она выезжает в Москву.
Приезжает. В один из дней после приезда встречается у себя на квартире с Валентиной Остроумовой. О чем могут говорить такие деловые подруги между собой? Разумеется, о политике. По душам.
17 октября берут Остроумову.
В книге жены Бухарина А. М. Лариной, «Незабываемое» есть строки: «Оказавшись в одной камере с Остроумовой, я была свидетелем драматического развития следствия по ее делу. Валентина Петровна из ненависти к Сталину готова была подтвердить все, что говорила с Калининой о нем: «тиран, садист, уничтоживший ленинскую гвардию и миллионы невиновных людей», но была озабочена положением жены Калинина… Только из этих соображений Остроумова некоторое время отрицала происшедший разговор. Впоследствии выяснилось, что и следователь, и Берия были осведомлены до малейших подробностей о содержании беседы, причем Берия заявил Остроумовой, что ему все известно из признаний жены Калинина. Остроумова, поверившая Берии, наконец подтвердила состоявшийся между ними разговор, после чего следователь устроил очную ставку Калининой и Остроумовой. На очной ставке Валентина Петровна убедилась, что была обманута Берией. Екатерина Ивановна все отрицала. Так, по крайней мере, выглядит эта история в изложении Остроумовой… Ее увели из камеры в неизвестность».
При аресте Екатерины Ивановны за картиной нашли ее переписку с мужем.
Кто-то знал, где лежит переписка?
Кто-то слушал разговор с Остроумовой? Подслушивающий аппарат? Или свой стукач в квартире Калинина? Или обеих женщин вынуждали к признаниям путем чистейших провокаций?
Кто скажет?
* * *
Из протокола допроса Калининой Е. И. От 9.12.1938 года:
«ВОПРОС: Дадите показания о вашей правотроцкистской контрреволюционной деятельности?
КАЛИНИНА: Контрреволюционной, правотроцкистской работы я не вела, мне может быть поставлено в вину лишь общение с людьми, обвиняемыми как правотроцкисты…
ВОПРОС: Дадите показания об антисоветской деятельности Остроумовой?
КАЛИНИНА: Остроумову я знаю как члена партии, никогда никаких антисоветских высказываний я от нее не слыхала.
ВОПРОС: Она утверждает, что была связана с вами по своей контрреволюционной работе, это правда?
КАЛИНИНА: Она лжет. Никогда никакой связи контрреволюционного характера у меня с ней не было, я ничего не знаю о ее контрреволюционной деятельности.
(Калининой объявляется, что ей будет дана очная ставка с Остроумовой. Вводится Остроумова.)
ВОПРОС К ОСТРОУМОВОЙ: Что вам известно о контрреволюционной деятельности Калининой Екатерины Ивановны?
ОСТРОУМОВА: Как я уже показывала на предыдущих допросах, я в течение ряда лет вела подрывную шпионскую работу против Советского Союза. Помимо сведений чисто разведывательного характера, я собирала различные слухи и сплетни о руководителях партии и советского правительства. Одним из источников получения слухов и сплетен была для меня Калинина Екатерина Ивановна, а также ее окружение…
Квартира Калининой была своего рода салоном, где собирались враждебные линии партии люди, где открыто критиковалась политика партии, проводимая партией коллективизация. Раз или два на этих сборищах бывал Енукидзе… Калинина не может не помнить наших ярых нападок на партию, злобную ненависть к Сталину, которого мы рассматривали, как главного виновника взятого партией курса…
ВОПРОС К КАЛИНИНОЙ: Вы подтверждаете эти показания Остроумовой?
КАЛИНИНА: Это ложь — все ложь.
ОСТРОУМОВА: Калинина была очень дружна с троцкисткой Д., другом семьи Троцкого, находившейся с Троцким, до его высылки из СССР, в интимной связи.
ВОПРОС К КАЛИНИНОЙ: Вы подтверждаете свою связь с троцкистами?
КАЛИНИНА: Я подтверждаю лишь то, что у меня с Д. была личная дружба. То, что эта связь имела антисоветский характер, — отрицаю».
Протокол этого допроса напечатан на машинке, подписан Калининой и Остроумовой. Это главный допрос в крохотном — одна тонкая папка, — бездоказательном «Деле» Калининой, и к нему мне еще придется вернуться по крайней необходимости.
* * *
К жиденькому «Делу» всесоюзной старостихи подшит (глагол! — Л.В.) и протокол допроса Д., которая признает себя виновной в том, что «в 1927 году два раза отдала свою квартиру для проведения нелегальных контрреволюционных собраний, на которых выступал Троцкий (событие десятилетней давности, но по тому времени сулящее зловещую расправу. — Л.В.). Д. вынуждена признать, что она даже присутствовала на одном из двух собраний, не выступала, но была.
Может быть, чай разливала?
«Я стала часто посещать их квартиру в Кремле как друг дома. В 1922–1923 годах, когда жена Троцкого Наталья Ивановна Седова уезжала лечиться за границу, я находилась в интимных отношениях с Троцким».
Боже, зачем Д. говорит такое? Ведь они ее об этом не спрашивают! Зачем? Может быть, в состоянии растерянности, забитости, разрушенности? Может быть…
И при чем тут Калинина?
Дело Екатерины Ивановны явно раздували (глагол! — Л.В.).
* * *
Можно только предполагать, что происходит с Калининой между двумя допросами. После очной ставки с Остроумовой она вдруг начинает оговаривать себя: «Признаюсь, что я являюсь участницей контрреволюционной организации правых. В 1928 году меня привело к ним враждебное отношение к политике партии в сельском хозяйстве. В 1928–30 годах я считала, что крестьянин крайний индивидуалист и с его психологией в колхозника превратиться нельзя…
После очной ставки с Остроумовой я сделала заявление, что признаю себя виновной в том, что являюсь участницей контрреволюционной организации. Обвинение же в шпионаже я не признаю».
Следователь прерывает ее: «Обвинение в шпионаже с вас не снимается. Вы являетесь шпионом».
И Калинину начинают уличать в том, что, находясь в Париже на лечении, она общалась с белоэмигранткой Левинсон, которая расспрашивала Калинину о жизни в Советском Союзе.
Сам факт встречи с Левинсон — уже улика против Калининой.
И весь криминал.
А дальше — ПРИГОВОР:
«Калинину Екатерину Ивановну… к лишению свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на пятнадцать лет с поражением в политических правах на пять лет. Срок исчислять с 29 октября 1938 года».
* * *
Идут годы. Идет война. В 1944 году Калинин — глава советского государства заболевает. Близится победа — ходят разговоры об амнистии заключенных. Михаил Иванович — горячий, среди руководства страны, сторонник амнистии. Это вызывает улыбку Сталина: понятно, по жене соскучился.
Среди моих подозрений-предположений есть одно: одинокий Сталин с особым пристрастием относится к свободолюбивым, слишком эмансипированным женам — Надежду напоминают. Ворошилову, Каганович, молодую Буденную, Хрущеву — преданных мужьям, семейных женщин — он не трогал, а вертихвосток, возомнивших о своем равенстве, не жалел. Калинина, хоть и немолода, но вполне вертихвостка: то и дело сбегала от мужа, якобы на работу. Знаем мы эту работу.
И сам Калинин под ногтем. Сразу два зайца убиты.
И третий заяц лежит: вот они сталинские прозорливость и великодушие — весь Кремль очистил от внутреннего врага, но невиновных не коснулся: Калинина в тюрьме, а Калинин, можно сказать, на троне.
Что касается «трона», то есть у Лариной-Бухариной свидетельство: «В томском лагере, где содержались в заключении только жены так называемых изменников родины, в большинстве своем расстрелянных, была одна белая ворона — жена неарестованного московского профессора, по-видимому, попавшая к нам по ошибке. Профессор… добился приема у Калинина. Когда он изложил свою просьбу, Калинин ответил: «Голубчик, я нахожусь точно в таком же положении. Я, как ни старался (выделено мной. — Л.В.), не смог помочь своей собственной жене. Не имею возможности помочь и вашей».
Вот вам и мощь сидящего на троне.
* * *
У Михаила Ивановича было одно преимущество перед всей страной: он первым узнавал о тех или иных своих указах и постановлениях. Первым после Сталина и еще кого-нибудь — не знаю, кого, может быть, каждый раз разных: Берии, Поскребышева?
Узнав об амнистии победного года, которую он должен будет санкционировать, Калинин собрал своих детей и продиктовал им текст письма Сталину с просьбой о помиловании их матери. В День Победы сестра Екатерины Ивановны поехала туда, где находилась Калинина, получила свидание с ней и дала на подпись прошение о помиловании.
Екатерина Ивановна отказалась подписывать прошение: «Я ни в чем не виновата — не о чем просить».
Сестра накричала на нее и заставила подписать.
И вот результат: выписка из протокола заседания Президиума Верховного Совета СССР, возглавляемого мужем Екатерины Ивановны. Датировано 14 декабря 1946 года (значит, если верить семейным воспоминаниям, то понадобилось полтора года, чтобы прошение гордой эстонки попало из лагеря на стол к Сталину и от Сталина — на стол Президиума. Или постановление о помиловании датировано задним числом? — Л.В.).
«Калинину Е. И. помиловать, досрочно освободить от отбывания наказания и снять поражение в правах и судимость.
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР
А. Горкин».
На всех бумагах Президиума всегда было две подписи: Калинин и Горкин. Это, возможно, единственная бумага без подписи Калинина. Он в это время тяжко болен, да и подписывать помилование собственной жены более чем странно.
Чего же я хотела от Буденного, если сам глава государства не мог заступиться за свою женщину? За мать своих детей.
* * *
Возвращаюсь к «Делу» Калининой. В нем, как и в других делах, нет показаний мужа — типично для сталинского политического правосудия, которое как бы защищает этого великого мужа от жены-террористки и шпионки.
Есть в «Деле» написанное рукой Екатерины Ивановны письмо на имя главного прокурора СССР Руденко от 24 августа 1954 года (прошли годы, но она хочет заменить помилование полной реабилитацией):
«22 апреля 1939 года я была осуждена военной коллегией… якобы я состояла в троцкистской организации, имела связь с троцкистами и неоднократно обсуждала вопросы террора…
Следствие мое первоначально велось такими методами, что я вынуждена была дать на себя ложные показания.
Мои первые следователи Иванов и Хорошкевич, которых я считаю прямыми агентами фашизма, полностью нарушали все советские законы в отношении ведения следствия.
Во-первых, мне не было в течение всего следствия предъявлено никакого конкретного обвинительного материала, лишь голословно бросали мне в лицо, что я провокатор, террорист, шпион, участник контрреволюционной организации, поэтому я должна обвинить себя сама, что они имеют материалы. На мое предложение, чтобы, если у следствия есть на меня клеветнический материал, проверить его вместе со мной, следователи заявили (это предложение в «Деле» не зафиксировано. — Л.В.), что им проверять нечего, все известно, весь материал проверен еще до моего ареста, а теперь требуется, чтобы я призналась сама.
Когда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, что было пятьдесят дней спустя после моего ареста, там меня морозили раздетую, зимой, в подвалах, применили ко мне побои, я дошла до точки и дала ложные показания, якобы я вела антисоветские разговоры о колхозах.
Протокол формулировал следователь, я только подписывала…
В ночь с 9 на 10 декабря 1938 года у меня была очная ставка с гр. Остроумовой, но протокола очной ставки не составили, и мы обе его не подписывали, а через три месяца нас заставили подписать протокол, неизвестно где и когда составленный, якобы проведенной очной ставки, но протокол этот ничего общего не имеет с фактическими показаниями Остроумовой в моем присутствии, хотя и подписан ею. (Выделено мной. — Л.В.)
…Я просила следствие дать мне возможность иметь защитника, ввиду того что я малограмотна, нерусская и плохо умею формулировать свои мысли.
…Ввиду вышеизложенного прошу вас, гражданин верховный прокурор, опротестовать неправильный приговор, освободить меня от несуществующего, выдуманного в угоду врагам, преступления…»
Сравним язык протокола и очной ставки и язык собственноручного письма Калининой. Очень разные. Из этого следует (принимая во внимание признание Калининой в письме), что протокол есть не что иное, как «авторское сочинение» следователя, постфактум, для фабрикации «Дела».
И возможно, в действительности показания Валентины Остроумовой не были таким нелепым оговором подруги и самооговором?
В заключении по «Делу» Калининой есть строки: «Из материалов «Дела» видно, что в момент ареста Калининой каких-либо данных об её антисоветской деятельности не было, за исключением неконкретных показаний Остроумовой. Калинина была арестована 25 октября 1938 года, но до 13 февраля 1939 года она содержалась под стражей без санкции прокурора, которая была оформлена лишь после дачи ею признательных показаний…
Установлено, что арест Калининой является актом расправы со стороны ныне изобличенных врагов народа Берии и Кобулова, принимавших участие в расследовании по ее «Делу».
Заключение по «Делу» датировано тем же днем, что и вышеприведенное письмо Калининой, это наводит на мысль: новое хрущевское вреда спешило смыть старые грехи. И начало «уборку», как водится, сверху.
* * *
Сидим с внучкой Екатерины Ивановны, Екатериной (в честь бабушки) Валерьяновной, в ее квартире, рассматриваем фотографии, книги, документы. Екатерина Валерьяновна внимательно собирает все, касающееся ее предков. Музей Калинина, в котором, по признанию Екатерины Валерьяновны, «мало что можно найти», в 1991 году демонтируется, и внучка Калининых хочет сберечь, что можно.
Она любит своих предков и не отдаст их никому. Никакой досужей молве.
В собрании Екатерины Валерьяновны, находившей материалы в архивах по крупицам, много ценного, никому не известного. Взять хотя бы цитату из письма Калинина: «По замечанию многих друзей, я — один из тех, которых власть мало меняет, а сам я в глубине души думаю: оно, конечно, хорошо: торжественные встречи, речи, излияния, автомобиль, общее внимание и даже большее внимание женщин (выделено мной. — Л.В.), но все-таки потерять все это, мне кажется, не столь безнадежно жалко».
Не берусь подробно комментировать, но то, о чем пишет Калинин, по-моему, к власти не имеет никакого отношения. Это похоже на привилегии тенора.
— Что вы скажете об Остроумовой? — задаю вопрос Екатерине Валерьяновне. Она еще не знает, что я читала «Дело» ее бабушки. Она его не читала. Ей не пришла еще в голову мысль об архиве КГБ.
— Валя была блестящая стенографистка. Отличный работник. Женщина по-своему очень сильная. Замечательная. У нее не складывалась личная жизнь, и она сложила ее сама: родила двоих детей, воспитывала их.
— Какие у нее были отношения с Екатериной Ивановной?
— Самые близкие, дружеские, а что?
— Когда выпустили Остроумову?
— Ее расстреляли.
— Бабушка что-нибудь рассказывала вам об Остроумовой в последние годы жизни, они встречались в тюрьме?
— Бабушка вообще о тюрьме не говорила. Она почему-то не захотела поехать к ее детям. Многих детей заключенных посетила, а к ним не поехала.
И тут я рассказываю о своих посещениях КГБ, о «Деле» Калининой, рассказываю о допросе, об очной ставке, о письме.
— Бедная Валя, мне говорили, ее страшно пытали в тюрьме. На допросы носили, она не могла сама идти, — говорит Екатерина Валерьяновна.
Она чутка и благородна, понимает, что нельзя, невозможно осуждать кого бы то ни было, попавшего в ад пыток.
Тем труднее мне сегодня причинить боль Екатерине Валерьяновне. Но молчать не позволяет правда жизни, а также, надеюсь я, что вместе с нею мы сумеем разобраться даже в самом необъяснимом.
— Что случилось с братом Екатерины Ивановны, Владимиром? — спрашиваю, зная, что случилось.
— Расстреляли. За что — не могу сказать.
* * *
Из протокола допроса Калининой Е. И.:
«СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы обвиняетесь в том, что вели контрреволюционную пропаганду против СССР. Признаете ли себя виновной?
КАЛИНИНА: Нет, не признаю. Контрреволюционную работу я не вела. Более того, я всегда боролась с врагами партии и Советского Союза и разоблачала их.
ВОПРОС: Кого же вы разоблачили?
КАЛИНИНА: Я разоблачила своего родного брата, Лорберга Владимира Ивановича. В 1924 году я узнала, что он был провокатором. Я потребовала от него, чтоб он явился в ОГПУ и заявил о своей прошлой работе агентом царской охранки. Он явился, был арестован и расстрелян.
ВОПРОС: Как вы узнали, что ваш брат был провокатором?
КАЛИНИНА: О том, что мой брат Владимир был провокатором, мне рассказал мой брат, Константин Иванович Лорберг.
ВОПРОС: Что именно он вам рассказал?
КАЛИНИНА: Константин Иванович рассказал мне, что Лорберг Владимир в городе Калинине (!!! — Л.В.) был разоблачен Нарвской социал-демократической организацией как провокатор, выдавший царской охранке ряд товарищей.
ВОПРОС: Как же вы поступили, получив это сообщение?
КАЛИНИНА: Получив это сообщение, я вызвала к себе Владимира Лорберга и спросила, правда ли это? Он сознался мне, что действительно был связан с царской охранкой и выдавал ей участников эстонской социал-демократической организации. Тогда я потребовала от Лорберга, чтобы он немедленно явился в ОГПУ и признался.
ВОПРОС: Почему вы сами не сообщили об этом партии?
КАЛИНИНА: Я хотела, чтобы брат сам, лично заявил о своем проступке, но я сказала ему, что если он не заявит, то заявлю сама. Кроме того, я помогла брату связаться с ОГПУ, звонила Бокию и попросила его принять брата».
* * *
Повторяю, Екатерина Валерьяновна не из тех, кто отдаст предка кому бы то ни было. И я такая — не отдам предка. Понимая ее, слушаю, как она пробует объяснить мне всю эту ситуацию иначе: мол, бабушка наговорила на себя, спасаясь.
Может быть, и так — спорить не берусь, не имея материалов, да и не моя это тема — Владимир Лорберг.
Пытаюсь представить себе Екатерину Калинину в 1924 году (критический год ее жизни. — Л.В.). Пламенная большевичка — она узнала о провокаторстве брата. Ее честная, твердолобая, прямолинейная натура возмущена до глубины души: брат должен искупить вину любой ценой. Даже ценой жизни.
Можем ли мы, сегодняшние, судить своим, сегодняшним, судом тех людей? То, что тогда было подвигом, сегодня может быть расценено как злодейство. То, что тогда было злодеянием, сегодня смотрится как подвиг или вполне оправдываемый поступок.
Хотя, кажется, провокаторство никогда подвигом не считалось.
Но родной брат…
Возможно, побег на Алтай как-то связан с делом Лорберга. Убежать, не мозолить глаза, не объяснять никому… Возможно, и год 1924-й критический из-за брата. Классовая борьба с врагом не со Сталина же началась.
Если Аллилуеву чуть не выгнали из партии за опоздание на работу, а Крупской Сталин грозил Контрольной комиссией за непослушание, то тень провинившегося брата была опасна для Калининой. В противном случае ей в 1924 году не поздоровилось бы?
Но родной брат…
Не судите, не судимы будете. Старо?
Нет, вечно. Так же, как «есть Божий Суд». И лишь ему подсудна Екатерина Ивановна. Никак не Сталину. Тем более — нам, внукам и правнукам.
* * *
— Скажите, — спрашиваю я Екатерину Валерьяновну, — вы ведь хорошо помните бабушку, какая она была?
— Она была центром семьи. Всегда. Главой. А мы вращались вокруг нее. Это, наверное, главное.
И тут я вспоминаю рассказ писателя Разгона о Екатерине Калининой, которая работала в лагерной бане и очищала от вшей и гнид одежду моющихся арестантов.
— Бабушка была большая аккуратистка. До педантичности. Наверно, это эстонская черта. Она могла и не вытряхивать вшей. Наверно, бабушка думала не о том, как противно ей бороться со вшами, а о том, как приятно будет людям после бани облачиться в незавшивленную одежду. Хоть ненадолго.
И я подумала: правильно, Екатерина Валерьяновна, никому не отдавайте свою замечательную бабушку, которая, будучи первой дамой государства, сумела никогда не быть ею, а осталась плотью от плоти народа — эстонского ли, русского ли, — простого и сложного, прямолинейного и противоречивого, как сама жизнь.