1953
1953
17 января 53 Была на днях у Анны Андреевны. Она читала мне Гюго – опять Гюго, будь он неладен! Скоро она уезжает.
19 апреля 53* – Ночью я несколько раз просыпалась от счастья, – сказала Анна Андреевна, когда разговор зашел об освобождении врачей[17].
В столовой пили чай два остроумца – Ардов и Шток8. Мы присоединились к ним ненадолго. Взвизгивала из-под дивана Лапа: оказывается, ее в детстве ударили ногой, и она теперь на всякий случай боится всех. Анна Андреевна величественно сидела посреди дивана и высочайше покровительствовала остротам.
Когда мы вернулись к ней в комнату, она прочитала мне 5-й акт «Марьон Делорм». Струятся, струятся стихи мерным, прекрасным движением, а по мне хоть бы их и вовсе не было. Я не могу словами определить разницу – где поэзия, а где мертвечина, но слышу ее ясно. Мне хотелось спросить у Анны Андреевны, много ли денег даст ей Гюго, то есть надолго ли освободит от необходимости переводить, но я не решилась.
Она бранила маршаковские переводы сонетов Шекспира.
– И зачем это ему понадобилось переводить все? Ну выбрал бы один-два любимых… И в действительности ведь сонеты в большинстве своем посвящены мужчине, а в переводах женщине. Фальсификация какая-то.
1 мая 53 К четырем часам, как обещала накануне, я собиралась к Анне Андреевне. В 3 внезапно позвонил Димус[18] и со свойственной ему настырностью стал требовать, чтобы я ехала с ним в Загорск. Я отказывалась, он настаивал. Тогда, чтобы он понял всю невозможность, я объяснила, куда иду. Не подействовало, напротив, – только поддало жару: он заявил, что мы возьмем Ахматову с собой. «Это ведь первая дама Империи!» – кричал он в восторге.
Знакомить Анну Андреевну с Димусом у меня не было охоты. «Она-то первая, да вы не второй», – сказала я. Но, может быть, она – одна и скучает? Может быть, ей захочется в Загорск?
Я решила ей позвонить.
В ответ на мое предложение раздался обрадованный голос:
– Всю жизнь мечтала побывать в Загорске. Поблагодарите вашего приятеля. Жду вас.
И трубка была повешена с такой быстротой, с какою, кажется, умеет вешать трубку только она одна.
Минут через пять Димус был у моих ворот. Через десять мы подъезжали к дому на Ордынке. Вел машину шофер. Ехал с нами и Петя, сын Димуса, толстый угрюмый мальчик лет тринадцати.
Я поднялась к Анне Андреевне. Она довольно долго пила кофе и собиралась. Наконец, надела старое пальто, старые черные перчатки, повязала лицо под шляпой старомодной вуалью, и мы спустились.
Димус усадил Анну Андреевну впереди, рядом с шофером, и хорошо сделал, потому что сын его, Петя, в виде протеста, что мы едем не туда, куда хотел он – в Углич, а туда, куда хотел отец – в Загорск, – барином развалился на заднем сидении, и нам с Димусом было решительно некуда девать свои руки и ноги.
Я в долгу перед Подмосковьем – я его совсем не знаю, наверное, в отместку судьбе, насильно разлучившей меня с Павловском и Царским. И не знаю зря. Чуть только из-под арки ворот глянули мне в глаза звезды на куполах, сердце обрадовалось: какой веселый храм! и кругом тоже все пестрое, веселое, праздничное, разное!
Но лучше всех архитектурных чудес была на этой прогулке Анна Андреевна. Я давно не видела ее в таком спокойном, добром и радостном духе. Омрачилась она за всю прогулку только один раз: мы проезжали мимо Рижского вокзала, и она, по ее словам, впервые его разглядела.
– Ужасно, – сказала она, отворачиваясь. И через минуту, хотя вокзал уже остался далеко позади: – Постыдно. И на таком видном месте!9
Стрекотание Димуса, к моему удивлению, не раздражало ее: напротив, она весело и добродушно на него откликалась. Ее образованность светила нам всю дорогу. Отвечая на расспросы шофера и наши, она рассказывала нам о Сергии Радонежском, о возведении Лавры, о поляках и татарах.
Когда мы вышли из машины в Загорске, нас сразу охватил ветер. День был темный, ветреный, близился дождь.
Мы вошли в Патриаршую церковь. На паперти копошились нищие, совершенно суриковские. Анна Андреевна, сосредоточенно крестясь, уверенной поступью торжественно шла по длинному храму вперед, а мы плелись за нею. (Мне в церкви всегда неловко.) Пение было ангельское. Из Патриаршего храма мы пошли в другой, поменьше. Вокруг нас шептались: «Мирские, мирские!» Тут пели не только певчие, но и прихожане. Пение стройное, сильное, будто не люди, а сама церковь поет. Лиц таких не увидишь на улице Горького; тут нет серой, безликой толпы, стертых лиц; каждое лицо определенное, свое; и глаза не без сумасшедшинки, особенно у женщин.
Анна Андреевна опустилась на колени перед иконой Божьей Матери, а мы вышли.
Скоро она присоединилась к нам. Мы направились было в Музей – но он, по случаю 1 Мая, оказался закрыт, и мы просто побродили по двору минут 20, любуясь на уютную семью церквей – таких разных и таких похожих. Бродили бы и дольше, если бы не буйный ветер.
Димус все время порывался сфотографировать Анну Андреевну. Она не позволяла, он настаивал. Тогда она, помедлив секунду, повела вокруг зоркими глазами и сразу нашла то, что искала:
– «Фотографировать запрещено», – прочитала она по складам. – Видите? Черной краской? И отлично. А то сказали бы, что я специально сюда приехала сниматься на фоне древностей.
Но когда мы вышли на площадь, Димус все-таки ухитрился снять нас обеих возле машины.
Мы быстро уселись внутрь, спасаясь от ветра.
– У вас волосы стояли дыбом, когда нас снимали, – шаловливо сказала мне Анна Андреевна. – До самого неба. Вот будет интересная фотография![19]
Димус открыл свой тугой портфель и закормил нас бутербродами, шоколадом и пастилой.
Отправились в обратный путь. В машине стало просторнее: сытый Петя подобрел и уселся по-божески. Я тоже стала испытывать к Димусу нечто вроде благодарности за эту интересную и уютную поездку.
Дождь не состоялся. Посветлело. Плохая дорога длилась недолго. Вдруг из-за туч вышло солнце, и все засияло кругом. Едва распускающиеся деревья бежали по сторонам. Под солнцем стало видно, что они зеленеют. Анна Андреевна рассказывала об Истре, где была у Эренбургов, и о Новом Иерусалиме. Димус спросил, посетила ли она выставку 53-го года. – «Да». – «Ну, как?» – «Опять двойка!»[20]
Димус захохотал. Он вообще оказался смешлив, словно дьякон в «Дуэли».
Анна Андреевна стала рассказывать, весьма неодобрительно, о Музее-квартире Пушкина на Мойке в Ленинграде.
– Я помню, как в квартире Пушкина помещался Рыбтрест. Потом на том месте, где Пушкин умер, – ванная. Это уже на моей памяти. Зачем же внушать экскурсантам, будто все так и было при Пушкине, как в этой квартире сейчас? И какая бестактность, какое бездушие – повесить в его спальне, над его постелью витрину с портретами всех его врагов! Тут и Николай I, и Уваров, и Бенкендорф, и Полетика. Внизу бы повесили, в раздевалке, там можно 20 таких витрин разместить. Поглядев на это, я раздумалась о том, что такое слава. Умрешь, и над твоей постелью повесят портреты твоих врагов… Да ну ее к черту!
Димус захохотал.
Анна Андреевна внимательно глядела в окно. Еще в Лавре она сказала мне:
– Сколько пьяных! Все, кроме нас. Посмотрите на этого – бедненький! для праздника голубенькую рубашечку надел, а теперь ноги не держат.
И по дороге она все дивилась пьяным.
– Это как в день мира с Финляндией, помните, Лидия Корнеевна? Я шла к вам (а жили мы друг от друга очень близко – пояснила она Димусу) – и по пути насчитала четырех женщин, лежавших в луже и уже успевших примерзнуть.
Димус захохотал. Я перестала испытывать благодарность.
Мы снова проезжали мимо Рижского вокзала.
– А, вот оно опять, – сказала Анна Андреевна. – Да. Так и есть. Оно.
Димус повез нас смотреть иллюминацию. Ленинские горы. Университет.
Выйдя из машины во дворе на Ордынке и поблагодарив Димуса, Анна Андреевна сказала:
– Я запомню 1 мая 1953 года. Счастливый день.
Димус был очень польщен. Подвозя меня на улицу Горького, он все повторял:
– Она может считаться первой дамой Империи, не правда ли? Многие ее высказывания имеют, не правда ли, мемуарный характер?
4 мая 53 Сегодня я провела у Анны Андреевны совсем ленинградский вечер: читала она мне, наконец, собственные стихи, а не переводы. Читала Ахматову – не Гюго.
Пять стихотворений 45–46 г. – «Cinque». «Иду я, чудеса творя». В самом деле, чудеса: 5 чудес[21].
В довершение счастья, она, без просьбы с моей стороны, подарила мне окончательный вариант «Поэмы».
Тут я неизвестно почему расхрабрилась и прочитала ей собственную поэму. (Читала я ей свои стихи до сих пор только в Ташкенте. После ссоры и после возобновления знакомства она ни единого разу не спросила: пишу ли я? И я – молчок. А тут, неизвестно почему, решилась. Смотрела на нее и читала без страха.)
Резолюция Анны Андреевны:
– Смелая вещь. До меня меньше доходит школьная тема, но это естественно. А Нева из окна очень хороша, и Madonna Litta вылеплена прекрасно… Только – это еще не конец, надо еще главу[22].
Помолчали.
Потом она сообщила прекрасную новость: ее перевод Гюго принят, деньги ей должны выдать на днях!
– Мне говорили: «Котов любит держать счета на столе», но мой он подписал сразу[23].
Когда получит все деньги, собирается купить Алеше Баталову в подарок «Москвича». (Та комната, которую она занимает на Ордынке – это ведь Алешина комната.)
Неужели у нее будут деньги? Неужели когда-нибудь окончится ее нищета? Вот еще одна безусловная заслуга Гюго перед литературой: благодаря ему Ахматова на какое-то время избавится от переводов и снова будут беспрепятственно рождаться ее стихи.
…Вечер мы провели с ней совсем по-ленинградски еще и потому, увы! – что она рассказала мне о последних подвигах Двора Чудес[24]. А я-то воображала – это уже позади!
…Возвращаясь домой, думала: какая еще глава необходима в моей поэме.
14 мая 53 Сегодня среди дня вдруг позвонила Анна Андреевна: «Можно к вам сейчас?» – пришла и просидела до вечера.
В солнечном луче, от которого она не отклонялась, ярко были видны ее зеленые глаза и глядящая из них – она.
Я сейчас читаю дневники Толстого, том за томом, один лежал на столе. Анна Андреевна заговорила о Толстом. Как всегда, когда она говорит о нем, в ее речах смесь негодования и восторга.
– Силища какая. Полубог! Но все из себя и через себя – и только. Пока он любил Софью Андреевну, она и в Кити, она и в Наташе… Да, да, и в Наташе, не удивляйтесь… Вы думаете, отчего Наташа жмот – в конце, в эпилоге? Оттого, что Софья Андреевна оказалась скупой. Другой причины нет: ведь Наташа-то была добрая, щедрая, сбрасывала с саней вещи, чтоб поместить раненых… Отчего же она стала скупая? Софья Андреевна!.. А когда он разлюбил Софью Андреевну – тогда и «Крейцерова Соната», и вообще чтобы никто никого не любил – никто, никогда! – и чтоб никто ни на ком не смел жениться.
«Воскресение»… В чем корень книги? В том, что сам он, Лев Николаевич, не догадался жениться на проститутке, упустил своевременно такую возможность…
А деревня там, конечно, ненастоящая, деревня, как правило, такой не была, это он на голоде такую видел и сюда вписал. И эсеры там не эсеры, а толстовцы. Все через себя, всегда и только – уверяю вас.
Исторической стилизацией – стилизацией в хорошем смысле слова, в смысле соблюдения признаков времени – он никогда не занимался. Высшее общество в «Войне и мире» изображено современное ему, а не александровское. Отчасти он прав: высшее общество менялось менее всего, но все-таки оно менялось. При Александре, например, оно было гораздо образованнее, чем потом. Наташа – если бы он написал ее в соответствии с временем – должна была бы знать пушкинские стихи, Пьер должен был бы привезти в Лысые Горы известие о ссылке Пушкина. И, разумеется, никаких пеленок: женщины александровского времени занимались чтением, музыкой, светскими беседами на литературные темы и сами детей не нянчили. Это Софья Андреевна погрузилась в пеленки, потому и Наташа.
Затем она стала рассматривать первый герценовско-огаревский том «Литературного Наследства». Из ее вопросов я с огорчением убедилась, что, хотя она и ценит высоко Герцена, знает она его менее, чем мне хотелось бы, и меньше, чем я10. Я не утерпела и, когда Анна Андреевна кончила рассматривать том «Наследства», сняла с полки несколько моих любимых статей – те, где мысли ходят валами ритма – и прочитала ей вслух. По-видимому, она была увлечена, потому что, пока я разогревала обед, а потом бегала вниз за мороженым, она прилежно перелистывала Лемке, перечитывая те же статьи – «Плач», «Письма к противнику», «Поляки прощают нас» и пр.11
– Да, – сказала она за обедом, – великая проза, наравне с гоголевской, Достоевской… Вы правы: именно это есть проза Герцена, а не его беллетристика: «Кто виноват» и «Сорока-воровка». То – второсортно.
…Я между прочим спросила у нее, получила ли она деньги за свои переводы? Она рассмеялась:
– Представьте себе, я рассчитывала в этот раз получить 9 тысяч, а получила 58!
Был уже вечер, когда я отправилась ее провожать. Мы шли пешком. Когда мы проходили через Красную Площадь, Анна Андреевна показала мне дом Бориса Годунова12. Сообщила, что из ленинградского издательства ей внезапно вернули рукопись книги «Нечет»; раньше отказывались, а теперь вот вернули сами «За истечением срока хранения в архиве».
Мы взошли на мост. Анна Андреевна сказала радостно:
– Вот, получила деньги и теперь буду отдавать долги. Я Борису Леонидовичу 8 тысяч должна. У меня с этим семейством странные финансовые отношения. Борис Леонидович человек благородный, добрый, помогает многим, ссыльным и не ссыльным, да еще содержит детей Ольги Всеволодовны[25]. Зина же скупа. Чтоб оправдаться, он ее уверяет, будто все эти деньги дает мне. В ее представлении вот уже много лет он меня роскошно содержит. И вдруг я принесу всего 8 тысяч!
На мосту к нам подбежали две молоденькие девушки: «Как пройти к Малому Театру?» Анна Андреевна подробно и толково объяснила им. Мне жаль было, что девочки не знают, кто она, и не запомнят на всю жизнь ее лицо.
20 мая 53 Третьего дня Анна Андреевна уехала в Болшево.
30 июня 53 Вот и мне привелось доставить радость Анне Андреевне.
Третьего дня она меня позвала; я пошла под вечер.
Жара, в горле пересохло. Когда Анна Андреевна предложила мне чаю, я обрадовалась. Ответила строкой:
– «И я прошу как милости…»
– Как милостыни? – повторила она, подняв брови.
– Нет, как милости, – поправила я вполне уверенно. – «И я прошу как милости».
– О чем же тут уж так просить? – сказала Анна Андреевна недовольно.
Только в этот миг меня осенило, что она принимает собственные стихи за мою просьбу.
– «Но знаю, что иду туда – к врагу», – сказала я еще одну строчку.
Тогда она вдруг поняла, и все ее лицо осветилось.
– «Но знаю, что иду туда – к врагу», – произнесла она по складам, прислушиваясь.
Я прочитала:
И я прошу как милости… Но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
Уж тридцать лет, как проводили дам,
От старости скончался тот проказник…
Я опоздала. Экая беда!
Нельзя мне показаться никуда[26].
Она и праздника, оказывается, не помнила и ужасно обрадовалась ему, вернувшемуся из небытия, и трогательно меня благодарила.
Дальше начались огорчения: это всего лишь середина – и ни начала, ни конца. Анна Андреевна уверяла меня, что я должна вспомнить все, а я надеялась на нее. Я спросила, неужели это не записано?
– Было записано, – ответила она неопределенно[27].
Быть может, именно по случаю воскрешения «Подвала памяти» мы многое вспомнили в этот вечер из ленинградских вместе пережитых времен. И она задала мне тот вопрос, который все сейчас задают друг другу: надеялась ли я дожить до смерти Сталина?
– Нет, – ответила я. – Как-то про это не думалось. Я жила в сознании, что он придан нам навсегда. А вы? Надеялись дожить до его смерти?
Она покачала головой.
Я спросила, как она думает: предполагал ли сам он когда-нибудь умереть?
– Нет, – ответила она. – Наверное, нет. Смерть – это было только для других, и он сам ею ведал.
Провожая меня в переднюю, она сказала:
– Вот как мы с вами сегодня хорошо поговорили – по душам. А то все литература и литература.
5 июля 53 Сегодня Анна Андреевна рассказала мне свой «первый день»[28]:
– Утром, ничего решительно не зная, я пошла в Союз за лимитом. В коридоре встретила Зою. Она посмотрела на меня заплаканными глазами, быстро поздоровалась и прошла. Я думаю: «бедняга, опять у нее какое-то несчастье, а ведь недавно сын погиб»13. Потом навстречу сын Прокофьева. Этот от меня просто шарахнулся. Вот, думаю, невежа. Прихожу в комнату, где выдают лимит, и воочию вижу эпидемию гриппа: все барышни сморкаются, у всех красные глаза. Анна Георгиевна14 меня спросила: «Вы сегодня, Анна Андреевна, будете вечером в Смольном?» Нет, говорю, не буду, душно очень.
Получила лимит, иду домой.
А по другой стороне Шпалерной, вижу, идет Миша Зощенко.
Кто Мишеньку не знает? Мы с ним, конечно, тоже всю жизнь знакомы, но дружны никогда не были – так, раскланивались издали. А тут, вижу, он бежит ко мне с другой стороны улицы. Поцеловал обе руки и спрашивает: «Ну, что же теперь, Анна Андреевна? Терпеть?» Я слышала вполуха, что дома у него какая-то неурядица. Отвечаю: «Терпеть, Мишенька, терпеть!» И проследовала… Я ничего тогда не знала.
Это случилось 7 лет назад. И длится до сих пор.
Сегодня она озабочена Сурковым: тем, что он не звонит. Он – редактор ее новой книги. Чагин обещал, что Сурков позвонит ей… Состав книги предписан такой:
I. Переводы.
II. Стихи о мире.
III. Лирика после 46 года.
После 46-го… Только после 46-го! А до, видимо, все зачумленное.
И еще озабочена она тем, что, несмотря на большой успех ее «Марьон Делорм» среди специалистов, ей в Гослите не предложили ничего нового из Гюго. Дали китайца, необыкновенно трудного.
– Работала три часа, глянула в зеркало – губы посинели… Такой трудный! – объяснила она[29].
Показала мне подстрочник, по ее словам «совершенно немотствующий». Он сделан каким-то старым специалистом. Тут же на полях карандашные разъяснения более молодого, более толкового китаеведа. И – крохотный китайский иероглиф, который ее очень трогает.
Она спросила, читаю ли я статьи Гладкова о языке и что о них думаю. Я их изо всех сил обругала.
– Клинический случай старческого маразма, – сказала Анна Андреевна. – Как можно такое острое заболевание демонстрировать на всю страну!15 – И, бросив гладковскую чушь, заговорила о языке Замоскворечья.
– Пойдешь в баню и слушаешь банщиц: «а татары-то разодралися» – словно симфонию… Дивно говорит Борис Леонидович, чисто по-московски, лучшего языка я не слыхивала. И сестры Игнатовы. Фонетически определить, в чем тут дело, я не могу, но наслаждение их слушать16.
Затем разговор коснулся Чехова, и она снова отозвалась о нем неодобрительно – как это бывало уже столько раз!
Я пожаловалась на свою неудачу в кино со сценарием «Анны на шее»: когда я истратила на работу уже несколько месяцев, начальство вдруг спохватилось, что в рассказе нет положительного героя.
– «Попрыгунья» была бы, пожалуй, более проходима, – сказала я, – там все есть, что требуется: и отрицательная героиня, и положительный герой…
– И высмеяны люди искусства, – сейчас же сердито подхватила Анна Андреевна, – художники. Действительно, все, что требуется!
Я высказала предположение, что, быть может, там не люди искусства, а люди при-искусстве, возле-искусства…
– Ну да, Левитан!? – перебила меня Анна Андреевна. – Ведь Рябовский – Левитан… И заметьте: Чехов всегда, всю жизнь изображал художников бездельниками. В «Доме с мезонином» пейзажист сам называет себя бездельником. А ведь в действительности художник – это страшный труд, духовный и физический. Это сотни набросков, сотни верст не только по лесам и полям с альбомом, но и непосредственно перед холстом. А сколько предварительных набросков к каждой вещи! Мне Замятины, уезжая, оставили альбомы Бориса Григорьева – там тысячи набросков для одного портрета. Тысячи – для одного.
Я спросила, чем же она объясняет такую близорукость Антона Павловича.
– По-видимому, Чехов невольно шел навстречу вкусам своих читателей – фельдшериц, учительниц, – а им хотелось непременно видеть в художниках бездельников17.
Осведомилась, что я сейчас читаю. Я читаю и читаю Фета. Прочла ей наизусть: «Ель рукавом мне тропинку завесила», «Я болен, Офелия, милый мой друг», «Снова птицы летят издалёка»; она просила «Еще! еще!» и я читала еще и еще.
– Он восхитительный импрессионист, – сказала Анна Андреевна. – Мне неизвестно, знал ли он, видел ли Моне, Писсарро, Ренуара, но сам работал только так. Его стихи надо приводить в качестве образца на лекциях об импрессионизме.
11 июля 5 3 Была у Анны Андреевны.
У нее Эмма Григорьевна.
Сурков не звонил.
Анна Андреевна начала было читать нам своего китайца, но запуталась в листках и, огорчившись, отложила.
А китаец интересный. Ей осталось 28 строк.
Пришла Нина Бруни, подарила берестяную коробочку и шпажник18.
16 июля 53 В 10 часов вечера, когда я уже лежала в постели, телефонный звонок: Ахматова.
– Лидия Корнеевна, не может ли случиться, что вы согласитесь сейчас ко мне придти? В порядке чуда?
Я встала, оделась и в порядке чуда пошла к ней по проливному дождю.
У нее в комнате Ардов. Острит, сыплет анекдотами, показывает игрушки и коробочки, склеенные им самим. Анна Андреевна выслала его из комнаты: «Я хочу прочесть Лидии Корнеевне китайца. Я его кончила»[30].
– Вы будете первой слушательницей… Нет, неправда… Я читала еще Липскерову, и он сказал… Нет, я вам потом скажу, что он сказал…
Надела очки, опустила глаза – лицо сразу сделалось неподвижным, суровым – и тихо, торжественно начала читать.
Ну что я понимаю в китайцах? Ровным счетом ничего. Мне оставалось только честно отдаться своему восприятию и следить за стихами и за собою. Наверное, этот поэт для Ахматовой роднее, чем Гюго, потому что сквозь века стих позволяет расслышать струю жизни. Перевод, по-видимому, отличный. Вслушиваясь, я искала пустот, натяжек, искусственностей и не нашла нигде. Я поздравила автора, повторив, конечно, сто раз, что я тут не судья.
– А вот Липскеров объявил так: «для первого раза это ничего»19.
Мы пошли пить чай с Ардовым. Он был очень радушен, заварил какой-то особенный чай. Анна Андреевна меня сконфузила, сказав: «Лиде нравится».
Мы быстро вернулись к ней в комнату. Она прилегла. Китаец ее замучил. Жалуется на сердце, говорит: «Живот чужой, руки и ноги холодные».
Сурков не звонит.
19 июля 53 С утра позвонила Анна Андреевна и попросила непременно придти к ней сегодня: завтра она уезжает.
Я пошла днем. У нее Харджиев. Анна Андреевна осунулась за те два дня, что я ее не видела, и с горечью объяснила причину своего отъезда. Мы долго сидели втроем в столовой. Ардовых нет; Анна Андреевна попробовала было найти чай и заварить его, но не нашла. Я тоже. Зато Николай Иванович быстро разобрался в хозяйстве, и мы пили вкусный, крепкий чай.
Почему-то зашла речь о Тургеневе. Мы дружно на него накинулись.
– Так провинциально! – говорила Анна Андреевна. – «Клара Милич» или «Стук-стук!» прямо как из подвала провинциальной газеты.
Я сказала, что зато «Первая любовь» у него хороша.
– Вы просто давно не читали. Перечтите! – строго ответила Анна Андреевна. – Что у него хорошо, так это «Конец Чертопханова». А вовсе не «Первая любовь».
3 октября 53 Приехала Анна Андреевна, и я у нее была. Но я долго не писала дневник и позабыла дату.
Вот упомненные речи:
1) – Заметили ли вы, что в какой-то момент Толстой выпал из литературы. Он был в ней, а потом перестал иметь к ней какое бы то ни было отношение. Конечно, он всегда и отовсюду был слышен и виден – из любой точки земного шара, – но уже как явление природы: ну как зима, осень, заря…
2) – В Ленинграде Союз Писателей не обращает на меня ровно никакого внимания. Я ни одной повестки не получаю, никогда, никуда, даже в университет марксизма-ленинизма. Со мною обращаются как с падалью – или, пожалуй, еще хуже – вы слышали, как в очередях говорят: «вас здесь не стояло»!
3) – Ленинград этим летом был прекрасный. Я к нему привыкла, всяким его видела, но таким – никогда. Весь в розах и маках. Летний Сад великолепен. Но там за мной идет такая вереница теней…
На прощание – после чаю и фарсов Ардова – она мне сказала:
– Приходите! Поедем куда-нибудь вместе на Алешиной бибишке.
(«Бибишкой» называется Алешин «Москвич».)
10 октября 53 Была на днях у Анны Андреевны. Она прочитала мне свою статью о «Каменном Госте»[31].
Опять-таки: какой я пушкинист? Но меня поразило проникновение в душевную биографию Пушкина, обилие интуитивных догадок, подтвержденных логикой ясного, трезвого ума… Написана при этом статья не очень хорошо – дурная литературоведческая традиция сказывается даже на Ахматовой: статья только местами дорастает до прозы.
Анна Андреевна вынула из чемоданчика и показала мне экземпляр своей рукописи, сданной в издательство в 1946 году и возвращенной недавно с пометкой:
«Возвращается за истечением срока хранения».
17 октября 53 Вчера мне звонила Анна Андреевна.
Звонила она от Ардовых – но туда пришла только в гости, а живет у Харджиевых, на Кропоткинской, где нет телефона.
Новости великолепные: однотомник будет! и скоро! и лирика разрешена не только после 46 года, но и до! по ее выбору! И обращались с ней в издательстве почтительнейше – посылали машину! И Сурков объявил о будущей книге официально, на большом собрании – так что все как бы и в самом деле!
Рада ли я? О, что говорить! Лучше поздно, чем никогда. Лучше; но почему-то это радость отравленная, как странным образом отравлены все наши теперешние радости. Наверное, интоксикация прошлым.
Долгих лет нескончаемой ночи
Страшной памятью сердце полно.
(Блок)
21 октября 53 Звонила Ахматова. Книга ею сдана… Вот как!
30 октября 53 27-го была у меня Анна Андреевна.
Позвонила от Ардовых, куда приехала ненадолго. Вызвалась приехать ко мне. Потом:
– Только я не знаю, где вы живете.
– ?
– Признаюсь, в последний раз меня к вам провожали.
Я объяснила подробно, где живу, и осведомилась,
хорошо ли она справляется с лифтом.
– Великолепно! (Ударение на втором е, оно долгое, а о посреди – почти не слышно.) Великолепно! Я, конечно, с легкостью поднимаюсь и опускаюсь, вот только кнопки нажимать не умею.
Я вызвала такси и поехала за ней.
И вот она у меня.
Я была счастлива видеть ее новую шубу, туфли, перчатки… Спасибо Гюго и милой Нине Антоновне!.. В черном новом платье и в белом платке на плечах под белой сединой сидит у меня в кресле «строга, прекрасна и ясна», приложив к щеке руку с отгибающимися назад пальцами.
Чуть-чуть запавший рот, чуть-чуть поблекшие серо-зеленые глаза.
Она была оживлена и даже весела, но я сразу почувствовала под оживлением – тревогу.
Так и есть: она боится, что Сурков предложит ей квартиру в Москве.
Она не хочет. Почему? Говорит, потому, что если она переедет сюда – в ее комнату в ленинградской квартире кого-нибудь непременно поселят и, таким образом, Ирина окажется в коммунальной квартире.
Но я думаю, тут не только в Ирине дело.
Анна Андреевна жить одна не в состоянии, хозяйничать она не могла и не хотела никогда, даже и в более молодые годы. А что же теперь, с больным сердцем? Теперь ей гораздо удобнее жить в Москве не хозяйкой, а гостьей. (Судя по ее частым наездам в Москву – в Ленинграде, «у себя», ей совсем не живется.)
– Не знаю, как быть, – сказала она со вздохом. – Нина Антоновна и Николай Иванович требуют, чтобы я согласилась.
Я промолчала. Я недостаточно уверена, чтобы советовать.
Разговор с Сурковым состоится завтра, он обещал заехать за ней и увезти к себе. Разговор будет о книге – и вот, она боится, о квартире.
Я спросила, читала ли она когда-нибудь стихи Суркова и что о них думает.
– Местами есть нечто, отдаленно напоминающее поэзию.
Помолчав, она предложила мне снова прочитать ей кусок из «Подвала памяти». Оказалось, к моему огорчению, она более ничего не вспомнила, ни в начале, ни в конце. На этот раз я не только повторила вслух вспомненные мною раньше строки, но и написала их: быть может, думала я, бумага подтолкнет ее память – и, записывая середину, внезапно сама вспомнила последнюю строчку всего стихотворения:
Но где мой дом и где рассудок мой?
(Как я могла забыть, хотя бы на минуту, эту строку, – это угрожающее длинное с в слове «рассудок» – и четыре трезвые д – эту страшную строку, венчающую весь монолог каким-то приступом безумия?
Но где мой дом и где рассудок мой?)
Анна Андреевна взяла в руки листок, поглядела на него, поглядела на меня и проговорила:
И кот мяукнул. Ну, идем домой!
Но где мой дом и где рассудок мой?
Так нашлись еще две строки, но дальше ни шагу.
– Значит, там был кот, – с надеждой сказала я.
– Мало ли на свете котов! – ответила Анна Андреевна.
В 11 часов я вызвала такси и поехала ее провожать на Кропоткинскую к Николаю Ивановичу.
– Звонил Борис Леонидович, звал на понедельник к ним, – рассказывала она по дороге. – «От этого дня зависит, стоит ли жить!» Это означает: чтение романа, вёдра шампанского, икра, актеры… Я не пошла.
– Вот с этого места началась для меня Москва, – сказала она, когда мы проезжали мимо какого-то переулка близ Кропоткинской. – В 18 году, я, замужем за Шилейко, жила тут, в Третьем Зачатьевском. Лютый холод и совершенно нечего есть… Если бы я тогда осталась в Москве, другой была бы моя биография… Неподалеку был храм, там всегда звонили.
– «С колоколенки соседней звуки важные текли»? – спросила я[32].
– Нет, «Переулочек-переул…»[33]
Мы приехали.
4 ноября 53 Вечер провела у Анны Андреевны. Она снова живет у Ардовых. Полеживает. Где-то в гостях ее настиг радикулит – ни встать, ни сесть – она переносит боль, слегка морщась, но с иронической улыбкой.
Была она у Суркова. Оказалось: ей предлагают в Москве не квартиру, а комнату, а в книге стихи все-таки только после 1946 года… Вот и отравленная радость!
– Сурков уверяет, что на стихах только после 46 года настаивал Симонов. Предлог такой: если напечатать стихи до 46 года и после – сразу будет видно, что после 46 года я стала писать гораздо хуже. Но, конечно, это лишь предлог. Просто ему кто-то передал, будто я браню его стихи. И это месть. А я их и не читала.
Симонов в 49 году приезжал в Ленинград и метал громы и молнии: «ахматовщину надо выжечь каленым железом». Я сказала об этом Суркову[34].
А Сурков был очень деликатен и мил. Уверяет, что будет настаивать на полноте. Из представленных мною стихов просил меня убрать только шесть стихотворений: «Хорошо здесь: и шелест, и хруст»[35], «Тот город, мной любимый с детства»[36] и еще какие-то, я не помню…
Наверное, я изменилась в лице, потому что Анна Андреевна спросила:
– Что с вами? Что случилось?
Оба эти стихотворения – любимейшие мои из любимых и одни из самых замечательных в русской лирике.
– Почему же деликатный Сурков хочет изъять «Хорошо здесь: и шелест, и хруст»? – спросила я, сдерживая злобу, тихим голосом.
– Идеализм, – спокойно ответила с кровати Анна Андреевна. – В стихотворении говорится: мы прошли вместе в далеких веках, а этого на самом деле не бывает. Человек живет в определенном веке и в далеких веках ни вместе, ни не вместе пройти не может. Это идеализм.
– Вы сами догадались или вам объяснил Сурков?
– Сама.
– Ну, а «Тот город, мной любимый с детства» почему нельзя?
Она не ответила.
Господи, когда же наконец перестанут твориться над нами эти злодейства? Оба стихотворения – ликующие: в первом – долгая остановка посередине, точно набираешь дыхание накануне счастья, и оно наступает:
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем;
оба полны любовью к русским сугробам, к зиме, к русскому языку —
…И слушала язык родной.
И дикой свежестью и силой
Мне счастье веяло в лицо,
Как будто друг, от века милый,
Всходил со мною на крыльцо.
Да, русский язык ей «друг, от века милый», а вот редакторам, издателям, собратьям по перу…
– Я прошу вас пока никому ничего о Симонове не говорить, – сказала Анна Андреевна. – Через некоторое время я сама скажу человекам десяти, и тогда ему станет не очень весело: он ведь любит казаться либеральным… А насчет книги мне совершенно все равно: выйдет ли так называемая большая книга, или маленькая, или совсем не выйдет никакой. «Большая» – это обескровленное «Из шести книг», дающее о поэте ложное представление – как, знаете, бывает очерк лица, беглый, не в 3/4, а еще меньше. «Маленькая» – это вообще вздор. Я не обрадуюсь, если книга выйдет, и не опечалюсь, если она не выйдет совсем20.
Анна Андреевна, поморщась от боли, села, приказала мне взять перо и бумагу, и мы снова начали вспоминать «Подвал памяти». Она вспомнила почти все (не знаю, при мне или раньше), я – ничего. Теперь не хватает только первых двух строчек:
……………………………….
……………………………….
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она меня всегда морочит.
Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
Мне кажется – опять глухой обвал
За мной по узкой лестнице грохочет.
Чадит фонарь, вернуться не могу,
А знаю, что иду туда – к врагу.
И я прошу как милости… Но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
Уж тридцать лет, как проводили дам,
От старости скончался тот проказник…
Я опоздала. Экая беда!
Нельзя мне показаться никуда.
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен,
Сверкнули два живые изумруда!
И кот мяукнул. Ну, идем домой.
Но где мой дом и где рассудок мой?
Я напомнила Анне Андреевне, как в Ташкенте мы были с ней вместе у Толстых; там, после ужина, Алексей Николаевич просил Ахматову читать стихи; она отнекивалась, не знала что, и наконец недовольно спросила меня: «Скажите, Лидия Корнеевна, что читать?» Я посоветовала: «Подвал памяти». Она прочла. И тут вдруг Толстой на меня напустился: «Зачем вы такое подсказываете? К этому незачем возвращаться!» Мне хотелось ему ответить, как в анекдоте: «Простите, господин учитель, это не я написал «Евгения Онегина»».
– Вот, всякий вздор помните, а первые две строки не можете вспомнить! – сказала Анна Андреевна. И прибавила жалобным голосом: – Вы хоть скажите мне – про что там?
Затем заговорили о Пастернаках; о Зинаиде Николаевне она с негодованием:
– Целый день играет в карты с женой Сельвинского. Вот и все. Какое тупое, бездарное времяпрепровождение… Кстати, вам очень кланяется Сельвинский. Его затащил сюда Ардов, не предупредив обо мне: для Ардовых я лицо партикулярное. Сельвинский же перепугался и смутился, увидев меня неожиданно. От смущения десять раз просил передать привет вам[37].
Когда я прощалась, Анна Андреевна попробовала было встать на ноги. И вскрикнула от боли. Я умоляла ее не провожать меня, сама открою и захлопну дверь, но она не послушалась.
– Я вспомнила, как это надо делать, меня учили: надо сначала лечь и потом встать – сразу.
Легла поперек постели и встала – уже без стона; даже не поморщась.