1958

1958

165 Ф. И. Тютчев. Стихотворения. Письма / Вступит, статья, подготовка текста и примечания К. В. Пигарева. М.: Гослитиздат, 1957.

166 …эти кощунственные строки. – «Новое увлечение уже старого и больного поэта причинило ему много душевной муки, но владело им до конца его жизни, – сообщает Бухштаб. – 1 января 1873 г. Тютчев был разбит ударом. Лежа с парализованной половиной тела, с плохо поддающейся усилиям речью, Тютчев требовал, чтобы к нему пускали знакомых, с которыми он мог бы говорить о политических, литературных и прочих интересных вопросах и новостях… К весне Тютчеву стало лучше, он начал выходить.

9 июня 1873 г. дочь Тютчева Дарья Федоровна пишет своей сестре Екатерине: «Бедный папа потерял голову. Страсть как будто бичует его. Эта особа пытает его медленным огнем. Это она виновница его положения, она возбуждает его, и без того больного, играя на его нервах, натянутых до последней степени».

11 июня последовал новый удар, через несколько дней – третий. Тютчев прожил еще месяц… 15 (27) июля 1873 г. Тютчева не стало». (Ф. И. Тютчев. Полное собрание стихотворений. Вступительная статья Б. Бухштаба. Д.: Сов. писатель, 1957. Б-ка поэта. Большая серия. С. 14.)

167 Тамара Владимировна Иванова (1900–1995) – переводчица, жена писателя Всеволода Иванова. Семья Ивановых – не только соседи Пастернака (ближайшие – по писательскому поселку Переделкино, близкие – по писательскому дому в Лаврушинском переулке, в Москве), но и почитатели и друзья. Ивановы – постоянные (иногда первые) слушатели стихов и прозы Пастернака. Они принимали живое участие в литературных и житейских невзгодах соседа и друга. В особенности дружен был Борис Леонидович с сыном Ивановых, Вячеславом Всеволодовичем (по-домашнему – «Комой»). О Коме подробнее см. ²¹³, а также ²⁰⁰.

Тамара Владимировна – автор книги воспоминаний, в которой немало страниц посвящено дружбе Ивановых с Пастернаком. (Тамара Иванова. Мои современники, какими я их знала. М., 1984 и 1987.) Позднее она написала о Пастернаке вторично – см. «Воспоминания-П».

Когда в семидесятые-восьмидесятые годы, уже после кончины не только Бориса Леонидовича, но и Зинаиды Николаевны Пастернак, Союз Писателей принялся выселять из дому его семью – Тамара Владимировна играла большую роль в защите дома Пастернака и настойчиво требовала превратить его в Музей.

Елена Ефимовна Тагер (1904–1981) – искусствовед, автор статей о советской скульптуре и графике; она и ее муж (литературовед Е. Б. Тагер) – знакомые Пастернака и его семьи.

168 о том, какие предпринимались шаги, чтобы оказать медицинскую помощь Борису Леонидовичу, привожу отрывок из записей моего отца:

«1-ое февр. Заболел Пастернак … Нужен катетр. Нет сегодня ни у кого шофера: ни у Каверина, ни у Вс. Иванова, ни у меня. Мне позвонила Тамара Влад., я позвонил в ВЦСПС, там по случаю субботы все разошлись. Одно спасение: Коля должен приехать – и я поеду на его машине в ВЦСПС – за врачами. Бедный Борис Леонидович – к нему вернулась прошлогодняя болезнь. Тамара Влад. позвонила в город Лидии Ник. Кавериной: та купит катетр, но где достать врача. Поеду наобум в ВЦСПС.

Был у Пастернака. Ему вспрыснули пантопон. Он спит. Зин. Ник. обезумела. Ниоткуда никакой помощи. Просит сосредоточить все свои заботы на том, чтобы написать письмо Правительству о необходимости немедленно отвезти Б. Л-ча в больницу. Лидия Ник. привезла катетр. Сестра медицинская (Лидия Тимоф.) берется сделать соответствующую операцию. Я вспомнил, что у меня есть знакомый Мих. Фед. Власов (секретарь Микояна), и позвонил ему. Он взялся позвонить в Здравотдел и к Склифосовскому. В это время позвонила жена Казакевича – она советует просто вызвать скорую помощь… Но скорая помощь от Склифос. за город не выезжает. И вот лежит знаменитый поэт – и никакой помощи ниоткуда.

В Союзе в прошлом году так и сказали: «Пастернак не достоин, чтобы его клали в Кремлевку». Зин. Ник. говорит: «Пастернак требует, чтобы мы не обращались в Союз».

3 февр. Был у Пастернака. Он лежит изможденный – но бодрый. Перед ним том Henry James. Встретил меня радушно: «читал и слушал вас по радио – о Чехове, ах! – о Некрасове, и вы так много для меня… так много…» и вдруг схватил мою руку и поцеловал. А в глазах ужас… «Опять на меня надвигается боль – и я думаю, как бы хорошо [умереть]…» (Он не сказал этого слова). «Ведь я уже сделал [в жизни] все, что хотел. Так бы хорошо».

Все свидание длилось три минуты. Эпштейн сказал, что операция не нужна (по крайней мере сейчас). Главное – нерв позвонка. Завтра приедет невропатолог… Познакомился я у постели Бор. Л-ча с Еленой Ефимовной Тагер, очень озабоченной его судьбой. Мы сговорились быть с нею в контакте. Сегодня и завтра я буду хлопотать о больнице. О Кремлевке нечего и думать. Ему нужна отдельная палата, а где ее достать, если начальство продолжает гневаться на него.

Ужасно, что какой-нибудь Еголин, презренный холуй, может в любую минуту обеспечить себе высший комфорт, а Пастернак лежит – без самой элементарной помощи.

7 февраля….в 12 – в город. Подыскивал больницу для Пастернака. В «7-м корпусе» Боткинской все забито, лежат даже в коридорах, в Кремлевке – нужно ждать очереди, я три раза ездил к Мих. Фед. Власову (в Совет министров РСФСР, куда меня не пустили без пропуска; я говорил оттуда с М. Ф., воображая, что он там, а он – в другом месте; где – я так и не узнал); оказалось, с его слов, что надежды мало. Но, приехав домой, узнал, что он мне звонил, и, оказывается: он добыл ему путевку в клинику ЦК – самую лучшую, какая только есть в Москве – и завтра Женя везет Тамару Вл. Иванову за получением этой путевки. Я обрадовался и с восторгом побежал к Пастернаку. При нем (наконец-то!) сестра; у него жар, анализ крови очень плохой. Вчера была у него врачиха – помощница Вовси (Зинаида Николаевна); она (судя по анализу крови) боится, что рак. Вся моя радость схлынула. Он возбужден, у него жар. Расспрашивал меня о моей библиотеке для детей. Зинаида Николаевна (жена Бориса Леонидовича) все время говорит о расходах и встретила сестру неприязненно: опять расходы…

8 февраля. Вчера Тамара Владимировна Иванова ездила в моей машине (шофер – Женя) за больничной путевкой в Министерство Здравоохранения РСФСР (Вадковский пер. 18/20, район Бутырок) к референтке министерства Надежде Вас. Тихомировой. Получив путевку, она поехала в больницу ЦК – посмотреть, что это за больница и какова будет палата Бор. Леон. Там ей ничего не понравилось: директор – хам, отдельной палаты нет, положили его в урологическое отделение. Но мало-помалу все утрясется. Хорошо, что там проф. Вовси, Эпштейн и др. Пришлось доставать и «карету скорой помощи». В три часа Женя воротился и сообщил все это Борису Леонидовичу. Он готов куда угодно – болезнь истомила его. Очень благодарит меня и Там. Вл. По моему предложению надписал Власову своего «Фауста", поблагодарив за все хлопоты. 3. Н. нахлобучила ему шапку, одела его в шубу; рабочие между тем разгребли снег возле парадного хода и пронесли его на носилках в машину. Он посылал нам воздушные поцелуи». (ВА, 1990, февраль, с. 133–134, а также «Воспоминания-П», с. 271–273 и «Дневник», с. 262–264.)

169 Л. Н. Гумилев. Хунну. Срединная Азия в древние времена. М., 1960. О том, как рукопись будущей книги была переправлена из лагеря на волю, а затем передана профессору Конраду, см. «Мемуары и факты», с. 60.

Освобожденный в 1956 г., Л. Н. Гумилев рассчитывал на быстрое издание своего труда, но тут возникли разнообразные препоны и помехи. А. А. делала, что могла, но Л. Н. упрекал ее в недостаточной энергии; упреки эти обижали Анну Андреевну и были одной из причин постоянных неладов между сыном и матерью.

170 Борис Павлович Козьмин (1883–1958) – историк русской общественной мысли и революционного движения шестидесятых-восьмидесятых годов XIX века.

171 Ю. Г. Оксман говорил со мною о необходимости назвать имена палачей, иначе не произойдет очищение нации и злодейства могут повториться, – в 1958 году. Через десять лет, в 68-м, я рискнула заговорить об этом вслух: для Самиздата написана была мною статья. «Не казнь, но мысль. Но слово». Еще через восемь лет она была опубликована за границей в сб.: Лидия Чуковская. Открытое слово. Нью-Йорк: Хроника, 1976. Еще через четырнадцать – в Советском Союзе, в журнале «Горизонт» (1989, № 3); затем в книге «Процесс исключения» в 1990-м. Спор о том, следует или не следует разоблачать мертвых и живых палачей, ведется в нашей стране и до сих пор. Сопротивление власть имущих огласке – весьма велико. Доступ к архивам ограничен. – Написано в 1991 г.

172 «С Анрепом я познакомилась в Великом Посту в 1915 в Царском Селе у Недоброво (Бульварная)», – рассказывает Ахматова (см. «Литературное обозрение», 1989, № 5, с. 58). Множество стихов, обращенных к нему, вошли в «Белую стаю» и в «Подорожник». Р. Тименчик в том же номере «Литературного обозрения» сообщает, что «в различных рукописных источниках» именем Анрепа «снабжены… многие… стихотворения» (с. 58). Анатолий Найман, со слов Ахматовой, передает, что к Анрепу «обращено больше, чем к кому-либо другому, ее стихов, как до, так и после разлуки» («Рассказы…», с. 86). Однако к нему же, как полагает В. М. Жирмунский (ББП, с. 463 и 468), обращены самые резкие стихи Ахматовой, осуждающие эмиграцию («Когда в тоске самоубийства / Народ гостей немецких ждал…» и «Ты – отступник…»).

Борис Васильевич Анреп (1883–1969) – художник-мозаичист и художественный критик, сотрудник «Аполлона». Анреп писал стихи; строку из его поэмы «Человек» – «Я пою, и лес зеленеет» – Ахматова взяла в качестве эпиграфа к «Эпическим мотивам». С 1908 года Анреп подолгу живал за границей и уехал из России навсегда в феврале 1917 года.

Из-за границы Анреп дважды посылал Анне Андреевне фотографии своей работы: одну черно-белую, другую – цветную.

Анатолий Найман повествует: «…А. А. показывала фотографию – черно-белую – его многофигурной мозаики, выложенной на полу вестибюля [Лондонской] Национальной галереи» («Рассказы…», с. 86). Моделью для Сострадания художник избрал Анну Ахматову: она, благословляемая ангелом, изображена среди руин блокадного Ленинграда.

Встретились Анреп и Ахматова снова уже в старости, в 1965 году в Париже.

«Во время парижской встречи, – вспоминает Борис Васильевич, – А. А. ему сказала: «Вы помните, вы прислали мне цветную фотографию вашей мозаики Христа? Она долго была на моем столе, а потом исчезла»». («Сочинения», т. 3, с. 452.)

Об отношениях между ними подробнее см.: Борис Анреп. О черном кольце («Сочинения», т. 3 и сб. «Воспоминания»); Г. П. Струве. Анна Ахматова и Борис Анреп («Сочинения», т. 3), а также «Встречи».

173 Юлия Моисеевна Нейман (1907–1994) – поэтесса и переводчица. Она познакомилась с Анной Андреевной при встрече Нового, 1955-го года, в гостях у М. С. Петровых. Наутро Нейман читала свои стихи. В ту пору, когда А. А. познакомилась с Нейман, Юлия Моисеевна занималась преимущественно переводами (из Галкина, из Кугультинова, из Исаака Борисова). А. А. не раз высказывала огорчение, что собственные стихи Нейман почти никогда не публикуются: всего несколько стихотворений были напечатаны в «Литературной Москве» (сб. 2, с. 296–297), и я в своем выступлении защищала их. (См. ¹⁴⁷.) После смерти Анны Андреевны вышли в свет три сборника собственных стихов Ю. Нейман: «Костер на снегу» (1974), «Мысли в пути» (1976), «Причуды памяти» (1986). Переводы ее, новые и прежние, в 1986 году собраны в ее книге «Горы и степи», где представлены переводы из Рильке, Саломеи Нерис, Райниса, а также калмыцких, еврейских, узбекских, башкирских и др. поэтов. Книжка вышла в серии «Мастера художественного перевода».

174 2 апреля 1958 года Б. Слуцкого обругал в «Литературной газете» А. Власенко («Жизненная правда и поэтическое мастерство»). Слова Ахматовой «снова обруган» – относятся к статье Н. Вербицкого, Об этом см. ¹⁰⁹.

175 По-видимому, это была первая книга Б. Слуцкого «Память» (М., 1957).

176 В журнале «Москва» (1958, № 2) были опубликованы три стихотворения Н. Заболоцкого: «Последняя любовь», «Кто мне откликнулся в чаще лесной?» и «Сентябрь». Позднёе стихотворение «Последняя любовь» вошло в цикл стихотворений Н. Заболоцкого под тем же заглавием – но не в качестве открывающего цикл. См., например, некоторые публикации в журналах, в «Избранном» (1960) и, наконец, – ББП-3.

177 Хорошо, слышен поэт… «Постепенно становится мной» это уж и совсем хорошо. – Слова Анны Андреевны относятся к прочитанному мною вслух отрывку из поэмы Д. Самойлова «Ближние страны», опубликованному в № 2 журнала «Москва» в 1958 году. Вскоре Самойлов и Ахматова познакомились и подружились. Давид Самойлов (1920–1990) так вспоминал о знакомстве с Анной Андреевной (ошибочно, впрочем, указывая год):

«И вот где-то в пятьдесят шестом году она прочла – или ей прочли куски из моей поэмы «Ближние страны». Несколько отрывков ей понравилось, и она передала это через Лидию Корнеевну Чуковскую с тем подтекстом, что можно к ней придти. Я позвонил…» (см. журнал «Аврора», 1989, № б, с. 7).

В 62-м году Ахматова, говоря со мною о наиболее ценимых ею современных поэтах, среди имен Тарковского, Аипкина, Корнилова, Бродского – назвала также имя Самойлова. (См. с. 552 настоящего тома.)

Ахматовой посвятил Самойлов – при ее жизни – стихотворение «Я вышел ночью на Ордынку» (сб. «Дни», 1970); а после кончины – «Смерть поэта» (см. там же) и «Стансы» (сб. «Весть», 1981). Записи Самойлова об Ахматовой (в прозе) опубликованы его вдовой, Г. И. Медведевой, в журнале «Октябрь», 1991, № 9.

Мемуарная и философская проза Самойлова стала появляться преимущественно в конце восьмидесятых годов. До этого, кроме многочисленных переводов (венгерских, сербских, чешских и, главным образом, польских поэтов) появилась капитальная исследовательская работа – «Книга о русской рифме» (М., 1973 и 1982). Последнее, что было составлено им самим, это двухтомное собрание «Избранных произведений» (М., 1989), а также сборник «Снегопад» (М., 1990), вышедший уже после его смерти. – Написано в 1991 г.

178 Наиболее известным из ранних стихотворений Леонида Мартынова к пятидесятым годам стала «Река Тишина», которую в нашем разговоре и хвалит М. С. Петровых. Написана «Река» в 1929-м, напечатана впервые в 1945-м в сборнике «Лукоморье».

Строка «Будьте железны, будьте полезны», понравившаяся Анне Андреевне, – это строка из стихотворения «Будьте любезны» (см. «День поэзии», М., 1956); строка «Богатый нищий жрет мороженое», не полюбившаяся ей, – из стихотворения «Богатый нищий» («Литературная Москва», сб. первый).

179 Накануне дня своего рождения Корней Иванович повидался с Зощенко, чтобы уяснить себе: как именно будет выступать Михаил Михайлович 3 апреля 58 года на предстоящем горьковском вечере и не следует ли – ввиду его тяжкого состояния – ему помочь. К. И. намеревался посоветовать Зощенко, чтобы он выступил «не как оценщик», а «как мемуарист» – прочел бы письма Горького, припомнил бы его наружность, «его повадки».

30 марта К. И. записал у себя в Дневнике: «Вчера вечером в доме, где жил Горький, на Никитской, собралась вся знать… – И Зощенко, ради которого я и приехал. В столовой накрыты три длинных стола и (поперек) два коротких, и за ними в хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них – он – с потухшими глазами, со страдальческим выражением лица, отрезанный от всего мира, растоптанный. Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделенный лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы… Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину – через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнуть уши. Он записал мне в «Чукоккалу» печальные строки:

И гений мой поблек, как лист осенний,

В фантазии уж прежних крыльев нет.

…Между тем предположено 3-го… его выступление на вечере Горького. С чем он выступит там? Он сказал: «…Лучше мне ничего не читать: ведь я заклейменный, отверженный».

…Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь и этот потухший взгляд!

Очень знакомая российская картина: задушенный, убитый талант. Полежаев, Николай Полевой, Рылеев, Мих. Михайлов, Есенин, Мандельштам, Стенич, Бабель, Мирский, Цветаева, Митя Бронштейн, Квитко, Бруно Ясенский, Ник. Бестужев – все раздавлены одним и тем же сапогом».

Вечером 1 апреля К. И. сделал новую запись (перечислил побывавших у него гостей), а потом:

«Я был не в ударе, такое тяжелое впечатление произвел на меня Зощенко. Конечно, ему не следует выступать на горьковском вечере, он может испортить весь короткий остаток своей жизни». (См. «Случай Зощенко», с. 83–84 или «Дневник», с. 266–268.)

На «горьковском вечере» Зощенко не был.

180 За мной пришел Борис Викторович… и мы отправились. – «Мы на Мих[айловской] площади вышли из трамвая, – вспоминает Ахматова. – Тревога! – всех куда-то гонят. Мы идем. Один двор, второй, третий. Крутая лестница. Пришли. Сели и одновременно произнесли: «Собака»». (См. в кн.: Анна Ахматова. Страницы прозы. М.: Правда, 1989. Б-ка «Огонек».)

Это был тот знаменитый подвал, то артистическое кабаре, куда в десятые годы она и друзья ее столько раз спускались «…по крутой подвальной лестнице… в пеструю, прокуренную, всегда немного таинственную «Бродячую собаку»»; тот подвал-кабаре на Михайловской площади, 5, которому посвящено столько воспоминаний тогдашних посетителей и столько стихов Ахматовой (например, «Да, я любила их, те сборища ночные», «Все мы бражники здесь, блудницы», «Подвал памяти»). Упоминается «Бродячая собака» и в первой части «Поэмы без героя», и в воспоминаниях Ахматовой о Мандельштаме. «Бродячая собака» основана была актером театра Коммиссаржевской Борисом Константиновичем Прониным (1885–1946) в содружестве с С. Судейкиным, Н. Сапуновым, Н. Кульбиным и др. Замысел устроителей был таков: объединить «благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий». Просуществовала «Собака» с 1911-го по 1915 год, когда полиция сочла необходимым закрыть ее. В 1916 году Пронин возобновил кабаре на новом месте (Марсово поле, 7) под новым названием – «Привал комедиантов». (Просуществовало это кабаре до 1919 года.)

О «Собаке», об этом излюбленном петербургской артистической интеллигенцией месте ночных сборищ – см.: Бенедикт Лившиц. Полутораглазый стрелец (глава 8); А. Е. Парнис и Р. Д. Тименчик. Программы «Бродячей собаки» // Ежегодник АН СССР на 1983… А., 1985; а также: Элиан Мок-Бикер. «Коломбина десятых годов…». Париж; СПб., 1993.

С Борисом Викторовичем Томашевским (1890–1957),

основателем советской текстологической школы, как характеризует его КАЭ, и с женой его, Ириной Николаевной Медведевой (1903–1973), сотрудницей Пушкинского Дома и автором работ о Пушкине, Баратынском, Гоголе, – А. А. была тесно дружна. Из многосторонних теоретических, историко-литературных и стиховедческих работ Томашевского более всего привлекал Ахматову его пушкинизм.

«…Борис Викторович Томашевский был моим учителем по линии пушкиноведения», – вспоминала Ахматова в одном из своих писем 62 года. (См. «Сочинения», т. 2, с. 305.)

Ирина Николаевна Медведева-Томашевская сообщает: «беседы о Пушкине никогда не носили округлого характера. Это были скорее вопросы и ответы, совместное заглядывание в тексты, некие лаконические замечания, скорее междометия…» (ОП, с. 321).

Семья Луниных в начале войны переехала в подвалы Эрмитажа, более безопасные при бомбежках и обстрелах, чем Фонтанный Дом. А. А. оставалась на Фонтанке. Обстрелы были сильные. Она позвонила Томашевским. Борис Викторович пришел за ней и увел ее к себе, в писательский дом на канале Грибоедова, – туда, где жили он и его семья, а потом устроил в подвале у дворника – там надежнее.

Борису Викторовичу случилось оказать Анне Андреевне и другую существенную услугу. Когда, в 1950 году, Ахматовой намекнули «сверху», что, если она напишет стихи в честь Сталина, это может облегчить участь сына, она сочинила целый цикл стихотворений о победе, в котором прославляется Сталин. («И он орлиными очами / Увидел с высоты Кремля»; или: «…где Сталин – там свобода, / Мир и величие земли».) Это унижение было для нее одним из самых тяжких в жизни. Тут ее покинула даже так называемая техника, даже ремесленные навыки. И тут помог ей справиться с мучительной задачей Томашевский. Она обратилась к нему за советом. По свидетельству Ирины Николаевны (записанному А. Гинзбург), Борис Викторович ничего не сказал, «молча сел за машинку перепечатывать стихи для отправки в Москву. При этом он по своему разумению, не спрашивая Анну Андреевну, исправлял особенно грубые языковые и стихотворные погрешности. Когда поэты говорят то, чего не думают, – они говорят не своим языком». (Лидия Гинзбург. Человек за письменным столом. Л.: Сов. писатель, 1989, с. 337.)

О стихах «Слава миру» см. настоящий том, с. 433–434. О дружбе Ахматовой с Томашевскими, о ее письмах к ним – см.: Зоя Томашевская. «Я – как петербургская тумба…» // Октябрь, 1989, № 6.

181 у меня ошибка. Как я поняла теперь, говорила тогда А. А. не про мемуары самой Одоевцевой – «На берегах Невы» (которые начали появляться позднее), а про воспоминания ее мужа Георгия Иванова «Петербургские зимы» (Париж, 1928 и Нью-Йорк, 1953) – про воспоминания, написанные, как полагала А. А., со слов Одоевцевой. Впоследствии, в 1962 году, в письмах к Ранниту, А. А. отозвалась о мемуарах Георгия Иванова (а также о книге Леонида Страховского, о которой речь была выше) еще категоричнее и выразительнее: «…я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова правды» и: «Мне было приятно узнать, что Вы держитесь того же мнения, что и я, относительно Георгия Иванова и Л. Страховского. И, следовательно, мне не придется, прочтя Вашу работу, еще раз испытать ощущение, описанное в последней главе «Процесса» Кафки, когда героя ведут по ярко освещенной и вполне благоустроенной Праге, чтобы зарезать в темном сарае» («Сочинения», т. 2, с. 304 и 305).

Теперь, когда опубликованы записи Ю. Г. Оксмана о его встречах с Ахматовой, следует к предыдущему добавить: «Георгий Иванов сознательно фальсифицировал свои мемуары и даже не скрывал этого в разговорах с друзьями…», – рассказывал, по словам Оксмана, Г. Адамович Анне Андреевне в Париже в 1965 году («Воспоминания», с. 646).

182 с точностью строки из статьи Н. Гумилева («Орион») читаются так: «Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество» (газета «Жизнь Искусства», 1918, № 4). Что касается других суждений Гумилева о поэзии Ахматовой, цитируемых здесь, то они содержатся в двух письмах Николая Степановича к Анне Андреевне; в одном (1913 года) о стихотворении «Вижу выцветший флаг над таможней» – БВ, Четки; № 68; во втором (1915) о стихотворении «Ведь где-то есть простая жизнь и свет» – БВ, Белая стая. О первом Гумилев пишет: «Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того, что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много…» О втором: «…ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт». (См. «Стихи и письма. Анна Ахматова. Н. Гумилев». Публикация Э. Г. Герштейн – НМ, 1986, № 9, с. 220 и 225.)

183 В своих предвоенных записках об Анне Андреевне я не решилась рассказать об одном происшествии, случившемся, если мне не изменяет память, весною 1941 года. Я знала, что за мной и за моей квартирой следят, ждала обыска – и ареста – со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. (Об этой поре моей жизни см. главу «В промежутке» – «Записки», т. 1.) Но иногда все-таки я навещала ее. Однажды, движением отчаяния, А. А. протянула мне какой-то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочитала их, сожгла в пепельнице. Точного текста не помню; смысл же такой: если я не возьму пакет – она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку, деть их ей некуда, а держать дома нельзя. Я кивнула, сунула в портфель завернутую в газету пачку квадратных, тетрадного размера, листков и простилась. Спускаясь по лестнице, подумала: что же это я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я дошла до ворот и вернулась: рассказать Анне Андреевне все о новых своих злоключениях и отдать пакет ей. Она не упрекнет меня, думала я, убыстряя обратный шаг, но – и тут шаг мой замедлился – мало ли у нее тревог! теперь станет «одной тревогой боле». Уже дойдя почти что до порога лестницы, я снова вернулась к воротам и вышла на Фонтанку. Надо было решать. Домой – ни в коем случае, и, как назло, ни одно надежное имя не приходило на ум. В эту минуту на набережной показалось такси – не очень частое явление в ту пору. Я порылась в сумочке и помахала рукой. Если за мной следят, машина даст мне возможность на некоторое время скрыться из глаз. А в машине обдумаю, как быть дальше. Я велела шоферу ехать на Петроградскую, объехав предварительно Марсово Поле. Пусть перевезет на ту сторону, там, невидимкой, пересяду в трамвай, а по дороге решу. В самом деле, думала я, ведь Ленинград – мой родной город, здесь столько моих сверстников, одноклассников, однокурсников, столько сотрудников редакции, где я работала одиннадцать лет, столько друзей по тюремным очередям – неужели сейчас никого не найдется, кто снимет груз с моих плеч и примет на свои?

В машине меня осенило имя: Мария Яковлевна Варшавская (см. «Записки», т. 1). Имя оказалось угаданным верно. Сквозь террор, войну, блокаду, эвакуацию, сквозь новые и новые спазмы террора – пакет сохранился, был возвращен мне в 1958 году, а мною – Анне Андреевне.

У этой истории забавный конец.

– Представь себе, – сказал мне весною 1958-го мой брат Коля, друживший с Лукницким, – Павел Николаевич счастлив: к нему внезапно вернулся кусок жизнеописания Николая Степановича, который в течение многих лет считался безнадежно утраченным.

– Да что ты! Вот чудеса! – ответила я, и мы вместе от души порадовались находке.

О П. Н. Лукницком и о совместной работе Ахматовой и Лукницкого над изучением жизни и творчества Н. Гумилева (для будущих «Трудов и дней») см. «Встречи».

184 …«зеленый переполох травы»… ведь это и есть поэзия. – Ахматова имеет в виду строки из стихотворения Александра Коренева:

Верят птицы – в синь за деревьями

И в зеленый переполох…

Лес растет, не заботясь о времени,

Отмеряемом тенью стволов.

(Сб. «Пречистый бор», М., 1957, с. 32)

Весьма неодобрительно отозвался обо всем сборнике (и, в частности, об этих строках) В. Ардов в статье «Печальная эстафета» (см. «Литература и жизнь», 18 апреля 1958 г.).

Со статьей, опровергающей мнение Ардова, выступил критик Сергей Львов (1922–1981) – см. «В защиту поэтов» (там же, 11 мая 1958 г.)

185 Об Н. К. Треневой, соседке Корнея Ивановича по Переделкину, подробнее см. ¹⁰⁷. Ольга Моисеевна Наппельбаум (О. Грудцова, 1904–1982) – критик, автор рецензий, статей, мемуаров; в конце пятидесятых годов часто навещала Корнея Ивановича в Переделкине; К. И. был знаком со всей семьей фотографа М. С. Наппельбаума (1869–1958) еще по Петрограду.

186 Бранил Пастернак или, напротив, хвалил Рабиндраната Тагора – я точно не поняла. Могло быть и то, и другое. Быть может, отношение к нему у Пастернака менялось и в разное время было разное. Переведены Пастернаком восемь стихотворений Тагора. (См. Рабиндранат Тагор. Сочинения. Т. 7. М.: ГИХЛ, 1957.) В письме же к секретарю бенгальского поэта (письме, цитируемом Н. Б. Рашковским в журнале «Вопросы философии», 1990, № 8) Борис Леонидович писал: «Строки Тагора (о жизни и флейте) в Вашей новогодней открытке взволновали меня». (Перевод этого стихотворения см. в 7-м томе «Сочинений» Тагора.)

187 Сборник моих критических статей так никогда и не вышел. Об Н. В. Лесючевском – директоре издательства «Советский писатель», о В. М. Карповой (р. 1915) – главном редакторе и о других деятелях того же издательства подробнее см. ¹¹³, мою книгу «Процесс исключения» и «Записки», т. 3.

188 Д. Заславский. «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». – «Правда», 26 октября 58 г.

189 «Щебечет птичка на суку / Легко, маняще» – «За поворотом» – «Пятитомник-П», т. 2, с. 119; «После грозы» – см. там же, с. 125, а также сб.: Борис Пастернак. Стихи. Предисловие Корнея Чуковского. М.: Худож. лит., 1966, с. 324. (Б-ка советской поэзии).

190 К сказанному добавлю, что теперь, когда книга Анны Ахматовой «О Пушкине» лежит у меня на столе, и я, читая и перечитывая, вдумываюсь в ахматовские статьи, я вижу, как с годами личность Ахматовой все откровеннее проглядывала в ее научных изысканиях. Та же безудержная отвага мысли, что и в ее стихах, и тот же юмор, что и в ее беседах. Вот она расправляется с ничтожной Араповой (дочерью Наталии Николаевны и Ланского), трактующей Пушкина весьма неуважительно (со слов мамаши и тетушки). Ахматова пишет: «Дантес, напротив, сервирован роскошно» – и в этом «сервирован» так ясно слышен живой голос Анны Андреевны! На с. 173 в предполагаемом заключении книги, Ахматова говорит о Пушкине – отце великой русской литературы, о Пушкине «моралисте» («пора уже, – заявляет она, – произнести это слово»), о Пушкине, проповедующем добро «средствами искусства». В работах, где разбирается «Каменный Гость» или восьмая глава «Онегина»; в сопоставлении «Онегина» с «Каменным Гостем»; «Онегина» и «Каменного Гостя» – с «Русалкой» она подводит нас к пониманию высокой пушкинской проповеди. И вдруг в одном из самых патетических мест читаем: «Он бросает Онегина к ногам Татьяны, как князя в «Русалке» к ногам, pardon, хвосту, дочери мельника» (с. 193). Это «pardon, хвосту» – опять живая беседа Ахматовой с кем-нибудь из друзей в Фонтанном Доме, на Беговой, на Ордынке или в Комарове. И уж чисто ахматовская свобода и отвага определений: расслышать по-новому меланхолическое пушкинское «Предчувствие» и сказать о нем – «Это настоящее S.O.S.» (с. 232); об отрывке «Мы проводили вечер на даче» – «головокружительный лаконизм» (с. 201) или об отношении

Пушкина к читателю: «солнечное доверие к читателю» (с. 270) – эту силу и новизну определений могла себе позволить в ученом труде одна только Ахматова. Свободой и дерзостью надо обладать, чтобы, характеризуя барона Геккерна, воспользоваться строкой Мандельштама: «Проваренный в чистках, как соль» и дать барону такую характеристику: «проваренная в интригах старая дипломатическая лиса» (с. 115) или, используя современный вульгаризм, объяснить, что Геккерн, не будучи ни Талейраном, ни Меттернихом, не справился бы со сложной дипломатической задачей, но вполне мог «образовать то, что мы теперь обозначаем изящным словом «склока»» (с. 110–111).

191 «Комсомольская правда», 30 октября 1958 г. Доклад В. Е. Семичастного «40 лет Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи» на торжественном пленуме ЦК ВЛКСМ 29 октября 58 г.

192 Письма Бориса Пастернака к Николаю Чуковскому – см.: ЛО, 1990, № 2.

193 М. Цветаева писала:

«Знаю, что Ахматова потом, в 1916—17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама – одна из самых моих больших радостей за жизнь». («Двухтомник-Ц», т. 2, с. 113.)

194 31 октября 1958 года на общем собрании московских писателей было не только утверждено решение Президиума – исключить Пастернака из Союза Писателей, но и вынесено новое: просить Советское Правительство лишить его гражданства и выслать за границу. Стенографический отчет об этом собрании опубликован впервые в 1966 г. в Нью-Иор-ке: см. «Новый журнал», № 83. В тексте отсутствует оглашенное на собрании письмо группы писателей, обратившихся к правительству, а также письмо Пастернака – адресованное писателям. Оба документа не найдены до сих пор. (1991)

Председательствовал 31 октября 1958 г. С. С. Смирнов; подготовил резолюцию Н. В. Лесючевский; с особо лютыми речами выступили: Зелинский, Софронов, Солоухин, Безыменский, Антонов. Злобные реплики с места подавали дамы: В. Инбер, Т. Трифонова, Р. Азарх.

Только спустя три десятилетия та же стенограмма была опубликована в нашей стране (см. «Горизонт», 1988, № 9). Публикация вызвала многочисленные отклики в прессе, в особенности после письма Вл. Солоухина в редакцию «Советской культуры». В ответ на упреки читателей по поводу участия в травле Пастернака Солоухин заявил, что не чувствует «за собой особенного греха, а следовательно и острого желания отмываться и каяться». (См. СК, 25 сентября и б, 13, 15, и 20 октября 1988 г.)

195 Н. Чуковский, Н. Тренева, М. Алигер (как и многие из литераторов, любивших и ценивших Пастернака) считали, что издавать свои книги на Западе – это для советского писателя поступок безусловно недопустимый. А раз так, стало быть, осужден Пастернак «в общем правильно». Брат мой в разговоре со мной высказал в эти дни еще и такую мысль: «Пастернак – гений, его поэзии суждено бессмертие, он это знает, а мы обыкновенные смертные люди, и не нам позволять себе вольничать. Мы должны вести себя так, как требует власть». Он понимал величие поэта, признавал наш долг перед властью, но не понимал нашего долга перед поэтом – это поразило меня.

196 Я еще не знала тогда, что Пастернак не был автором этих писем. По требованию Поликарпова (который воздействовал на Бориса Леонидовича через Ивинскую) первое письмо составлено было фактически друзьями Пастернака Вячеславом Всеволодовичем Ивановым и Ариадной Сергеевной Эфрон. В этом первом письме, вполне достойном, самому Пастернаку принадлежала тем не менее всего одна – но зато самая значительная фраза – «Я связан с Россией рождением, жизнью и работой, и не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее». Это письмо было опубликовано в «Правде» 2 ноября 1956 г., но не удовлетворило начальство. Тогда составлено было второе, уже без участия Вяч. Вс. Иванова и А. С. Эфрон; его составила Ивинская вместе с Д. А. Поликарповым, а Борис Леонидович, по ее настоянию, подписал.

«Гордая и независимая позиция, – сообщает сын поэта, Евгений Борисович, – помогала Пастернаку в течение первой недели выдерживать все оскорбления, угрозы и анафемствования печати. Он беспокоился, нет ли каких-нибудь неприятностей у меня на работе или у Лени в университете. Мы всячески успокаивали его. От Эренбурга я узнавал и рассказывал отцу о том, какая волна поддержки в его защиту всколыхнулась в эти дни в западной прессе.

Но все это перестало его интересовать 29 октября, когда, приехав в Москву и поговорив по телефону с О. Ивинской, он пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ». Другая телеграмма была послана в ЦК: «Верните Ивинской работу, я отказался от премии»». (Евгений Пастернак. Нобелевская премия Бориса Пастернака // НМ, 1990, № 2, с. 192–193.)

197 В «Избранном» Марии Петровых (см. ¹³¹) помещено наблюдение, сделанное ею об онегинской строфе (с. 361–362): строфа эта восходит к стихотворениям Радищева. Об Ахматовой М. Петровых вспоминает: «…Ахматова была гениальным читателем Пушкина. Точность ее прозрений ни с чем не сравнима. Она – дар Пушкину, драгоценный дар… И если теперь сиротство мое непоправимо, то больнее всего оно здесь. Ни одна душа на свете не знает, чем Ан. Ан. была здесь в любви, в узнавании, в понимании П[ушкина] для меня, да и я для нее была в этом – всех ближе. Не стихами, а именно этим я ее иногда изумляла и была близка. Тут я совсем осиротела. Нет ни одного человека на свете, с кем могла бы я об этом говорить» (с. 363–364).

И еще: «Не расставалась с Пушкиным всю жизнь (кроме шести лет после смерти Ахматовой) – не могла к нему прикоснуться, такое было сиротство…» (с. 358)

198 …у Бориса Леонидовича… не отнимут переводов Словацкого и… «Мария Стюарт» будет идти в его переводе. – Пастернак начал переводить Юлиуша Словацкого еще в первой половине 40-х годов. В 1958 г., после скандала из-за Нобелевской премии, работа над переводом драмы Словацкого «Мария Стюарт» была единственной, которую оставили Борису Леонидовичу.

В это же время на сцене МХАТ шла в переводе Пастернака «Мария Стюарт» Шиллера. После скандала ее прекратили показывать, – однако вскоре начальство нашло выход: спектакль возобновился без имени переводчика на афишах. Написал – Шиллер. Кто перевел – пусть не знают.

199 …по случаю недавнего возвышения Яковлевой. – В 1956 г. в Нью-Йорке вышел том «Русского Литературного архива» под редакцией М. Карповича и Д. Чижевского. Там была помещена публикация Р. Якобсона «Новые строки Маяковского» и среди новых строк стихи, обращенные к Татьяне Яковлевой, до тех пор неизвестные; письма Маяковского к ней, надписи на книгах и т. д. В том же 56-м году стихотворение, обращенное к Татьяне Яковлевой, опубликовано было в Советском Союзе, но не как перепечатка заграничного издания, а на основе рукописи, хранящейся в Музее Маяковского.

Что же касается воспоминаний Вероники Витольдовны Полонской, актрисы МХАТ, приятельницы Нины Антоновны, – то А. А. сочувствовала ей и вполне доверяла ее воспоминаниям. Прочла она их в рукописи полностью, без купюр, и сожалела о том, что они не опубликованы. Появились они в печати уже после кончины Ахматовой – сначала с сокращениями в 1987 году, в № 5 «Вопросов литературы», а впоследствии целиком в сб.: Серебряный век. М., 1990. Ахматова придавала воспоминаниям Полонской большое значение. «Ей казались особенно важными для выяснения всех обстоятельств воспоминания Полонской», – сообщает в своих мемуарах «Беседы с Анной Ахматовой» Вяч. Вс. Иванов (см. «Воспоминания», с. 497).

200 Для этого романа… необходимо помнить историю Зелинского с Комой. – А для этого необходимо вспомнить некоторые особенности литературного пути Зелинского.

Корнелий Люцианович Зелинский (1896–1970) – критик, автор многочисленных работ о современной советской литературе: о Горьком, Фадееве, Шагинян, Инбер, Гулиа, Джамбуле и др. С 1924-го по 1930 г. Зелинский был членом группы конструктивистов, главным ее идеологом. См. например, его статью, открывающую сборник поэтов-конструктивистов – И. Сельвинского и А. Чичерина. Сборник назывался очень характерно: «Мена всех» (М., 1924). Когда же, в 1930 г., конструктивизм объявили «вредным заблуждением», произошла новая «мена всех»: Зелинский выступил с покаянной статьей «Конец конструктивизма» в журнале «На литературном посту» (№ 20). Примечательна терминология этой статьи, примечательно и то, что Зелинский, раскаиваясь в собственных прегрешениях, поспешил опорочить всех своих сотоварищей. Напирал он, как было положено, на «обострение классовой борьбы»: «конструктивизм в целом явился одним из наиболее ярких обнаружений в литературе классово-враждебных влияний»; «…лично для себя я считаю совершенно необходимым занять по отношению к конструктивизму наступательную позицию. Не только отказываться от своих старых ошибок, этого мало… надо вместе со всей пролет-литературой повести борьбу против конструктивизма»

(курсив автора статьи. – Л. Ч.). И далее Зелинский разоблачает классово-враждебную суть поэзии своих товарищей: Луговского, Седьвинского, Багрицкого.

Редакция журнала осталась этой покаянной статьей весьма довольна. Автор осознал – указано в редакционном примечании, – что «объективно настроения аполитизма и пр., выражавшиеся конструктивизмом, в конечном счете ведут к идеологии вредительства, и нашел в себе мужество заявить об этом».

Так, разоблачителем идеологии вредительства в поэзии своих ближайших друзей, шагнул Зелинский в тридцатые годы.

Разоблачал он не только своих бывших товарищей. В 1933 г., в № 17 журнала «Коммунистическая молодежь» Зелинский написал о Мандельштаме: «…мы явственно слышим голос человека, клевещущего на советскую действительность. Раздавленный и разбитый классовый враг расползся теперь по всей стране, маскируясь и залезая во все щели».

Миновало четверть века. Вслед за конструктивизмом и литнапостовством – кто только за эти четверть века не был уличен и разоблачен во вредительстве, аполитичности, буржуазности или безыдейности! И Зелинский продолжал «находить в себе мужество» каяться, уличать и разоблачать. Так, в 1940 г., он мимоходом, одной внутренней рецензией, уничтожил намеченный Гослитиздатом к выходу в свет сборник стихотворений Марины Цветаевой.

1 января 1957 года Корнелий Аюцианович нанес Борису Леонидовичу праздничный новогодний визит, обнял его и поцеловал. Между тем, в редакцию «Литературной газеты» уже сдана была им накануне статья об очередном выпуске альманаха «День Поэзии» (М., 1956) – «Поэзия и чувство современности» – статья с издевательскими нападками на пастернаковское стихотворение «Рассвет». Здесь в иезуитстве и бесстыдстве Зелинский превзошел самого себя.

1956 год – год реабилитаций, преимущественно посмертных. Зелинский заподозрил Пастернака в симпатии к одному из реабилитированных. Конечно, Пастернак лагерникам симпатизировал всегда, и очень деятельно, но в стихотворении «Рассвет» писал не о них, а об Иисусе Христе.

Ты значил все в моей судьбе.

Потом пришла война, разруха,

И долго-долго о тебе

Ни слуху не было, ни духу.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Всю ночь читал я твой завет

И как от обморока ожил.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Мне к людям хочется, в толпу,

В их утреннее оживленье.

Я все готов разнесть в щепу

И всех поставить на колени..

(«Пятитомник-П», т. 3, с. 532)

На колени – перед Христом… Притворившись, будто не понимает (или в самом деле не понимая) смысла приведенных стихов, Зелинский в своей статье написал: «В иносказательных образах идет речь о ком-то, о ком «долго-долго… ни слуху не было, ни духу»; и вот теперь, через много лет, этот голос снова встревожил поэта. Какое же чувство вызвало у поэта возвращение его друга к жизни, пусть и посмертное?

Мне к людям хочется, в толпу,

В их утреннее оживленье.

Я все готов разнесть в щепу

И всех поставить на колени.

Как-то делается не по себе от такого странного жеста тонкого лирического поэта: все разнесть в щепу и всех поставить на колени. А чем же все тут виноваты? И за что нас ставить на колени перед поэтом?» (Курсив выше и здесь – мой. Л. Ч.)

Мало того, что Зелинский перетолковал стихи: Пастернак зовет пасть на колени перед Христом, Зелинский уверяет, будто он зовет пасть на колени перед самим собою, «перед поэтом». Мало ему было переврать стихотворение: он поспешил заявить, что в происшедшей трагедии никто не виноват. «А чем же все тут виноваты?»

Вскоре после опубликования этой статьи (она вышла в свет 5 января 1957 года) Зелинский и Вяч. Вс. Иванов оказались среди приглашенных на заседание Президиума Академии Наук СССР: обсуждался отчетный доклад о состоянии советской филологии. (Приглашены были, кроме членов Академии, сотрудники журналов и гуманитарных институтов.)

Зелинский протянул Иванову руку. Вячеслав Всеволодович ему руки не подал, сказав: «я прочел вашу статью».

Об этом эпизоде Зелинский счел необходимым доложить в 1958 году на том собрании, где исключали Пастернака. Покаявшись (ему, как и некоторым другим, случалось, дескать, необдуманно восхищаться стихами ныне разоблаченного поэта), он продолжал: «Окружение Пастернака прибегало к такой мере, чтобы терроризировать всех тех, кто становился на путь критики Пастернака. Так, например, когда появилась моя статья «Поэзия и чувство современности», в Президиуме Академии Наук меня встретил заместитель редактора журнала «Вопросы языкознания» В. В. Иванов. Он демонстративно не подал мне руки за то, что я покритиковал стихотворение Пастернака. Это была политическая демонстрация с его стороны. И я хочу, чтобы эти слова достигли его ушей и чтобы он нашел в себе мужество выступить в печати и высказать свое отношение к Пастернаку. Да, должна быть проведена очистительная работа (курсив мой. – Л. Ч.), и все мы должны понять, на какую грань нас может завести это сочувствие к эстетическим ценностям, если это сочувствие и поддержка идет за счет зачеркивания марксистского подхода». (См. «Горизонт», 1988, № 9, с. 49.)

Вяч. Вс. Иванов с покаянием не выступил, и после сообщения Зелинского (сделанного вторично в Институте Мировой Литературы им. Горького при АН СССР [ИМЛИ]) «очистительная работа», к которой призывал Зелинский, была произведена: Иванов перестал быть заместителем редактора в журнале «Вопросы языкознания» и преподавателем Московского Университета.

…14 мая 1959 года состоялось торжественное открытие нового здания центрального Дома Литераторов. Зал был переполнен. Увидев проходившую между стульями Тамару Владимировну Иванову, Зелинский ей поклонился. Она не ответила. Он потребовал объяснений. Тамара Владимировна громко сказала:

– Вы негодяй и доносчик.

– Это неправда!

– Нет, это правда. Вы негодяй и доносчик, – громко, на весь зал, повторила Тамара Владимировна и прошла к своему месту.

О Вяч. Вс. Иванове см. ²¹³.

201 См. «Письма к противнику». Письмо третье, – Герцен, т. 18, с. 295.

202 О книге Л. Страховского см. ¹²¹; что же касается «Энциклопедии русской поэзии», вышедшей за рубежом, то установить, о чем именно идет речь, мне не удалось. Быть может, о статье в книге: W. Harkins. Dictionary of Russian Literature. New York, 1956.

203 Николай Авдиевич Оцуп (1894–1958) – поэт, эссеист, ученик и биограф Гумилева. Когда Гумилев был арестован, Оцуп ходил хлопотать о нем в ЧК.

В 1921 году в издательстве «Цех поэтов» вышла книжка стихов Н. Оцупа «Град», а впоследствии, уже в Париже,