11. Мы их кормили, а они…
11. Мы их кормили, а они…
Жарким утром следующего дня с разламывающимися башками, раскисшие, еле стоящие на ногах, мы шли с Аксеновым по коктебельской набережной, ища спасительного опохмела.
Нам попался украинский писатель, всегда казавшийся мне безобидным стариком-энтузиастом, собирателем морских камешков и поклонником тенниса. На сей раз он стоял на балюстраде, приникнув ухом к портативному радиоприемнику, и варикозные вены на его загорелых кривоватых ногах кавалериста, торчащих из габардиновых шортов, радостно подрагивали.
«Наши танки в Праге! — закричал он, увидев нас и приглашая присоединиться к своему и общенациональному торжеству. Выслушав отечественную радиогеббельсовщину о том, что наши танки приглашены самим чехословацким народом, мы с Аксеновым молча направились в поселковую столовую, где в те незабвенные времена с любого часа продавалась водка. Столовская терраса в момент открытия была почти пуста. Мы разлили теплую, почти горячую водку из поллитры с черной головкой и выпили это мерзкое пойло залпом из пластмассовых розовых стаканов, в которых не хватало только помазка. Закусывали огненным винегретом с задумчивыми селедочными головками. Мы пили и плакали: я — слезами обманутого идеалиста, Аксенов — слезами ненависти.
Решили взять вторую бутылку и вдруг увидели, что в кассу выросла очередь, хмуро косящаяся на нас и явно не желающая нас пропустить. Наши политические слезы очереди были до фени. И тут пошатывающийся от водки и отчаянья Аксенов обратился к очереди:
— А вы знаете, что произошло этой ночью?
Очередь молчала. Это были в основном «дикие отдыхающие», ночующие в палатках на берегу или приткнувшиеся в какой-нибудь сдаваемый угол. Наконец один из них, голый до пояса здоровенный парень с рюкзаком за плечами и с коричневыми от загара коленями, торчащими, как печеные яблоки, в дырах выцветших джинсов, неприветливо пробурчал:
— Ничего особенного. Наши ребята в Праге. Чтобы реваншисты из ФРГ туда не вперлись. А чехи тоже хороши. Мы их кормили, а они… Так что все — нормалек…
Тогда Аксенов вскочил на голубой пластмассовый столик, раздавив кедом слабо хрупнувшую тарелку с недоеденным винегретом, и обратился к очереди с речью, достойной Перикла:
— Вы знаете, кто вы такие? Вы жалкие рабы. Вы рабы не только советской власти, которой вы вполне достойны. Вы рабы собственного невежества, собственного равнодушия. Вы рабы той тарелки с прокисшим винегретом, за которой вы сейчас стоите. А в это время ваши танки давят свободу в Праге, потому что вы хотите, чтобы такое же рабство, как у нас, было везде…
Очередь сначала вытаращилась на Аксенова, словно на чокнутого пьянчужку, но постепенно начала понимать, что даже если он и пьян, то говорит нечто оскорбительное.
Голый до пояса здоровенный парень, переглянувшись с такими же здоровенными друзьями, уже начал стаскивать лямки рюкзака со своих могучих веснушчатых плеч. Я понял, что Аксенова намереваются бить, и, возможно, ногами. Мне еле удалось его увести, по пути он выкрикивал обвинения в рабстве всем, кто ему встречался: и женщинам, занявшим очередь в подвальную душевую турбазы, и студентам, бренчавшим на гитарах возле дома Волошина, да заодно и мне, волочившему его на себе.
Придя домой, я бросился к радиоприемнику, и в него попал голос моего старого друга журналиста Мирека Зикмунда, объехавшего со своим соратником Иржи Ганзелкой на чешской «татре» почти весь мир, включая станцию Зима, где они спали на сеновале моего дяди Андрея.
— Женя Евтушенко, ты слышишь меня? — кричал Мирек. — Помнишь, как мы сидели с тобой у костра в твоей родной Сибири и говорили о социализме с человеческим лицом? Женя, почему же ваши танки на наших улицах?
Я пошел за письменный стол и написал две телеграммы — одну на имя Брежнева с протестом по поводу нашего вторжения в Чехословакию и другую — в чехословацкое посольство в Москве с выражением моральной поддержки правительству Дубчека. По пути на коктебельский телеграф я зашел к Аксенову — показать ему телеграммы. Я еле разбудил его. Он с трудом продрал глаза. Когда прочел, махнул рукой: «Все это напрасно…» — и снова заснул мертвым сном.
Молоденькая телеграфистка, принимая от меня телеграммы, считала слова и боязливо приговаривала:
— Ой, чего делается, чего делается…
Она боялась не зря. Через три дня она прибежала вся в слезах и сообщила мне о своем увольнении за то, что приняла мои телеграммы. Я поехал в феодосийский КГБ и пригрозил, что, если не оставят в покое ни в чем не повинную девчушку, я поеду в Москву и созову пресс-конференцию иностранных журналистов.
— Мне, может быть, не сносить головы, — сказал я. — Но и вам тоже.
Телеграфистку на работе восстановили.
Когда я вернулся в Москву, началась бесконечная промывка мозгов. Запретили выступления. Разбили матрицы выходивших книг. Однажды ночью мы сидели в Переделкино с моей женой Галей и жгли так называемую нелегальную литературу, уверенные, что меня арестуют. Жаль, что сожгли. Потом от меня как бы отстали. Как бы…