ЛЕНА

ЛЕНА

Сложное и ответственное дело на совершенно новом для меня поприще требовало и риска, и огромной осторожности. И от того, кто был рядом, от характера людей, окружавших меня, зависело многое. Самым близким и дорогим человеком, на которого я мог положиться буквально во всем, была Лена Янзен, моя жена.

Лене было двадцать лет, когда мы познакомились в Вене. С первой встречи меня привлекли в этой девушке решительность и духовная окрыленность, широта политического кругозора. Речь ее была красочна, я даже сказал бы художественно выразительна. Все, знавшие Лену, отмечали самобытность ее натуры.

Встреча с Леной сыграла большую роль в моей жизни. Несмотря на то что в молодые годы я успел многое испытать и пережить, во мне тогда еще сидели всякого рода мещанские предрассудки и привычки, приобретенные в мелкобуржуазной семейной и гимназической среде. Лена, выросшая в рабочей среде, в гуще революционного класса, помогла мне постепенно избавиться от этих недостатков, причем делала это умно, тактично. Кроме того, она ясно и быстро разбиралась в сложных политических вопросах. Эта простая рабочая девушка по воле обстоятельств стала очевидцем и участницей целого ряда знаменательных революционных событий той поры.

Отец Лены, Карл Янзен, был отличным сапожником. Он не чуждался политики, активно участвовал в работе социал-демократической партии, знал Августа Бебеля; перед первой мировой войной кандидатура Карла Янзена выставлялась на выборах в депутаты рейхстага.

Заказчиками у этого первоклассного мастера были богатые люди. Общение с представителями «высшего» общества повлияло на него отрицательно. В конце концов Карл Янзен бросил семью, и мать Лены, простая работница, осталась с тремя маленькими девочками на руках. Началась почти нищенская жизнь. В годы первой мировой войны мать работала на заводе боеприпасов. Семья жила в пролетарском районе, в типичном для этих мест Берлина доме, похожем на казарму, на заднем дворе. В уличной, фасадной части таких домов жили обычно мелкие служащие, торговцы, мещане, а в дешевых квартирках, как правило, с одной комнатой и кухней и, конечно, без лифта, теснились многодетные семьи рабочих. Чем выше этаж — тем ниже квартплата. Семья Янзен поселилась на самом последнем этаже. На кухне спала мать, дочери — в комнате.

Мать была человеком большого мужества. Она не боялась, несмотря на суровые законы военного времени, прятать у себя немецких солдат, дезертировавших из армии, таких же, как она, рабочих и беглых русских военнопленных. Их квартира до Октябрьской революции служила явкой для курьеров большевистской партии. Так что связь дочерей Янзен с рабочим движением и с Россией началась очень рано, когда они были юными.

Сестры — Лена и старшая Густа — принадлежали к самым молодым приверженцам Карла Либкнехта и Розы Люксембург, участвовали в движении социалистической молодежи, потом — в создании Коммунистической партии Германии.

Лично мне редко доводилось встречать столь бесстрашного человека, как Лена. Она смело вела себя, например, в последние часы восстания «спартаковцев» в январе 1919 года в Берлине. Когда группе коммунистов пришлось покинуть их последнюю опору — здание газеты «Форвертс», Лена вместе с итальянцем Мизиано, отстреливаясь, прикрывала отход группы. Они ушли последними, по крышам соседних домов.

Лене рано пришлось начать трудовую жизнь. Пятнадцати лет она поступила продавщицей в универмаг. Когда в 1918 году, после заключения Брестского мира, в Берлине было открыто первое советское посольство, Лену рекомендовали туда на работу. О ее твердости и политической принципиальности можно судить по такому факту.

Когда в октябре 1918 года, буквально за несколько дней до немецкой буржуазной революции, советское посольство было закрыто и все товарищи высланы из Германии, Лена, в знак протеста, тоже поехала вместе с сотрудниками посольства в Россию, взяв фамилию Чистякова. В пути на родину советские дипломаты, и с ними Лена, были задержаны по приказу немецкого генерала Макса Гофмана, того самого Гофмана, который подписал тяжелейшие для Советской страны условия Брестского мира. Они были высажены из поезда и арестованы на станции Молодечно, вблизи от установленной демаркационной линии.

Спустя несколько недель освобожденные по настоянию Советского правительства работники посольства благополучно добрались до Москвы.

Пребывание Лены в революционной столице было коротким. Вернувшись в Германию, она занялась пропагандой большевистских идей среди русских военнопленных, ожидавших отправки на родину. В лагерь для военнопленных она проникала, назвавшись женой русского переводчика Пахомова, который помогал ей в агитации. Но тут случилось непредвиденное. Как-то днем территорию лагеря внезапно окружили полицейские, собрали всех пленных, отправили их в Штеттин, а затем на пароходе — в Россию. Лену, находившуюся в тот момент в лагере, тоже вывезли, как «жену» военнопленного, вместе с репатриированными.

Это произошло зимой 1921 года, в период контрреволюционного мятежа в Кронштадте. Едва сойдя с парохода в Петроградском порту, Лена, не раздумывая, присоединилась к красноармейскому отряду и с винтовкой в руках пошла по льду Финского залива на штурм крепости.

Из Петрограда Лена поездом поехала назад, в Германию, но в Риге ее арестовали, приняв за большевистского агента. Спасло лишь то, что должность латвийского верховного прокурора занимал тогда социал-демократ Озолис, который хорошо знал Лену по лагерю военнопленных в Германии, где сидел сам. Озолис заявил, что девушка не вызывает у него никаких подозрений, и приказал отпустить ее.

Вернувшись домой, Лена вновь включилась в активную партийную работу. Ее определили секретарем Клары Цеткин, крупнейшей деятельницы международного коммунистического движения, которая жила в Зилленбахе, возле Штутгарта. Там Лену опять арестовали, но продержали в заключении недолго. Потом она выехала за границу — работала в Вене под руководством Бела Санто, о котором я уже упоминал, в так называемом «Балканском бюро», поддерживающем связи с балканскими компартиями.

Лену отличала верность не только долгу, но и товарищам, в особенности, если те попадали в беду.

Среди лучших подруг Лены была жена Артура Эверта — одного из руководителей КПГ в 1925—1929 годах. Мы звали ее просто Сабо (от ее девичьей фамилии — Саборовская). В начале 30-х годов Эверты жили в Бразилии. Там их обоих арестовали. В результате пыток в тюрьме Артур Эверт сошел с ума. Его освободили и позволили вернуться на родину лишь через двадцать лет. Став полным инвалидом, он прожил недолго и умер в 1959 году в Германской Демократической Республике.

Судьба Сабо оказалась не менее трагичной. Эту измученную в тюремных застенках женщину бразильские власти решили передать в руки гитлеровцев в газетах промелькнуло сообщение, что жену коммуниста Эверта на таком-то пароходе отправили в рейх. Мы с Леной решили спасти Сабо. Удалось установить, что, пароход должен зайти во французский порт Дюнкерк, а дотом следовать дальше. В эти дни Лена не спала ночью, обдумывая план похищения подруги, полагая, что именно этот момент наиболее подходяще. Лене удалось каким-то образом (в те годы мы еще жили в Париже) найти путь к одному из министров правительства Народного фронта, стоявшего у власти во Франции (кажется, то был министр по делам молодежи и спорта). Лена уговорила его отправиться с ней вместе в Дюнкерк, задержать там германский пароход, на котором везли Сабо, сделать обыск и освободить узницу. Все было так и сделано, но, к сожалению, несчастной женщины на судне не оказалось. Потом выяснилось, что жену Эверта отправили на другом пароходе, который шел следом за этим. Однако его капитан, из-за инцидента с первым немецким судном в Дюнкеркском порту, получил указание не заходить ни в одну французскую гавань. Немецкие фашисты бросили Сабо в тюрьму, где она скончалась, кажется, в сорок первом году.

Другими ценными чертами характера Лены были самообладание и находчивость. Расскажу об одном случае, когда эти ее качества проявились особенно ярко.

Как уже говорилось, одно время Лена была секретарем отдела агитации и пропаганды ЦК Компартии Германии, но значилась она под чужой фамилией. Ее могли опознать во время нередких полицейских облав, поэтому в минуты опасности Лена скрывалась в самых дальних уголках большого здания ЦК, называвшегося в те годы домом имени Карла Либкнехта.

При одной из таких облав был схвачен курьер, молодой парень, знавший настоящую фамилию Лены, и он выдал ее полиции. Лену вызвали на очную ставку в Моабитскую тюрьму, где допрашивали арестованного курьера. Я отправился туда вместе с Леной и с уже упоминавшимся мною Куртом Розенфельдом, в прошлом министром юстиции Пруссии, у которого когда-то Лена работала секретарем и который консультировал нас по всем юридическим вопросам.

Неподалеку от Моабитской тюрьмы мы втроем зашли в маленькое кафе, чтобы еще раз обсудить, как вести себя Лене на очной ставке. Но так как мы не смогли придумать абсолютно убедительной версии, жена решила положиться при допросе на свою интуицию и находчивость. И, не слушая более наших советов, она отправилась к зданию тюрьмы. А там произошло следующее. Когда курьера ввели в комнату, Лена, не дав ему открыть рта, мгновенно подошла к нему и, глядя прямо в глаза, гневно бросила: «Кто вы такой? Я вас совершенно не знаю!» Парень не посмел утверждать обратное. Очная ставка провалилась.

Тем не менее полиция нагрянула с обыском к нам на квартиру. Сыщик в штатском вдруг положил передо мной на стол листовку с воззванием организации «Красные профсоюзы» и нагло потребовал, чтобы я заверил своей подписью, будто эту прокламацию они обнаружили в нашем доме. Обычная дешевая провокация! Я, разумеется, отказался дать подпись, и сыщики стушевались. Вслед за этим меня вызвали в полицей-президиум на Александрплац, где упорно расспрашивали о моих связях с «Красными профсоюзами». Я действительно не имел никакого отношения к этой, находившейся тогда под влиянием коммунистов, организации левого направления, хотя и знал, что она собой представляет. Допрос окончился ничем, меня отпустили. Лене же пришлось расстаться со своей секретарской работой в ЦК, так как полиция пригрозила выслать нас обоих из Германии как иностранных граждан (Лена, немка по национальности, в то время уже приняла венгерское подданство).

Лишь спустя многие годы я узнал об истинной причине моего допроса в берлинском полицей-президиуме. Оказывается, в то время в немецких «Красных профсоюзах» работал под псевдонимом Алекс Шандор Ногради (после второй мировой войны — видный деятель Венгерской Народной Республики). Полиция разнюхала о венгре по имени Алекс, и подозрение пало на меня — Алекса (Александра) Радо, поскольку я тоже был венгр.

Я излагаю подробно эту историю еще и потому, что считаю необходимым опровергнуть пересказываемую всеми моими «биографами» совершенно нелепую версию, будто бы еще в начале 20-х годов я был сотрудником советской разведки и даже окончил разведшколу. Если бы это соответствовало действительности, то моя жена не могла бы занимать официальную должность в отделе агитации и пропаганды ЦК Компартии, а я не посмел бы частенько заходить в здание ЦК, так как это противоречило элементарным требованиям конспирации, соблюдаемым любым разведчиком. То, что мог позволить себе коммунист-иностранец в период Веймарской республики (до установленного позже более строгого режима и, конечно, при определенной все-таки предосторожности), не имел права делать советский разведчик.

Моя же связь с ЦК КПГ была настолько тесной, что иной раз, особенно в ночные дежурства Лены, я даже подменял ее на работе. Ночной дежурный в ЦК кроме прочих обязанностей должен был сообщать по телефону всем редакциям партийных периферийных органов печати последние известия телеграфных агентств и другие новости. Так, например, однажды в пасхальные дни 1927 года Лена приболела, и я, замещая ее на ночном дежурстве, в четыре часа утра стал передавать на периферию свежие новости из информационного отдела ЦК партии.

Эта ночь врезалась в мою память потому, что все телеграфные агентства мира извещали о разрыве Чан Кай-ши с коммунистами, которые поддерживали его как лидера китайской революции. Внезапно захватив Шанхай, Чан Кай-ши и его сторонники устроили в городе кровавую резню коммунистов. Редакторы провинциальных коммунистических газет в Германии не хотели верить этому, и мне приходилось с болью в сердце по нескольку раз повторять им горькую ошеломляющую новость.

Легко понять, что если бы в то время я и в самом деле состоял на службе у советской разведки, то мне были бы строжайше запрещены подобные, привлекающие к себе внимание действия.

Таким образом, Лена прошла суровую школу политической борьбы. Она стала моим верным другом и надежным помощником. На нее можно было во всем положиться.

Пройдет некоторое время, и Лена примет деятельное участие в работе швейцарской группы. Под псевдонимом Мария она будет выполнять функции связной, встречаясь кое с кем из наших сотрудников, помогать мне в шифровании полученной информации и во многих других конспиративных делах, которыми в силу обстоятельств приходилось постоянно заниматься.