ПРОВАЛ В ЖЕНЕВЕ

ПРОВАЛ В ЖЕНЕВЕ

14 октября, часа в три пополудни, я отправился к Хамелям на улицу Каруж, чтобы передать им важную информацию, которую накануне жена получила от Сиси. До середины ночи мы с Леной просидели за шифрованием материала. Среди прочих срочных донесений было сообщение от Вертера из Берлина:

«Верховное немецкое командование оценивает наступающие на Витебск, Оршу и Горки советские войска в пять армейских корпусов, в составе которых 2 танковые дивизии, 5 танковых бригад, 3—4 моторизованные дивизии, 10 пехотных и кавалерийских дивизий. Предполагается, что основная группировка наступает вдоль и южнее железной дороги Смоленск — Витебск. Решительный штурм Витебска ожидается с юго-восточной окраины города. Там нет связанных друг с другом оборонительных сооружений. В некоторых пунктах между дорогой Смоленск — Витебск и железнодорожной магистралью Орша — Витебск спешно были построены укрепления лишь после того, как Смоленск оказался под угрозой. Хорошо укрепленные позиции есть только в северо-восточной части города, на участках Сураж и Городок».

Информацию следовало отослать немедленно, хотя бы нынешней ночью. В противном случае она устарела бы.

Я знал, что Эдуард и Мауд этой ночью, как всегда, посменно дежурили у рации — в отдельном доме на шоссе Флориссан.

О содержании информации, посылаемой нами в ту пору, можно судить хотя бы по двум радиограммам, которые я накануне передал Хамелям.

13.10.43. Директору.

От Вертера.

1) Перевес русских в артиллерии на Днепре уже весьма значителен. На важных участках, например у Кременчуга, на 100 немецких орудий приходится 150—160 русских.

2) Немцы установили, что на участке Городок — Невель расположены значительные русские танковые и иные соединения.

Дора.

13.10.43. Директору.

От Вертера.

1) В районах Витебска, Гомеля, Киева, а также между Запорожьем и Мелитополем немцам, в результате расширяющегося русского наступления, будет нанесен уничтожающий удар, если основные немецкие силы не будут выведены из опасной зоны. Для ОКВ не остается иного выхода, как издание приказа о новом отступлении. Сдача Гомеля, по-видимому, уже давно решена. Скоро будет принято решение об отводе войск из районов Витебска, Киева и на южных участках фронта.

2) Немцы ждут возобновления русского наступления на немецкие оборонительные позиции к западу от Днепра и на участке Новосокольники — Новоржев. Судя по русским приготовлениям, ОКВ придерживается того мнения, что решающее русское наступление начнется 15 октября или в этих числах. На участках Черкассы, Кременчуг, Пологи, Токмак отмечена столь мощная концентрация частей Красной Армии, что не остается никакой надежды на возможность защиты транспортной магистрали Белая Церковь — Цветково Смела — Знаменка — Кировоград — Кривой Рог. Линию обороны между Запорожьем и Крымом ОКВ также считает потерянной…

Радисты не успели передать конец данного сообщения. И вообще сеанс связи оказался прерван. Однако я этого еще не знал, полагая, что после утомительной ночной работы Эдуард и Мауд уже, вероятно, выспались и теперь находятся дома.

Приближаясь к дому номер 26, я взглянул на окна квартиры Хамелей: условного знака, предупреждающего об опасности, не было. Значит, все в порядке. К хозяевам можно было пройти через магазин (он же радиомастерская), откуда лестница вела на второй этаж, в жилые комнаты. Можно было войти и со двора, черным ходом. Мы, как правило, пользовались входом с улицы. Дверь магазина оказалась запертой. Подергав ее, я отошел в сторону и еще раз внимательно посмотрел на окна второго этажа. По-видимому, хозяев дома нет?

Смутная тревога зародилась во мне. Я поспешил к телефону-автомату на площади Плэнпалэ. Набрал номер Хамелей. Никто не снял трубки. Возможно, они поздно легли спать и еще не вернулись с виллы? Взглянул на свои часы. Стрелки показывали около четырех. Нет, времени выспаться было достаточно. Или испортилась рация и Эдуард ремонтирует ее? Но Мауд все равно обязана быть дома: ведь она знает, что могут принести срочную информацию. Выйдя из телефонной будки, сталкиваюсь лицом к лицу с одним знакомым, доцентом университета. Этого еще не хватало! Пришлось с ним вежливо несколько минут поболтать, все время думая о том, что что-то стряслось.

Взволнованный, я вернулся домой. Лена старалась успокоить меня. Но предчувствие не обмануло: в вечернем выпуске газеты «Трибюн де Женев» я прочел, что в ночь на 14 октября федеральная полиция арестовала группу иностранных агентов в Женеве. Хотя в этой небольшой заметке никаких подробностей не сообщалось, для меня уже не было сомнений: речь шла о наших радистах.

В тот же вечер я встретился с одним нашим сотрудником. Он успел уже навести справки и знал, что произошло минувшей ночью. Да, арестованы Эдуард и Мауд, но не только они. В ту же ночь полиция, оказывается, схватила и Розу.

Это был тяжелый удар.

Как стало известно позднее, полиция накрыла Эдуарда и Мауд во время сеанса связи с Центром. Ей было крайне важно поймать радистов с поличным. Пеленгаторные автомобили точно привели полицейских агентов к вилле на шоссе Флориссан.

Когда Хамели были выслежены, дом оцепили. Полицейские в штатском наблюдали и со стороны пустынного шоссе, и, особенно, со стороны густо заросшего старого парка имени Альфреда Бертрана, окружавшего виллу, где ночью легко было скрыться от погони. А дальше — рукой подать — один километр до франко-швейцарской границы. Это тоже учитывалось. Поэтому к облаве были привлечены около семидесяти чинов полиции с розыскными собаками. Какое значение придавалось операции, видно хотя бы из того, что ею лично руководили шеф федеральной политической полиции, глава полицейской службы Женевы и начальник штаба жандармерии.

Вечером 13 октября оцепление беспрепятственно пропустило на виллу Эдуарда и Мауд, которые в темноте, конечно, ничего подозрительного не заметили, как, впрочем, не замечали слежки и прежде. После полуночи, по программе связи, передатчик вышел в эфир. Дежурившая первой, Мауд поймала позывные Центра и начала быстро передавать очередное сообщение. Пеленгаторы тотчас же это отметили. Решающий момент наступил. Затаившаяся облава стянула кольцо. Дом блокировали так, что уйти через окна или двери было практически немыслимо. Полиция выждала еще минут десять.

Примерно в половине первого ночи, когда работа радистов была уже в разгаре, опытная рука совершенно бесшумно отперла замок и задвижку наружной двери, затем — ту дверь, что вела в комнату, где находилась рация. Стук телеграфного ключа приглушил осторожные шаги агентов.

Мгновенно распахнув дверь, несколько полицейских с револьверами в руках ворвались в комнату. Это было так неожиданно, что Мауд не успела не только дать сигнал о провале Центру, но даже убрать с ключа пальцы.

Начался обыск. Впрочем, искать ничего и не надо было. Передатчик с разогретыми лампами стоял на столе. Тут же лежали отправленные и полученные радиотелеграммы, страницы шифровальной книги, программа связи… Улик вполне хватало.

Вслед за этим произвели обыск в квартире Хамелей на улице Каруж. Там нашли еще одну улику — рацию Розы, которую Эдуард перенес с ее квартиры и спрятал в ящике из-под граммофона.

Той же ночью полиция вломилась в квартиру Розы в доме 8-бис на улице Анри Мюссар, но девушки здесь не оказалось. Ее схватили на рассвете у Ганса Петерса. Агенты знали, где она могла спрятаться. Полицейские забрали обоих.

Розу привезли на улицу Анри Мюссар, с тем чтобы при ней же осмотреть ее квартиру. Передатчика полицейские, к своему большому удивлению, не обнаружили. Зато нашли другие улики — несколько запасных радиодеталей, страницы книги для перешифровки, таблицы сигнальных позывных станции Розы. Эдуард проявил небрежность, не забрав вместе с рацией всех этих вещей.

Розе и ее возлюбленному Петерсу предъявили ордер на арест и отправили в камеры предварительного заключения. Впрочем, тайного агента гестапо довольно скоро освободили. Но Роза еще долгое время, пока шло следствие и даже после выхода из тюрьмы, упорно продолжала верить в непричастность Петерса к ее аресту. Она даже собиралась выйти за него замуж. Горькое разочарование пришло к девушке потом, когда маска с немецкого цирюльника была сорвана.

Это были первые провалы. Тогда мы еще надеялись, что швейцарская контрразведка многого не знает и нам удастся сохранить костяк организации.

Удостоверившись в аресте женевских радистов, я тотчас же позвонил в Лозанну, чтобы предупредить Джима. А предупредить нужно было срочно, так как 17 октября в Лозанне, на условленном месте, он должен был выйти на встречу с Эдуардом, который в последнее время привозил сюда мою информацию, заменив Розу. Нельзя было исключить того, что полицейские агенты контролировали поездки Хамеля, и Джим мог угодить в их руки.

— Эдуард тяжело заболел, — сказал я по телефону Джиму. — Пришлось пригласить врача, он предписал положить Эдуарда в больницу. Навещать его пока запрещено.

На нашем языке «болезнь» означала арест, «больница» — тюрьма.

Джим ответил, что все понял и очень опечален болезнью Эдуарда.

В тот же день я отправился в Лозанну. Написал донесение Директору о случившемся и велел Джиму для страховки передать его шифром, поскольку у меня не было полной уверенности, что полиция не нашла у радистов страниц моей шифровальной книги.

Джим в свою очередь показал мне радиограмму, принятую нынешней ночью. Москва с тревогой запрашивала, почему не отвечают на позывные обе женевские станции. Центр знал, что рацию Розы я предполагал вновь подключить к работе 16 октября.

Мы договорились, что ответ Центра на мое донесение об арестах Джим пришлет с Леной — она приедет к нему. Из Лозанны я отправился в Берн, сообщил Пакбо о провале и дал ему надежный адрес в Женеве для почтовой и личной связи.

Теперь у нас оставался единственный канал связи с Москвой — рация Джима. Ее надо было беречь пуще глаза.

Из Центра на имя Джима последовали срочные указания: «Ваша связь с Альбертом (то есть со мной. — Ш. Р.) необходима. Соблюдайте оба крайнюю осторожность. Сообщайте нам кратко только о положении группы. Альберту передайте следующее: меры его одобряем, работу группы временно прекратить. Мы будем слушать вас ежедневно по программе».

Следствие по делу радистов сначала вела федеральная полиция. Потом, месяца через три, его передали военным властям.

Расследование держалось в тайне, поэтому швейцарская пресса об этом ничего не сообщала. В первые дни после арестов мы еще не знали, где содержатся наши товарищи, куда их возят на допрос, удалось ли полиции добиться от них признания и что именно нашли на квартирах при облаве. Выяснить это было чрезвычайно важно, чтобы не наделать новых ошибок.

Требовалось как можно скорее установить какую-то связь с арестованными. Кроме того, как руководитель группы, ответственный за судьбу ее членов, я обязан был позаботиться, чтобы юридическим путем облегчить меру наказания Хамелям и Маргарите Болли на предстоящем судебном процессе, если не удастся организовать их побег из тюрьмы. Нужно было найти хорошего адвоката, который взялся бы за это дело не только ради профессионального любопытства, денег или любви к сенсации. Он должен был выступить на суде как политический обвинитель фашизма.

Примерно через неделю с помощью знакомых мне удалось не только разузнать, в какой тюрьме находятся наши радисты, но и наладить с ними переписку. Хамели и Маргарита Болли содержались в камерах-одиночках женевской тюрьмы Сент-Антуан. На допрос их водили под конвоем порознь, виделись они только на очных ставках. Разговаривать друг с другом им запрещалось.

Тюремный режим был строг. Но нам повезло. Нашелся человек, который не испугался взять на себя роль курьера в тайной переписке с заключенными. Это был надзиратель Эдмонда (Эдуарда) Хамеля. Благодаря ему мы смогли обмениваться записками. Правда, наша тюремная «почта» просуществовала недолго: кто-то донес на надзирателя и его уволили со службы. Но до этого Эдмонд успел кое-что сообщить мне. Оказалось, полиция изъяла все, что хранилось в тайниках на вилле и в доме Хамелей. У Маргариты тоже обнаружили страницы из шифровальной книги — она, как и Хамели, помогала мне в шифровании радиограмм. Я посоветовал товарищам отрицать по возможности хотя бы то, в чем у следователей нет доказательств, и ни в коем случае не признаваться в принадлежности к советской разведке.

Но следующие известия из тюрьмы показали, что полиция знает о нас гораздо больше, чем мы предполагали.

Эдмонд писал, что на последних допросах им показывали мою фотокарточку, называли мою фамилию и псевдоним Дора. Инспектор полиции сказал: Радо — главный руководитель организации и требовал подтверждения. В обмен на это обещал освободить всех троих. Но Эдмонд, его жена и Маргарита Болли заявили, что не знакомы со мной, впервые видят это лицо на фотографии.

Я верил — товарищи молчат, не выдают своих связей. Это подтверждалось хотя бы тем, что швейцарская контрразведка и полиция не предпринимали пока никаких новых действий против нас. Но сколько так могло продлиться? Сумеют ли радисты и дальше держаться столь же стойко? Что станет с ними, если следователи выложат неопровержимые доказательства нашего сотрудничества? Раз у следователей есть моя фотография, значит, они пронюхали обо мне, а возможно, и о других членах нашей группы. Опасность нависла над Пакбо и Джимом: к ним на связь приходила Роза, агенты могли засечь встречи.

Эти соображения наводили на мысль, что за мной, вероятно, следили давно или же сведения полиции передали гестапо и провокаторы вроде Рамо-Цвейга. Назревала необходимость скрыться, перейти на нелегальное положение. Однако я решил повременить с этой крайней мерой. Прежде чем уйти в подполье, нужно было убедиться в безопасности Пакбо и Джима, познакомить их друг с другом, так как только они могли организовать активную работу группы в такое трудное время. Еще следовало позаботиться о сидевших в тюрьме товарищах.

Через одного приятеля, имевшего знакомства среди женевских юристов, удалось договориться с весьма влиятельным адвокатом, большим знатоком швейцарской юриспруденции господином Германом Дютуа о том, что он возьмет дело радистов в свои руки. Центр отнесся к моему выбору с одобрением.

Хотя свидания с заключенными и ознакомление со следственными материалами были пока запрещены властями, адвокат Дютуа обещал выступить в их защиту, когда начнется судебный процесс. Пришлось заплатить крупную сумму. Добились мы также разрешения улучшить питание арестованным товарищам. Я передал доверенным людям деньги, те в свою очередь — тюремной администрации. Пищу для Хамелей и Болли стали носить из ресторана. Такого рода поблажки в швейцарских тюрьмах не возбранялись.

19 или 20 октября Эдмонд Хамель, через своего надзирателя, сообщил мне очень скверную весть: пеленгаторы ведут поиски третьего нашего передатчика, который обнаружили в районе Лозанны. Об этом Эдмонд узнал на допросе от инспектора полиции.

Я тотчас поставил в известность Джима. Он радировал в Центр.

25 октября Москва дала нашему лозаннскому радисту распоряжение:

«Сократите Ваши передачи до минимума. Для маскировки работы предлагаем: не выходите в эфир дольше чем на двадцать минут. (Затем назывались дни, часы, радиоволны, которые следовало постоянно менять. — Ш. Р.) При соблюдении этих условий Вы можете вызывать нас два-три раза каждую ночь. Слушать нас для Вас не опасно.

Директор».