Дон Жуан

Дон Жуан

Ширится луна сырая,

За шлагбаумом скрип телег,

Крышу рыжего сарая

Придавил тяжелый снег.

У платформы станционной

Двадцать два ломовика.

Привезли трески соленой

С песнями из городка.

Там живет рыбачка Эдит

С милым и простым лицом.

Муж на буэре уедет —

Тень качнется под окном.

Лес гудит, в сосновом доме

Дверь запела. Два часа.

Разметалась на соломе

Темно-рыжая коса.

Скоро у Невы широкой

Плечи Анны целовать,

О рыбачке светлоокой

Благодарно забывать.

Тките медленнее, пряхи,

О любви далеких стран!

В храме, черные монахи,

Был зарезан Дон-Жуан.

Тело опустили в море,

Теплый ветер зашумел,

Странный миф о Командоре

Эту землю облетел.

Мстительное привиденье

Снова жертву стережет,

Сердцу шепнет подозренье,

Нож ревнивцу подает.

***

На сребристом океане

Узкий Ледяной Топор.

На мысу в густом тумане

Снег шипит, трещит костер.

Лосось оплывает мрежи,

Ждет лисицу западня,

Север спит в дохе медвежьей,

Кто-то ходит у огня.

Наклонился, пробуждает

Дремлющего рыбака,

Каменную длань встречает

Сонная его рука.

«Скоро звезды перестанут

Мне дорогу освещать,

Просыпайся, ты обманут…» —

«Отвяжись…»

«Что же, спи, сомненье старит,

Сини очи рыбака,

А жена ему подарит

Черноглазого щенка».

«Полно, Эдит не такая!» —

И в затылке почесал.

Крепкий воздух рассекая,

Мерзлый парус застучал.

Дует ветер из Севильи

В Ледовитый океан.

Спит любовница в бессильи,

Встал зевая Дон-Жуан.

На стекле заиндевелом

Разрастается заря,

Полумрак над милым телом,

Память сняла якоря,

И любовник вдохновенный

Прямо в прошлое глядит:

На другом конце вселенной

Море теплое шумит —

Там волна его качала

Бездыханного — и вот

Снова жизнь, и все сначала,

И любовь в груди растет.

***

«Эдит, ветер завывает,

Эдит, кто-то к нам идет!»

Длань вожатый простирает,

Дверь томительно поет.

Заскрипела половица,

Дышат дегтем сапоги…

«Сударь, стоило трудиться,

Под глазами то круги».

У кровати два стакана.

«То-то! подпевал вином!» —

И, взглянув на Дон-Жуана,

Замахнулся топором.

Прокричал петух трикраты,

Ветер за окном вздохнул,

Дрогнул каменный вожатый,

В белом утре потонул.

Солнцем залилась лачуга,

Брызнул резвый лай собак,

Посмотрели друг на друга.

Усмехается рыбак:

«Вижу, человек столичный.

Эдит, повезло тебе.

Что же, сударь: дом кирпичный

Не ровня простой избе.

Увози свою голубку!»

Рыжекудрая жена

С пола подбирает юбку,

Плечи рдеют: смущена

Эдит странным приговором,

Мрачен Дон-Жуан… Туман.

Над сияющим Босфором

Прожужжал аэроплан.

Гор расколотое чрево,

Океанов темный вой,

Это бомба в Сараево

Разорвала шар земной.

И в пространства мировые,

В ночь с разодранного дна

Льются чудища морские,

Трещина озарена:

Пропадая под морями,

Роковая полоса

Голубыми огоньками

Дразнит темные леса.

* * *

Не береза ветви клонит —

Душно, не передохнуть —

Саблю выронил и стонет

И хватается за грудь.

Под зелеными ветвями

Дни и ночи перед ним

С изумленными глазами

И похожие на дым.

«О воды, воды, Елена,

Царскосельский соловей».

Но услышит ли Елена:

«Умираю, пожалей!»

В белом платье беглой тенью

Столько лет и до сих пор.

Вот обрызганный сиренью

Металлический забор.

«Душно, уходи, другая —

Ольга, жарко на песке».

Загорелая, босая.

Ропщет море вдалеке.

Мелочь лодок просмоленных,

Парус меньше, чем платок;

Ветер, сосен воспаленных

Сплошь дырявый потолок.

Сколько их? но кто услышит

И, покинутых подруг,

Только ветер тронет крыши

Стройных зданий и лачуг.

***

Кто-то рядом пробегает,

И винтовка на весу.

Пламя. Трещина зияет,

Привидение в лесу:

Не отбрасывая тени,

Вдаль протянута рука,

Не сгибаются колени,

Шляпа круглая легка.

К раненому наклонился.

«Кто ты, не гляди в упор.

Мой клинок переломился,

Падай, падай… Командор…»

Холодно и бело, бело…

Сети мерзлые, весло…

Окровавленное тело

В той лачуге, сквозь стекло.

Кто она? глаза открыла.

Стонет, падает без сил.

«Ты исчез, она грустила

И рыбак ее убил».

Раненый уже не бредит.

Пламя по небу. Закат.

Мох шуршит. «Бедняжка Эдит,

Только я не виноват.

Но тебя, о Соглядатай,

Вижу я не первый раз.

Изойди огнем, проклятый!

Даже в этот темный час

Не хочу я сожаленья,

Жил бы только для любви».

Страшен голос привиденья:

«Мы сочтемся — поживи!»

Петербург — Берлин, 1922–1923