Глава пятая

Глава пятая

1

Всякая настоящая работа таит в себе противоречия: она и отделяет вас от людей, и по-новому связывает с ними. Даже если между вами и миром стоят серые валы и башни.

Все, что я мог сделать со своей крепостью, уже сделано. Остались только три кургана, каким-то образом оказавшиеся внутри ограды. В чем причина? То ли назначение двора было забыто. То ли решили похоронить кого-то прямо в «чистилище», внутри заколдованных стен. Почему? За какие заслуги или провинности? А может быть, род, которому принадлежали и укрепленный двор, и курганы вокруг него, оторвался от своего племени, ушел куда-то, создал себе иную святыню и там, на другой земле, воздвиг исполинский курган своему вождю? Или же этот род был полностью разгромлен в каком-то сражении, и некому стало заботиться о могилах предков, и в ограде стали хоронить чужих?

Так или иначе, но курганы внутри ограды нарушали установленный порядок.

Зато сами они были воздвигнуты по всем правилам: тут и ров, пробитый в песке и камне, и «стол», и углы, ориентированные по странам света. Ограблены курганы тоже по всем правилам, то есть до основания.

По всем правилам я их и копал, сначала одну половину, потом другую, потом снимал разрез и, наконец, сносил бровку, делившую курган пополам. Мне уже было не до бесед с Мадамином и Жанибергеном. Теперь и во время перекуров мы разговаривали только о работе.

Работали в перчатках. Каменная крошка, из которой состояла насыпь, могла бы в кровь ободрать руки.

Я уже свыкся с полным отсутствием находок и работал, как говорил Жаниберген, с музыкой: я все время что-нибудь напевал, мурлыкал, насвистывал. Говорят, что теперь и в цехах работают под музыку, — это повышает производительность труда. Во всяком случае, это не казалось странным моим рабочим, и я не стеснялся мурлыкать в их присутствии.

Работа отделяла нас не только от всего мира, но и друг от друга. Но в то же время связывала настолько, что мы понимали друг друга почти без слов.

Работа, как сказано выше, уводит от людей и снова приводит к людям. Сколько раз соединяла она меня с новыми друзьями, вводила в новый круг дел, забот, книг, мыслей и чувств, незаметно заставляла по-новому видеть мир. Да и самого меня делала другим.

Я люблю это чувство сосредоточенного уединения и нового, глубокого единения с миром. Оно очень близко к моему представлению о счастье.

Но я и сам не заметил, как мое рабочее уединение было нарушено. Теперь, начав мурлыкать любимые мелодии, я смущенно озирался по сторонам: нет ли посетителей.

«Взрывая, возмутишь ключи», — сказал Тютчев.

Наша работа на Чаш-тепе оказала какое-то влияние на мир, раскинувшийся у подножия плато, стала для него событием, смысл которого мы поняли не сразу, связала нас с людьми, живущими там.

С каждым днем на раскопках появлялось все больше и больше местных жителей. Они ни о чем нас не спрашивали, только брали по горсти земли из отвала, разминали ее пальцами, разглядывали серую пыль и белую каменную крошку.

К нам приезжали на верблюдах, на велосипедах, на мотоциклах, на осликах, в легковых машинах и в грузовиках. На рассвете и на закате чабаны норовили провести стадо мимо наших раскопок, чтобы по пути бегло взглянуть на них.

Однажды я наблюдал такую сцену: к нам спешили два приятеля, один на осле, другой на велосипеде. Один изо всех сил гнал ишака, другой, наоборот, притормаживал велосипед. При этом оба ухитрялись вести оживленную беседу. Но вот приятели подъезжают к нам, здороваются, трогают выброшенную землю, прощаются и уезжают, притихшие и взволнованные. Это был какой-то необычный интерес. Местное население всегда привлекают к нам находки. А сейчас людей тянуло на наши печальные раскопки не что иное, как именно вот это упорное, тотальное отсутствие каких бы то ни было находок.

Какие ключи возмутили мы, взрывая своими ножами и лопатами скудную каменистую землю?

Казалось, жители знают нечто такое, чего не знаем мы. У меня было чувство, что они ясно представляют, чем кончатся наши раскопки. Один толстяк в мятом пиджаке, из нагрудного кармана которого выглядывало четыре авторучки, не выдержал и сделал нам следующее заявление:

— Зачем копать? Ничего вы здесь не найдете, мне точно известно.

— Простите, вы кто по специальности?

— Завскладом, — важно ответил посетитель.

Дети приходили к нам пешком. Они смотрели на нашу работу с уважением, удивлением и какой-то жалостью. Казалось, они хотят спросить нас о чем-то, но не решаются.

2

Однажды ясным солнечным утром у кургана, где работала Софья Андреевна Трудновская, появился необыкновенный гость. С коня спрыгнул молодой чабан в большой папахе, в длинном коричневом халате, на полах которого вышиты большие белые цветы. На груди у парня новенький черный бинокль. Во время разговора пальцы его играли биноклем, как четками или свирелью. Иногда он ни с того ни с сего подносил бинокль к глазам, смотрел куда-то и улыбался. У него такое счастливое лицо, что и нам стало весело. Его глаза как бы ласкали нас и все, куда ни упадет взгляд. Он был полон удивительной благожелательности и бесконечного счастья. Звали парня Ораз. Бинокль — свадебный подарок. Ораз недавно женился. Цветы на полах халата вышила ему жена. Сейчас у них с женой медовый месяц. Они проводят его на пастбище в пустыне. А вчера пропал верблюд, и старший чабан послал Ораза на поиски.

О верблюде парень не очень беспокоился: найдется, никуда не денется!

Зато какой удобный и приятный повод для того, чтобы проскакать по степи на хорошем коне, обновить бинокль, встретиться со знакомыми и незнакомыми людьми, потолковать о том о сем, а потом вернуться к взволнованной подруге и все ей рассказать.

Ораз очень обрадовался, увидев в бинокль наши палатки. Он полюбовался большой прямоугольной площадкой, которую тщательно разметала Софья Андреевна, аккуратным рвом с земляным мостиком в середине, восхитился необычностью работы московской женщины-инженера и от всей души ей посочувствовал:

— Ай-ай, как обидно, что ничего не найдете! Почему? Неужели не знаете?

Того, что он рассказал, мы и в самом деле не знали.

3

Много-много лет тому назад здесь, на Чаш-тепе, была такая плодородная земля, какой теперь, должно быть, нигде и не встретишь.

Из древнего русла Дарьялык на поля подавали воду. В наши дни ее качали бы мощными насосами. А тогда ее подтягивали наверх семь чигирей, семь водоподъемных колес. Их приводили в движение слепые верблюды, приученные ходить по кругу. Вода поднималась с уступа на уступ, от одного чигиря к другому.

Однажды осенью эти края посетил нищий странник верхом на измученном коне. Жители Чаш-тепе только что убрали урожай. Всюду высились горы хлопка и самого отборного зерна. Куда ни глянь, зерно, зерно, зерно, — вот ведь какое счастье привалило людям.

Полюбовался странник небывалым урожаем и остановился на ночлег. А хозяев попросил позаботиться о коне, насыпать ему в торбу зерна.

Утром странник отправился в путь. Не знали жители Чаш-тепе, что в образе дервиша, нищего странника, их посетил святой пророк Али и что конь его Дульдуль тоже был не прост — умел говорить.

— Ну как? — спросил Али. — Вкусное было зерно?

— Не знаю, — грустно ответил конь. — Я его не пробовал. В торбу вместо зерна насыпали камня.

— Так пусть же, — воскликнул разгневанный Али, — все их зерно превратится в камень, а земля их да будет проклята во веки веков!

Вот почему стала эта земля заколдованной.

— Поглядите сами, — улыбнулся Ораз и указал на курган с белыми склонами. — Каменный хлопок. А это, — он показал биноклем на небольшие курганы, — кучи каменного зерна. Видите, сколько его было?

Мой укрепленный двор он назвал хаули — усадьбой, где жили хозяева всего этого богатства, упрекнул жадных богачей за то, что поскупились отсыпать такую малость в торбу Дульдулю, вскочил на коня, взглянул в бинокль, еще раз ослепительно улыбнулся и ускакал, довольный.

4

Мы долго были под впечатлением этой красивой сказки, народной гипотезы о происхождении таинственных памятников Чаш-тепе.

Самым поразительным было то, что из всех возможных гипотез наши раскопки наилучшим образом подтверждали именно эту. Достаточно было подержать в руке землю, которую мы копали: серая пыль напоминала мякину, а белая каменная крошка, разумеется, была не чем иным, как заколдованным, окаменевшим зерном.

Цепочки маленьких курганов больше всего походили на кучи зерна, аккуратно выложенные по краю поля. А если бы гигантские бунты хлопка, что возвышаются над оградой хлопкобазы, над домами и деревьями нашего аула, вдруг взяли и окаменели, то, ей-богу, их почти нельзя было бы отличить от наших высоких курганов. Получали свое объяснение и прямоугольные площадки, окруженные рвами, — ну, конечно же, они сделаны специально для хранения зерна. Может, они-то и воодушевили заведующего складом, когда тот с такой уверенностью предсказал результаты раскопок.

5

Угадывался в этой сказке и отголосок древних до-мусульманских мифов. За образом святого Али не так уж трудно было различить великого Сиявуша, легендарного основателя династии хорезмийских царей — сиявушидов, торжественного и задумчивого бога-всадника, отчеканенного на монетах древнего Хорезма.

Есть в низовьях Амударьи теснина, где, как рассказывает другая легенда, Али на своем Дульдуле одним прыжком перескочил через бурную, могучую реку. Тут образ богатыря Сиявуша проступает еще ясней. Это был подвиг в его стиле.

Погнал Сиявуш вороного коня,

Казалось, был создан тот конь из огня,

Завеса огней кругом поднялась —

Конь и шлем Сиявуша скрылись из глаз.

Сергей Павлович Топотов поставил эти строки из «Шах-Наме» (в своем собственном переводе) эпиграфом к исследованию «Хорезмийский всадник».

Сиявуш — юноша неземной красоты, воспитанник Рустема, рыцаря чести и справедливости, непобедимый полководец, любимец народа, искусный строитель, воздвигавший сказочно прекрасные города-крепости, — таким встает он со страниц «Шах-наме».

Странная вещь: как только в книге, на сцене, на экране появится перед вами юный герой, талантливый, прекрасный, чистый, обаятельный, вас сразу же охватывает тревога: не убьют ли его, не случится ли с ним какой-нибудь непоправимой беды.

Увы, опасения эти почти всегда оправдываются. Герой гибнет, а его горестная и светлая память продолжает жить. Для людей он навек остается молодым. Его порыв к будущему, его воля к добру, его жажда справедливости дают новые всходы мужества и надежды.

Это очень древний сюжет, который у многих народов в самые разные эпохи, должно быть, слишком соответствовал реальным жизненным трагедиям. Но, погибнув, герой становился бессмертным.

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,

Прекрасный, мощный, смелый, величавый,

В средине поприща побед и славы,

Исполненный несокрушимых сил!

Блажен! Лицо его, всегда младое,

Сиянием бессмертия героя

Блестит, как солнце вечно золотое,

Как первая эдемская заря.

Эти поразительные строки принадлежат другу Пушкина Вильгельму Кюхельбекеру, тому самому нескладному Кюхле. Они написаны в ссылке полуослепшим, измученным житейскими дрязгами человеком, когда он пожалел, что не погиб в молодости на Сенатской площади с верой в победу, на волне самого высокого порыва.

Но вернемся к Сиявушу.

6

Его красоте и благородству всю жизнь противостояли чьи-то низкие помыслы, коварство, предательство, клевета.

Таинственное рождение в чаще леса. Смерть матери. Обучение у Рустема. Возвращение на родину, к отцу. Преступная страсть мачехи, встретившая презрение чистого юноши. А в отместку — подлая клевета. Вот тогда-то Сиявуш в золотом шлеме погнал черного коня в бушующее пламя и вышел из огня цел и невредим, доказав свою невиновность.

Новая клевета мачехи. Преследования отца. Побег в чужую страну. Женитьба на царской дочери. И опять клевета, ненависть тестя и, наконец, предательское убийство.

А потом — возмездие. Сын Сиявуша в роли мстителя. Ужас убийцы, для которого нигде в мире нет спасения.

Именем Сиявуша в Средней Азии назвали растения и созвездия, в память его сочиняли траурные гимны и приносили жертвы. Каждый год в начале весны люди вновь и вновь оплакивали его. Не так давно в Таджикистане открыли роспись: под красным ребристым куполом на пышном катафалке распростерто тело юноши с нежным овальным лицом, распущенными золотыми прядями, в причудливом шлеме: женщины в знак скорби рвут на себе волосы, мужчины в исступлении бьют себя палками по головам или надрезают мочки ушей, так чтобы из них хлынула кровь, рядом — торжественная четверорукая великанша и другая богиня в нимбе, раздувающая веером пламя.

Этот обряд удивительно напоминает оплакивание Озириса, Адониса, Аттиса, богов, умирающих и воскресающих, подобно тому как каждый год умирает и воскресает зелень растений на полях, в лугах, в степи.

С. П. Толстов разгадал в образе Сиявуша средневекового бога умирающей и воскресающей растительности.

Все это я вспомнил, думая о герое только что услышанной легенды, о нищем страннике на говорящем коне, об отголосках былых мифов и сказаний.

И если за святым Али действительно скрывается Сиявуш, то не сама ли природа в образе замаскированного бога растительности, щедрости, плодородия покарала хищных богачей и обманщиков?

В легенде чувствовались обаяние поэзии, чистота сказки и темные глубины мифа, такого древнего, такого далекого. Трудно было даже предположить, что через несколько дней мы сами окажемся не только свидетелями, но невольными виновниками пробуждения старого и, что еще более поразительно, возникновения нового, совсем свеженького мифа.