4

4

В конце января 1803 года в Мишенском Жуковский встретил свою двадцатую зиму и написал стихи «К моей лире и к друзьям моим», где говорил:

Не нужны мне венцы вселенной;

Мне дорог ваш, друзья, венок!

И звал их — друзей — в свою «хижину». Но друзьям было некогда; Мерзляков готовился в университетские профессора и ночи проводил над книгами; Александр Тургенев учился в Геттингене; Андрей вернулся из Вены в Петербург и тянул служебную лямку: «Вчера писал до того, что спина и глаза заболели, — жаловался он Жуковскому. — Здесь, брат, не то что в Москве: когда велят, то надобно делать».

^{НОМЕР ЖУРНАЛА «ВЕСТНИК ЕВРОПЫ» С ПЕРВОЙ ПУБЛИКАЦИЕЙ ЭЛЕГИИ «СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ», ПЕРЕВЕДЕННОЙ В. А. ЖУКОВСКИМ.}

Жуковский предложил Андрею перевести вместе с ним для Бекетова «Дух истории, или Письма отца к сыну о политике и морали» Антона Феррана, с французского, — это четырехтомное сочинение, изданное в Париже в 1802 году, прислал Жуковскому Дмитрий Блудов. Андрей согласился, просил брата Александра достать Феррана в Германии, тот не сумел этого сделать, но «Дух истории» нашелся в Петербурге у князя Козловского.[55] Жуковский и Тургенев стали готовиться к совместной работе.

…Князь Шаликов выпустил сентиментальное «Путешествие в Малороссию», где он описывал, однако, не столько Малороссию, сколько свои чувства. Карамзин попросил Жуковского написать отзыв на эту книгу. Жуковский написал, а Карамзин в марте напечатал его в «Вестнике Европы». Жуковский, сочувствуя меланхолическим излияниям путешественника, все же не смог удержаться от иронии: рассуждая о чувствительности вообще, он время от времени спохватывается: «Но я, кажется, хотел говорить о путешествии господина Шаликова!»; «Но я опять забыл свой предмет». Приведя в пример хорошего слога главу «Летний вечер в Малороссии», Жуковский так заключает рецензию: «Иной, прочитав эту статью, скажет самому себе: поеду в Малороссию… Но я скажу ему на ухо: не езди в Малороссию для одних летних прекрасных вечеров; они и здесь в Москве прекрасны. Выйдешь на пространное Девичье поле; там, где возвышаются гордые стены Девичьего монастыря, сядешь на высоком берегу светлого пруда, в котором, как в чистом зеркале, изображаются и зубчатые монастырские стены с их башнями, и златые главы церквей, озаренные заходящим солнцем, и ясное небо, на котором носятся блестящие облака; сядешь, и с тихим, спокойным чувством будешь смотреть, как солнце, приближаясь к горизонту, начнет бледнеть… бросит последний, умирающий взор на тихую реку, на отдаленный лес, на монастырские стены, на золотые главы церквей, и потухнет. А ты, мой любезный читатель, между тем будешь сидеть задумавшись… пленишься вечером и… забудешь о Малороссии!»

Этот элегический пейзаж — как бы укор Шаликову, в книге которого не было ничего подобного.

Андрей Тургенев писал Жуковскому с возмущением: «Ну уж, брат, путешествие Шаликова! я выходил из терпения. Козловский неистощимо нас забавил описанием самого путешественника и всех писателей чувствительной Москвы». Андрей прислал и свое новое стихотворение, которое снова привело в восторг и ужаснуло Жуковского — правдой, силой чувства, мрачностью:

Всех добрых дел твоих в заплату

Злодеи очернят тебя.

Врагу ты вверишься, как брату.

И в пропасть ввергнешь сам себя

Восстанешь, роком пораженный.

Но слёз не будешь проливать;

Безмолвной скорбью отягченный.

Судьбу ты будешь проклинать;

Потухнет в сердце чувства пламень.

Погаснет жизни луч в очах,

В груди носить ты будешь камень,

И взор твой будет на гробах.

…В мае этого года Жуковский ненадолго приезжал в Москву — побывал у Прокоповича-Антонского, которому передал стихи для очередного выпуска альманаха «Утренняя заря», и прожил две недели у Карамзина в Свирлове. Карамзин уже тяготился журналом он мечтал о работе над историей России. В Свирлове Карамзин и Жуковский сблизились теснее. После «Сельского кладбища» Карамзин стал считать Жуковского лучшим московским стихотворцем.

Обойдя книжные магазины на Никольской и на Кузнецком мосту, встретившись с Мерзляковым и Воейковым, которые собирались ехать на лето в рязанскую деревню Воейкова, уладив свои дела с «господами книжниками» Поповым и Бекетовым, Жуковский поспешил в Мишенское. Он полюбил одинокую, тихую работу среди природы. В Мишенском он принялся за продолжение «Дон Кишота» и за свою собственную повесть, задуманную им во вкусе Флорианова «Вильгельма Телля», — за «Вадима Новгородского», которого обещал Карамзину для «Вестника Европы».

В середине июля Жуковский получил письмо от Ивана Петровича Тургенева, Предчувствуя недоброе, распечатал, выхватил взглядом из середины: «…занемог покойный от простуды… болезнь страшная и крутая… похитила ево у нас»… Умер Андрей! Жуковский плакал, читая дальше, слёзы капали на бумагу: «Лечил лучший медик государев… А мой цвет увял в лучшую пору! Скосила его жестокая смерть!»

«Не думал и не хочу утешать вас, — отвечал Ивану Петровичу Жуковский. — Я слишком чувствую свою и вашу потерю… Что делать! Моё сердце разрывается… Он так был достоин жизни! За что мы наказаны его потерею? Теперь, признаюсь, жизнь для меня утратила большую часть своей прелести; большая часть надежд моих исчезла. Мысль об нем была соединена в душе моей со всеми понятиями о щастии!»

Вместе с письмом послал он Ивану Петровичу элегию «На смерть Андрея Тургенева».

Сраженный горем старик оставил службу — вышел в отставку, купил дом в Петроверигском переулке на Маросейке и поселился там.

Александру Тургеневу Жуковский писал об Андрее: «Он был бы моим руководцем, которому бы я готов был даже покориться; он бы оживлял меня своим энтузиазмом».

Жуковский написал Мерзлякову в деревню, тот примчался в Москву и навестил Ивана Петровича, потом писал в ответ: «Ивану Петровичу стало гораздо лучше… Он говорил со мною об Андрее Ив. очень трогательно, сказывал, что от тебя получил письмо, но не знает, когда ты сюда приедешь. В самом деле, для чего ты так долго медлишь в деревне? Можно ли так долго с нами расставаться!»

Мерзляков узнал подробности кончины Андрея: «Ах, он умер очень тяжело… Он первоначально простудился, быв вымочен дождем. Пришедши домой, уснул в мокром мундире, которого поутру на другой день не могли уже снять. Этого мало: в полдень ел он мороженое и вдобавок не позвал к себе хорошего доктора с начала; ггосле это уже было поздно; горячка с пятнами окончила жизнь такого человека, который должен был пережить всех нас».

К своему уже оконченному «Вадиму Новгородскому» Жуковский прибавил вступление — поэму в прозе, реквием, плач о друге. «О ты, незабвенный! — восклицает он. — Ты, увядший в цвете лет, как увядает лилия, прелестная, благовонная! где следы твои в сем мире? Жизнь твоя улетела, как туман утренний, озлащенный сиянием солнца… Где мой товарищ на пути неизвестном? Где друг мой, с которым я шел рука в руку, без робости, без трепета… Всё исчезло! Никогда, никогда не встретимся в сем мире… Я, несчастный, я, разлученный с тобою в решительный час сей — не слыхал твоих стонов, не облегчил борения твоего с смертию; не зрел, как посыпалась земля на безвременный гроб твой и навеки тебя сокрыла!»

Карамзин, печатая повесть в «Вестнике Европы», сопроводил это место примечанием: «Сия трогательная дань горестной дружбы принесена автором памяти Андрея Ивановича Тургенева, недавно умершего молодого человека редких достоинств».