3
3
Вася рос барчонком: Марья Григорьевна приставила к нему кормилицу и двух нянек и сама постоянно возилась с ним. Чуть унесут его куда, она уже беспокоится и спрашивает дочь:
— Варенька, где же твой крестник? Я уж соскучилась.
Но вот и Варвара вышла замуж — за Петра Николаевича Юшкова, и уехала сначала в Москву, а потом в Тулу. Мальчик остался один. Женщины — а их был полон дом — наперебой баловали его.
Он бегал по комнатам, прятался под кровати и в шкафы, играл на дворе с собаками, любил сидеть у кружевниц, слушая их песни и сказки. Тут же часто сидел с ним Андрей Григорьевич Жуковский, который рисовал для кружевниц узоры. Жуковский уводил мальчика гулять в парк и позволял ему там сколько угодно бегать и шуметь.
В 1785 году Афанасий Иванович записал двухлетнего Жуковского сержантом в Астраханский гусарский полк.
Вскоре у Васи в Мишенском появились подружки — две девочки. Одна — дочь скончавшейся в родах Натальи Афанасьевны Вельяминовой, другая — дочь Варвары Афанасьевны Юшковой, настолько слабая, что никто не верил в то, что она выживет. Марья Григорьевна взяла внучек, выходила их и оставила у себя. Обеих девочек звали Анютами.
Теперь дети росли втроем.
Летом — в Мишенском, зимой — в Москве, в доме Юшковых — в Пречистенской части, в приходе Успенья на Могильцах, — в 1812 году весь этот квартал выгорел и потом был застроен по другому плану. В Москву отправлялись, по обыкновению богатых бар того времени, с лакеями и поварами и с огромным обозом, везя все необходимое — всякие припасы, даже мебель. Назад возвращались по последнему санному пути. Елизавета Дементьевна тоже ездила с ними в Москву. Вася звал ее по имени-отчеству, а Марью Григорьевну — бабушкой, так же как звали ее Анюты.
ОБЕЛИСК НА МЕСТЕ ДОМА, ГДЕ РОДИЛСЯ В. А. ЖУКОВСКИЙ.
Одна из них — Анна Петровна Юшкова[20] — оставила в своих воспоминаниях такой портрет Жуковского-ребенка: «Он был строен и ловок; большие карие глаза блистали умом из-под длинных черных ресниц; черные брови были как нарисованы на возвышенном челе; белое его личико оживлялось свежим румянцем; густые, длинные черные волосы грациозно вились по плечам; улыбка его была приятна, выражение лица умно и добродушно».
Летом в Мишенском гостили и другие внучки Буниных — они приезжали со своими няньками и гувернантками. Появлялись и прочие родственники. В доме становилось весело. Вася командовал девочками, а они охотно ему подчинялись — все, от пяти до пятнадцати лет. Он строил их во фрунт, водил по парку, ставил на часы, бегал с ними в овраг за село, где над шумным родником Гремячим возвышалась деревянная часовня-беседка; здесь всегда было много крестьян, приходивших к источнику за особенно чистой, как считалось — целебной, водой. Дети — на луг, где косят сено, в поле, в дубовую рощу у страшной Васьковой горы — искать разбойничью пещеру, на речку Выру, которая шумит в прохладе ивняка, а за ними — няньки, гувернантки, Елизавета Дементьевна.
Когда Васе исполнилось шесть лет, Афанасий Иванович привез из Москвы учителя-немца, да, кажется, вышла при этом какая-то ошибка, так как немец при ближайшем рассмотрении оказался не учителем, а портным. Однако этот портной — его звали Еким Иванович — вышел из коляски с важным видом, высокомерно огляделся и спросил:
— Где будет мой комнат?
Его поселили вместе с учеником во флигеле, где жил и Андрей Григорьевич Жуковский. Вася должен был учиться немецкому языку и счету. Андрей Григорьевич журил Афанасия Ивановича:
— Ты, Афанасий, видишь ли… не подгулял ли в Москве-то, ведь ты кого привез? Гм… Вральмана! Ты посмотри на него; послушай, говорит-то как! А уж рожа-то, Афанасий, ох тупа!
Афанасий Иванович усмехался:
— Ну что ж, что Вральман… А баловаться не даст!
Все недоумевали: не подшутил ли над ними Бунин? Марья Григорьевна не делала ему — как всегда — никаких упреков, но ходила хмурая и скучала без мальчика, которым завладел немец.
Еким Иванович страстно увлекался стрекотом кузнечиков. В первые же дни своей жизни в Мишенском он сделал из цветной бумаги затейливые домики, наловил при помощи дворовых ребятишек кузнечиков и поселил их в эти домики, которые развесил по четырем окнам большой классной комнаты. Кузнечики наполняли комнату своей «музыкой» и шуршали бумагой, а немец-учитель стоял то у одного окна, то у другого, чуть-чуть улыбаясь узким ртом и иногда с удовлетворением произнося: «Гут». Занятия шли при неумолчном верещании несчастных насекомых.
Андрей Григорьевич жил за стеной классной комнаты и невольно слышал все, что там происходило. Кузнечики шумели, Еким Иванович ворчал на ученика, а иногда хлопал его линейкой по пальцам. Мальчик плакал, а немец ругался еще пуще.
СЕЛО МИШЕНСКОЕ. АЛЛЕЯ В ПАРКЕ.
СЫН В. А. ЖУКОВСКОГО ПАВЕЛ. «ПАВЕЛ ВЕСЬ Я — И ЛИЦОМ И ХАРАКТЕРОМ», — ПИСАЛ В. А. ЖУКОВСКИЙ.
Фотография конца 1840-х гг.
Однажды в классной комнате поднялся такой скандал, что Андрей Григорьевич не выдержал и открыл дверь. Немец был в неописуемом гневе, топал ногами и размахивал розгой, а его ученик, обливаясь слезами, стоял на полу — голыми коленями на горохе, держа в руках книгу.
— Что такое он сделал? — спросил Андрей Григорьевич.
— Он не учил свой урок и все глядя на мой кузнетчик, — ответил Еким Иванович.
— Простите его, Еким Иванович, он еще так мал, да и кузнечики ваши мешают ему хорошо заниматься. И не ставьте его на горох, у нас этого не водится.
— Да-да, мальчик не имел строгий наставник.
Немец положил розгу, велел Васе встать и сделал вид, что гнев его прошел. Но не успел Андрей Григорьевич выйти за двери, как все началось снова. Тогда Андрей Григорьевич позвал Марью Григорьевну. Она немедленно явилась в классную комнату, где застала своего любимца стоящим коленями на горохе и всего в слезах. Расспросив, в чем дело, она узнала, что, когда немец вышел, Вася забрался на подоконник и стал разглядывать бумажные домики. При этом один домик развалился и два кузнечика, сидевшие в нем, выпрыгнули в открытое окно. Вот что разгневало Екима Ивановича. Марья Григорьевна тут же увела мальчика с собой и рассказала обо всем Афанасию Ивановичу.
— Васенька еще слишком мал, чтобы выписывать для него учителей, — сказала она. — Вот Андрей Григорьевич сам берется учить его русской грамоте, счету и рисованию. А немца-то, батюшка, отправь, уж избавь нас от этого страшилища.
Бунин в тот же день отослал строгого учителя в Москву, а всех кузнечиков Вася с восторгом выпустил на волю. Долгое время в Мишенском со смехом вспоминали этот случай. Забавнее всего был самый конец учительской карьеры немца. Когда Бунин спросил его, куда должен его отвезти в Москве данный ему в провожатые человек, Еким Иванович ответил:
— К портному Пфеффелю на Зацепе.
И вдруг упал на колени и жалобно попросил:
— Господин, не откажите в ходатайстве перед мастером, чтобы он принял назад свой подмастерье.
— И подлинно Вральман, — проворчал Андрей Григорьевич.
Между тем военная служба Васи шла своим чередом. В июле 1789 года Афанасий Иванович привез из Тулы приятное известие: мальчик, ничего о том и не подозревавший, прошел все положенные ему солдатские чины и произведен в прапорщики с зачислением в штат генерал-поручика Михаилы Никитича Кречетникова, тульского наместника, младшим адъютантом. Так, по обыкновению екатерининского времени, еще не научившись читать, ребенок стал офицером русской армии. Теперь, справедливо прикинул Афанасий Иванович, Васе можно и в отставку выйти — теперь он дворянин по милости не только приемного отца, но и по офицерскому своему патенту. И подал за него прошение об отставке, которое и было удовлетворено в ноябре того же года.
…Вечерами, забравшись в вольтеровское кресло[21] с ногами, Вася слушал музыку. Варвара Афанасьевна, приезжавшая летом из Тулы, пела, нередко — свои любимые песни Моцарта. Андрей Григорьевич играл на скрипке. Петр Николаевич Юшков — на фортепиано. Поочередно читали вслух книги. Летом 1789 года Марья Григорьевна за несколько вечеров прочла прозаическое переложение поэмы Виланда «Оберон, царь волшебников»,[22] сделанное Василием Лёвшиным. Эта поэма, талантливое подражание «Неистовому Роланду» Ариосто,[23] с тех пор навсегда полюбилась Жуковскому: впоследствии он много раз перечитывал ее в оригинале и сделал несколько попыток ее перевести.
Играя в парке, он воображал себя могучим рыцарем Гюбном, который в поисках чудовищного гиппогрифа прибыл сначала в Иерусалим, а потом отправился в город Вавилон, побеждая по дороге нападавших на него магометан, великанов и чародеев. В Ливане встретил он рыцаря Шеразмина, состоявшего некогда в свите его отца, герцога Гвиенского. Шеразмин шестнадцать лет прожил в пещере среди пустыни, одетый в шкуры и вооруженный дубиной, «которой одного удара довольно было для поражения великого вола». В дальнейший путь они отправились вместе.
ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ РУССКОГО ПЕРЕВОДА ПОЭМЫ ВИЛАНДА «ОБЕРОН».
Вася попросил у Дементия Голембиевского старый охотничий рог и погнутый металлический бокал.
— Вот, Гюон, — говорил он Анюте Юшковой, которая временно представляла рыцаря, — прими сей рог из рук моих. От малейшего дуновения испускает он сладостные слуху звоны, и хотя бы тьмы воинов с копьями и мечами на тебя вооружились, начнут от звуку сего плясать и не перестанут до тех пор, пока без памяти не попадают… Возьми и сей сосуд: источник, наполняющий его, вовеки не иссякнет.
Марья Григорьевна, поощрявшая эти игры, сделала мальчику красный плащ и отдала ему старинную треугольную шляпу. В таком наряде и еще с палкой в руке вел он девочек через парк и, спустившись с холма, через луг — в дубовый лес, поднимавшийся на Васькову гору. Об этой горе в Мишенском рассказывали страшные легенды: будто бы здесь в пещере жил в старину могучий разбойник Васька, который грабил на дороге богатых путников. Дети лезут вверх по склону, оплетенному корнями деревьев, сквозь кусты.
Вот и таинственный темный провал, густо заросший жесткой травой и колючками. Вася с бьющимся сердцем раздвигает заросли. Девочки визжат и закрывают руками глаза. Им вспоминается из «Оберона»: «Вдруг освещает его ясный луч, исходящий из отверстия пещеры; камни, составляющие оную, в смешении с обросшим кустарником, торчащим из расселин, представляют из темноты к огню странный вид глазам его; свет, проницающий листы, являет нового роду зеленый огонь. Рыцарь наш, оживленный любопытством, соединенным с ужасом, чает увидеть тут волшебника». А ну как выскочит, вращая глазами, душегуб Васька!
Что-то затрещало в кустах. Дети, не помня себя, бросились бежать.
На лугу их уже встречает Елизавета Дементьевна.
— Васенька, Вася, — говорит она, — нельзя ходить так далеко, нельзя девочек водить на луг, тут пастухи стадо пасут, а вдруг бык вас всех перебодает!
— А я не боюсь быка! — говорит Вася.
…Вася любил рисовать. Во время урока, когда Андрей Григорьевич рассеянно смотрит в окно, он чертит на аспидной доске мелом не буквы, а смешные физиономии. Андрей Григорьевич велит стереть рожицы и написать буквы. После урока он говорит Васе:
— Вот теперь можно и порисовать.
Андрей Григорьевич выдумывает для кружевниц узоры: сначала мелом на доске, потом на бумаге. Вася рисует везде — на доске, на полу, на столе… Однажды в девичьей поставили — в какой-то из церковных праздников — на стуле большую икону богоматери. Вася, увидев, что никого нет, устроился на полу и принялся за работу. А потом незаметно ушел.
Он сидел в кресле возле Марьи Григорьевны, когда пришла одна из девушек, бледная и возбужденная.
— Барыня, — сказала она срывающимся голосом, — чудо у нас!
— Чудо? У нас-то в Мишенском?
— В Мишенском, барыня. Образ нерукотворный объявился.
— Где?
— В девичьей.
Марья Григорьевна пошла. Вася — следом. Девушки толпились у дверей, не смея ступить на пол, где был нарисован мелом образ богородицы с младенцем.
Марья Григорьевна посмотрела на рисунок, потом на Васю, взяла его руку, повернула ладонью кверху:
— Так-так… Вот он, кудесник-то наш! Все пальцы в мелу… Палашка, хватит креститься, возьми тряпку да вытри пол. А ты, Васенька, рисуй лучше на бумаге.