5

5

Сборник стихотворений под буквами «М.Ж.Т.» так и не был составлен — слишком много возникло между друзьями споров, но товарищеские сходки в доме Тургеневых, у Жуковского или у Воейкова получили закономерное развитие: создалось литературное общество.

Первый разговор об этом произошел между Мерзляковым и Андреем Тургеневым. Все ожили, загорелись: идея показалась увлекательной! Но не втроем же быть его членами. Наметили других: Андрея Кайсарова, Александра Тургенева, Александра Воейкова. Кайсаров предложил в состав общества своих братьев, Михаила и Паисия. Мерзляков набросал черновик «Законов Дружеского литературного общества», принялся обсуждать его с товарищами.

12 января в доме Воейкова было учредительное собрание. Воейков был счастлив. Он приказал расчистить засыпанную снегом аллею, хорошо натопить комнаты, в одной расставить кресла вокруг большого стола, в другой — приготовить ужин. Жуковский пришел пешком, уже в сумерках, когда за домом расплылись во тьме очертания башен Новодевичьего монастыря.

Председателем на этот вечер выбран был Мерзляков. Когда все расположились в креслах, он стремительно поднялся, обвел всех сияющими глазами и воскликнул:

— Друзья мои! Что соединяет нас всех в одно — это дух дружества, сердечная привязанность к своему брату, нежная доброжелательность к пользам другого! Что значим мы каждый сам по себе? Почти ничего. Вместе преодолеем мы ужаснейшие трудности и достигнем цели. Вот рождение общества! Вот каким образом один человек, ощутив пламя в своем сердце, дает другому руку и, показывая в отдаленность, говорит: там цель наша! Пойдем, возьмем и разделим тот венец, которого ни ты, ни я один взять не в силах! В нашем обществе, в этом дружественном училище, получим мы лучшее и скорейшее образование, нежели в иной академии.

У Жуковского сильно забилось сердце. Он взял руку Андрея Тургенева и пожал ее.

Мерзляков разложил перед собой листы. С самой высокой торжественностью, хотя и заикаясь иногда по своему обыкновению, прочитывал он статьи Законов общества.

— Цель общества — образовать в себе бесценный талант трогать и убеждать словесностью: да будет же сие образование в честь и славу Добродетели и Истины целью всех наших упражнений. Что должно быть предметом наших упражнений? Очищать вкус, развивать и определять понятия обо всем, что изящно и превосходно. Для лучшего успеха в таких упражнениях надобно: первое — заниматься теорией изящных наук… Второе — разбирать критически переводы и сочинения на нашем языке. Третье — иногда прочитывать какие-нибудь полезные книги и об них давать свой суд. Четвертое — трудиться над собственными сочинениями, обрабатывая их со всевозможным рачением. Если не всякий из нас, — говорил Мерзляков, — одарен тонким вкусом к изящному, если не всякий может судить совершенно правильно о переводе или о сочинении, то, по крайней мере, мы не будем сомневаться в добром сердце сказывающего наши погрешности.

Решено было собираться по субботам в шесть часов вечера. Принят был такой распорядок: заседание открывает очередной оратор речью на какую-нибудь «нравственную» тему; сочинения членов читает секретарь, не объявляя имени сочинителя, а иногда читает и сам автор, сначала философские и политические сочинения и переводы, потом сочинения и переводы беллетристические; затем критика, разные предложения и — чтение вслух образцовых сочинений русских и иностранных авторов. Важнейшие сочинения членов общества решено было отдавать желающим — для лучшего их рассмотрения — на дом.

— Гений умирает, — продолжал Мерзляков свою речь, — под кровлею бедной хижины, на лоне нищеты и бедности; врожденное чувство к великому, к изящному погасает в буре страстей, в юдоли скорби и печали; пламя патриотизма потухнет в уединенном сердце земного страдальца, и мир не увидит восходящей зари великого. Какие же великолепные палаты, какие гордые стены, какое золото возвращает миру его честь, его украшение — великих? С небесною улыбкою на глазах, с животворящею фиалою в руке низлетающее божество, единым взглядом озаряющее сию мрачную юдоль скорби и печали, бедствий и отчаяния, — это дружество! Будем иметь доверенность друг к другу. Напомню вам только одно имя, одно любезнейшее имя, которое составляет девиз нашего дружества: Отечество!

Все бросились обнимать Мерзлякова, у всех были слезы на глазах. Перешли в другую комнату, заговорили все разом; хлопнули пробки — одна, другая… Воейков сам наполнял бокалы.

Через неделю собрались снова. Мерзлякову опять поручено было говорить речь — приветствие уже родившемуся содружеству.

^{А. Ф. МЕРЗЛЯКОВ.}

^{Рис. К. Афанасьева.}

— Так! — воскликнул он. — Красота небес, вечно юная благодатная радость! Так! Мы вступили в священный храм твой! Мы пьем животворный елей твой из полной чаши! Друзья! Мы точно — в храме радости! Исполнилось одно из лучших наших желаний: мы начали, может быть, главнейшее дело в нашей жизни… Каждый из нас есть питомец муз, каждый из нас — человек-гражданин, каждый из нас — сын отечества… Здесь, в нашем обществе, пусть царствует правда. Пусть каждый из нас старается быть истинным человеком.

Мерзляков самозабвенно декламировал: он размахивал руками, волосы у него прилипли к взмокшему лбу.

— Мудрецы самых отдаленных веков, — продолжал он, — придут беседовать с нами. Теперь-то я надеюсь вознаградить потерю многих лет, в которые, подобно несчастному Танталу, жаждал источника истины и не находил его, любил учиться и не умел! Теперь-то, надеюсь, раздернется завеса на моих глазах: я увижу это таинственное, неизвестное божество, любимое всеми, но не многими знаемое — вкус, — потому что он любит мирные беседы друзей. Общество наше есть скромная жертва отечеству! Всякий миг, всякое дело наше посвящено ему! В тишине мирной дружественным гласом призовем мы великие тени древних и новых героев, граждан, сынов отечества, станем слушать их наставления! Их слова как огненный дождь посыплются в сердца наши и возжгут в нас энтузиазм к чистой, благословенной славе. Пред нами открыта дорога… О ты, небесная Радость!

На следующих заседаниях Мерзляков произнес еще несколько речей: «О деятельности», «О трудностях учения». Александр Тургенев выступил с «Похвальным словом Ивану Владимировичу Лопухину», Андрей Кайсаров — с речами «О кротости», «О том, что мизантропов несправедливо почитают бесчеловечными», Михаил Кайсаров — «О самолюбии», Воейков — «О предприимчивости», Жуковский — «О дружбе», «О страстях» и «О счастии». Блестящие речи о поэзии и русской литературе произнес Андрей Тургенев.[48] Он говорил с не меньшим жаром, чем Мерзляков:

— Русская литература! Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название, тогда как вещи в самом деле не существует? Есть литература французская, немецкая, английская, но есть ли русская? Читай английских поэтов, и ты увидишь дух англичан; то же и с французскими и немецкими — по произведениям их можно судить о характере их наций. Но что можешь ты узнать о русском народе, читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова и Карамзина? В одном только Державине найдешь очень малые оттенки русского, в прекрасной поэме Карамзина «Илья Муромец» также увидишь русское название, русские слова, но больше — ничего!

Поднимались споры. В принципе соглашаясь с Тургеневым, ему возражали Андрей Кайсаров и Жуковский, которые защищали Карамзина, говоря, что он явился своевременно, что это многочисленные Шаликовы, его подражатели, компрометируют его. Русская литература только начинается. Нельзя сразу сделать ее оригинальной. Нужно смело заимствовать — форму, дух, мысли! Учиться! Не так ли возрастали и другие литературы — те же французская, немецкая, английская? Нужно смело вливаться в это огромное Дружеское общество — в Человечество! Не надо ожидать «второго Ломоносова» сложа руки… Надо каждому стараться сделаться им по мере своих сил. Надо работать!

— Кто научил французов и немцев писать романы? У кого учился Руссо? У англичанина Ричардсона! — говорил Жуковский. — Ричардсон был для Руссо Гомером. Руссо зачитал до дыр «Времена года» Томсона — и вот вам «Новая Элоиза», которой подражают во всех странах… Англии многим и многим обязан Вольтер… А влияние древних! А Тассо, Ариосто! Они помогли быть другим — ученикам своим из иных стран — своеобразными… Бард Оссиан! Ему подражали все в Европе… Нужно узнать всё, сделать это все своим, родным; дух человечества — общий, чувства — одни! Тогда и выступим мы как русские, как равные в братстве.

— Мы идем слишком медленно, — возражал ему Мерзляков. — И это, я думаю, потому, что самая просвещенная часть нашего общества узнаёт свой родной язык слишком поздно: все с детства говорят по-французски, по-немецки; по-русски — только с лакеями… Надо разрабатывать русский язык.

— Но это — дело долгое, — продолжал Жуковский. — Чужие языки знать необходимо: на русском нет почти ничего — ни литературы, ни истории. Потому-то нас и учат с детства иностранным языкам, чтобы мы могли приобрести образование. А ведь и чужие языки не шутка, если всерьез — так и там целая жизнь нужна для того, чтоб постичь.

— Ломоносов! — восклицал Воейков. — Не надобно второго Ломоносова. Он хоть и гений, да что написал?

— Он истощил свои дарования на похвалы монархам, — грустно сказал Андрей Тургенев, грустно потому, что Ломоносов был его любимейшим поэтом. — И много потерял из-за этого для своей славы. Почти все оды его писаны на восшествие, на день рождения и тому подобное… Но если бы второй Ломоносов и предметы всегда брал для стихов бессмертные!

После чтения стихов опять поднимались споры, доходившие иногда до резкостей. Принимались петь русские песни. Все закуривали трубки, и потолок скрывался в клубах дыма… Морозный ветер гремел на крыше полуоторванным железным листом, под окнами поскрипывали толстые березы. «Кто мог любить так страстно, как я любил тебя?» — запевал Жуковский любимую тогда в Москве песню Карамзина, и все подхватывали: «Но я вздыхал напрасно, томил, крушил себя!» Потом пели «Стонет сизый голубочек…» Дмитриева, «Пятнадцать мне минуло лет…» Богдановича. Им хорошо было вместе.