ЗАКОНЫ СВЯТЫ, НО СУДЬИ СУПОСТАТЫ

ЗАКОНЫ СВЯТЫ, НО СУДЬИ СУПОСТАТЫ

Обман и сила — вот орудья злых.

Здесь нужно, чтоб душа была тверда;

Здесь страх не должен подавать совета.

Данте

Походный быт не мешал Татищеву иметь при себе большой сундук, наполненный книгами и рукописями, и в редкие часы досуга отдаваться любимому труду — писать новые главы многотомной «Истории Российской». Петр Рычков, собирая сведения об Оренбургском крае, не упускал случая поделиться с Василием Никитичем, получить совет. Эти занятия наукой и историей сближали их больше, нежели служебные хлопоты.

— Ничего не вразумляет человека так, как история, ибо чрез нее идет понимание не токмо древней, но нынешней жизни народа. История есть наука опыта, а потому ни юрист, ни медик, ни дипломат, ни вождь не смогут успешно служить без знания истории, — рассуждал Татищев. Его огорчало, что Российское государство не имеет своей истории, а исторические сочинения иностранцев о нем — ложны.

По пути в Самару Татищев побывал почти во всех крепостях, давая команды по их укреплению и строительству новых форпостов. Много беспорядков усмотрел в жизни и службе яицких казаков. В декабре 1737 года отправил в Петербург доклад, где уведомлял: «Всего хуже то, что они никакого для суда закона и для правления устава не имеют, по своевольству, не рассуждая, что им полезно или вредно: по обычаю за бездельные дела казнят смертию, а важными пренебрегают».

Татищев предложил меры к тому, как в яицком войске «застарелые вольности и все непорядки уничтожить». Главную беду он усматривал в том, что атаман и старшины грамоты и законов не знают и потому «войсковой и другие писаря, что хотят, то пишут, отчего великие беспорядки происходят; потому не соизволено ль будет повелеть или учредить школы с объявлением, что впредь безграмотных ни в какие достоинства не производить». А чтобы пресечь стихийность и разнузданность судопроизводства атаманского круга, Татищев предлагал поделить все войско на полки и сотни, сократив число старшин, за счет чего повысить жалованье рядовым казакам, ввести устав и обучение военному делу.

Многое затевалось Татищевым в новом краю. Но с первых же дней главные усилия ему, как и Кирилову, пришлось тратить на усмирение бунтовщиков.

Василий Никитич был против карательных мер. Он призывал упреждать восстания, для чего вовремя выявлять их причины. По его мнению, башкир озлобляли не столько указы императрицы, сколько беззакония, насилия, самоуправство, чинимые на местах русскими воеводами и командирами воинских отрядов.

В письме кабинет-министрам Остерману и Черкасскому он еще в июле 1737 года писал, что уфимский воевода Шемякин творит «великие пакости», мордуя и обворовывая население, и башкирское, и русское, что полковник Бардекевич отбирал у башкир лошадей якобы для своих драгун, на деле же продавал, переправляя их в дворянские поместья. И хотя Татищев не имел власти над предводителем находящихся в крае русских войск генерал-майором Соймоновым, он послал ему весьма нелицеприятное секретное письмо. Татищев требовал приказать, «чтоб командирам до башкирских пожитков не касаться», прекратить повсеместное мародерство, поскольку в восстаниях участвует лишь часть башкир, значит, и карать всех поголовно нельзя. Татищев внушает генералу Соймонову, что безрассудные зверства, казни, грабежи не усмиряют, а ожесточают башкир да и дисциплину самого войска разлагают, когда командиры, «забыв свою должность, мечутся за пожитками; другие по окончании дела у драгун и казаков взятые (награбленные) пожитки отбирали».

По представлению Татищева, правительство предало суду уфимского полицмейстера Жукова и уфимского воеводу Шемякина, обвиняемых во взятках и насилии, чинимых башкирскому населению.

Бунтовали далеко не все башкиры, многие помогали русским охранять крепости, служили проводниками, строителями. Но немалая часть их хранила пережитки патриархально-родового быта: каждый старшина был одновременно и начальником вооруженного отряда, состоявшего из рядовых башкир: каждый воин беспрекословно исполнял волю его.

Приближалась зима, скрываться по лесам, ущельям и заимкам повстанцам становилось все труднее. Не хватало пищи, нечем было кормить лошадей. Татищев советовал прекратить преследования мятежников: голод и крайняя бедность принудят их прийти с повинною.

Действительно, в начале зимы к командирам русских крепостей десятками и сотнями стали являться башкиры, сдавали оружие, штрафных лошадей. Не сдавались, однако, вожди восстания. Они вели с Татищевым переписку, изъявляли готовность повиниться, но от личной явки отказывались. Татищев требовал именно явки и присяги на Коране, увещевая, что бояться нечего: вот, к примеру, вожди Кильмяк, Юсуп и Акай давно пленены, но не пытаны и не казнены. Ища доверия у вождей, Татищев решился даже на весьма рискованный шаг: приказал выпустить из-под стражи захваченного в плен вождя прошлого восстания Юсупа с тем, чтобы гот ехал в башкирские селения и уговаривал бунтовщиков повиниться. Агитация Юсупа для соплеменников оказалась очень влиятельной. Восстание затихло.

Однако ненадолго. Как повествует Рычков, «с начала весны башкиры хотя и казались быть спокойны… но, видя, что воинского движения противу их не учинено», опять взбунтовались повсеместно. На этот раз масло в огонь подлил, как ни странно, сам Абул-Хаир-хан, человек, еще недавно клявшийся на Коране в своем верноподданничестве русской государыне. Татищева обескуражило поведение хана, которого он прошлым летом торжественно чествовал, называя другом и братом, помощником в борьбе с мятежниками.

Что же сделал Абул-Хаир-хан?

С крупным отрядом он прибыл в Башкирию под видом усмирителя бунтовщиков, а сам стал речами обнадеживать их, заявляя, что он один в состоянии вступиться за них и выпросить им у русской императрицы прощение. Он прочил одного из своих сыновей в «Башкирии ханом уличить», то есть принять* башкирский народ под свое покровительство. Он вступил в сговор с главнейшим вождем восставших Бепеней, старшиной-феодалом, неистовым террористом, с одинаковым ожесточением уничтожавшим русских и башкир, служивших русским. Большинство башкир поверили Абул-Хаиру и, чтобы крепче привязать его к своим интересам, женили его, казахского хана, на башкирке. У Абул-Хаира, конечно, имелись некоторые обиды на русских, в основе же его поступка было амбициозное желание показать всем, что он не чей-то подданный, а носитель высокой ханской чести.

Обещания Абул-Хаир — хана приободрили башкир. В Уфу к Татищеву обратились пять послов-старшин и изложили особые льготы, какими башкиры хотели бы пользоваться, находясь в подданстве. Хлебосольно встретив послов, Татищев убедительно растолковал им, что требовать для себя каких-то особых привилегий у башкир нет причин, ибо, как русские и казахи, они равноправные подданные императрицы, что и ясак они платят даже меньше, чем русские крестьяне, и что идти в подданство казахским ханам нет башкирам никакой выгоды: казахские кочевники сами живут бедно, беднее башкир.

Как бы комментируя эту беседу, Рычков в своей «Истории Оренбургской» сделает глубокий экскурс к истокам русско-башкирских взаимоотношений, к тем временам, когда башкиры платили казахским и сибирским ханам несносные, разорительные подати. Особо притеснял их казахский хан Ахназар-Салтан, «ибо на три двора по одному токмо котлу для варения им пищи допущал, и как скот и пожитки, так и детей их к себе отбирал, и землями владеть, також и через реку Белую переходить не допущал». В малолюдстве и крайнем убожестве пребывавшие, башкиры по принятию русского подданства были «разными выгодами пожалованы», получили грамоту на безналоговое пользование землями, обрели гарантированную защиту от постоянных грабительских набегов казахских и калмыцких орд.

И вполне естественно, как писал Рычков, «что по принятии в подданство башкирцев, яко бессильного и весьма изнуренного народа» русское правительство не ожидало от него каких-либо «противностей», поэтому к содержанию его в подданстве построило, по его же просьбе, всего один город Уфу с определением в нем небольшого числа служивых людей. «Но они (башкиры. — И. У.) яко от природы непостоянный народ, получая довольство во всем от многих пожалованных им угодий и набрав в сожитие к себе многих беглых иноверцев… в короткое время так усилились и в такую вольность пришли, что многия продерзости чинить отважились и, наконец, явным уже образом бунтовали, с таким намерением, чтоб им, отрешившись от подданства Российского, восстановить особливое владение». Рычков сослался на два башкирских восстания, произошедших задолго до постройки Оренбурга: под предводительством старшин-феодалов Сеита в 1676 году и Алдара и Кусюма в 1707 году.

В беседе с послами Татищев просил передать бунтовщикам, чтобы они сложили оружие, а их вожди лично явились к нему с повинною. Другого выхода у них нет и не будет. Всем повинившимся будет сохранена жизнь, ну а кого добрые слова не берут, с того шкуру дерут. Особо опасным, неугомонным мятежникам Татищев пощады не сулил.

Ему поверили: несколько тысяч бунтовщиков повинились, но по-прежнему не являлись вожди восстания — Бепеня, Мандар, Чураш, Тюлкучура. У них теперь нашелся влиятельный покровитель Абул-Хаир-хан со своей многочисленной ордой. Хан вел себя вызывающе: рассылал по башкирским селениям указы, своим содержанием опротестовывающие русские, чем подстрекал бунтовщиков. Там и тут башкиры нападали на русские крепости, грабили обозы, убивали купцов. В апреле Абул-Хаир-хан во главе огромного отряда, в котором были и повстанцы, подступил к Оренбургу и в ответ на увещевания городского воеводы Останкова, выхватив саблю, прокричал: «Город мой и для меня построен, а кто не послушает, тому голову отрублю!»

Объединение орды с мятежниками грозило русским тяжелыми последствиями. Татищев в письме к Абул-Хаиру дружески советовал хорошенько подумать о своих поступках, «дабы какой непристойности не вышло», приглашал встретиться и обо всем поговорить. Свои дипломатические шаги Татищев мотивировал в письме к императрице: «Не имея способа силой их к покорности принудить… салтанов и ханов жестокостью острастить, намерен с ними ласково обойтись, невзирая на глупую их дикость» и на то, что Абул-Хаир-хан присягу нарушил.

Из Петербурга в ответ последовали грозные распоряжения: не мешкая, действовать оружием, а не словом. Императрица приказывала Татищеву «с командою к Оренбургу поспешать без всякого отлагательства, а ежели над оным городом учинится гибель или людям урон, то особливо вы в том пред нами дадите ответ, ибо мы оную крепость отнюдь потерять не хотим».

В этой чрезвычайно тревожной обстановке Татищев все же отклоняет предписание действовать «огнем и мечом». Он направляет к Абул-Хаир-хану своего посла с дорогими подарками и назначает ему день встречи в Оренбурге. Во время встречи он искусным разговором потешил ханское честолюбие, попросил Абул-Хаира подтвердить подданство России и, устроив пышное застолье, мирно с ним распрощался. Вместе со своим ханом многотысячная орда киргиз-кайсаков покинула пределы Оренбургского края.

Башкирские мятежники, оставшись без поддержки, начали сдаваться. После некоторого колебания пришли с повинною вожаки повстанческих отрядов Сеит-бай, Рысай-бай, Елдаш-мулла, Мандар, Тюлкучура. На свободе находился лишь Бепеня. Но, потеряв соратников, понял безвыходность своего положения и 12 ноября 1738 года явился с повинною.

Как одного из яростных главарей-бунтовщиков его было велено колесовал».

Погасив пламя восстания, Татищев попросил в Сенате разрешения для поездки в Петербург и в начале 1739 года выехал ко двору. К этому времени он закончил большую часть «Истории Российской» и хотел показал» ее специалистам.

В Петербурге, куда он прибыл с итоговым докладом о делах Оренбургской комиссии, его вдруг отстранили от должности и арестовали. Обвинялся он по доносам полковника Тевкелева, чинившего немалые зверства при подавлении башкирских мятежей, уфимского воеводы, неуемного казнокрада и взяточника Шемякина, а также мародера и садиста полковника Бардекевича. Именно против них и выступал Татищев, не раз прося Кабинет министров и императрицу помочь ему призвать этих бесчестных людей к соблюдению законности. Увы, к порядку решили призвать самого Татищева.

Тевкелев злорадствовал. Привыкший в своей службе к насилиям, взяткам и репрессиям, он давно жил и действовал по принципу: что мне законы, коль судьи знакомы?! Тевкелев также ведал, как взрывоопасны отношения между Татищевым и всесильным Бироном. Нужна была лишь спичка.

Донос послужил Бирону поводом для расправы со строптивым и давно неугодным ему русским администратором. В специальную следственную комиссию по «делу Татищева» главными следователями Бирон назначил немцев. Вспомним: императрица обещала Татищеву высокую награду, если он усмирит башкирских бунтовщиков. Но вместо награды — каземат Петропавловской крепости.

Бирон торжествовал. Он привык сталкивать лбами русских, используя их междоусобицы, сеял рознь, интриги, убирал со своего пути всех неугодных, какие бы высокие посты при дворе те ни занимали. В 1740 году Бирону удалось опорочить и предать смертной казни политических единомышленников Татищева кабинет-министра Артемия Волынского, придворного архитектора Петра Еропкина и горного инженера Андрея Хрущова, ратовавших за то, чтобы русское правительство состояло из русских, чтобы, привлекая полезных иностранцев, не отдавать им первых мест, которые законно принадлежат русским. Оскорбленные в своем самом высоком чувстве — чувстве национального достоинства, эти патриоты стремились по возможности претворять в жизнь заветы Петра Великого: не складывать рук, неустанно радеть о благе России, избегать междоусобиц. Они видели опасное положение государства, где вся власть сосредоточена в руках трех немцев — Бирона, Миниха и Остермана.

Кирилов, служивший при Анне Иоанновне обер-секретарем Правительствующего Сената, случалось, в довольно осторожной форме рассказывал Петру Рычкову о жизни царского двора, об императрице — племяннице Петра Первого.

Личная жизнь Анны не сложилась. Первого жениха ей подыскал сам Петр Алексеевич, выдав замуж за курляндского герцога. Но тот спустя несколько дней после свадьбы умер с перепоя. Через некоторое время нашелся другой жених — красавец Мориц Саксонский, но брачный союз не состоялся: помешал князь Александр Меншиков, которому потом силы, двигавшие Анну к власти, жестоко отомстили. Его отстранили от всех государственных дел и выслали в Сибирь.

Меншиков выехал из Петербурга в самом блестящем из своих экипажей, в сопровождении всех домашних и увозя самое ценное из своего имущества. Сам он был в форме генерал-фельдмаршала и держался достойно. Эта пышность шокировала его врагов, и не проехал он трех верст, как его нагнал офицер во главе конного отряда и приказал ему, жене его и детям выйти из кареты и сесть в обыкновенные повозки. Дорогие же экипажи были возвращены в Петербург. Чуть погодя Меншикова опять догнал отряд гусар, и к «его опале прибавилось новое оскорбление»: с Меншикова и со всех его родственников сняли драгоценные одежды и заменили их платьями из грубой шерстяной материи. В таком виде он, его сын и две дочери прибыли в Березов. Жена светлейшего князя, генералиссимуса, не выдержав душевных потрясений и длительной поездки, скончалась в дороге.

Жестокой репрессии Меншиков подвергся, конечно же, не только потому, что вмешался в личную жизнь будущей государыни Анны, а по той причине, что был самым преданнейшим сподвижником Петра Великого, неусыпным продолжателем его дела Совершенно случайно оказавшись на русском престоле, курляндская герцогиня сразу же окружила себя немцами, отдалив русских. Славные военачальники князья Михаил Голицын и Алексей Румянцев были отстранены от командования войсками и заменены немцами. Видные деятели петровской закалки князья Василий и Юрий Долгорукие были арестованы и сосланы на каторгу. Умер, не выдержав оскорбительной опалы, князь Григорий Юсупов… Заметно поредели ряды русских в Сенате, в Военной коллегии, в Академии наук, в торговых ведомствах.

Возведенный милостию Анны из низкого состояния на высокую ступень власти и могущества, Яга Бирон оставался чуждым России, судьба которой его не интересовала Он лишь пользовался счастливым случаем, своим положением всесильного временщика, чтобы нажиться за счет России; ему нужны были деньги, а до того, как они добывались, ему не было никакого дела. С другой стороны, он видел, что его не любят, считают недостойным того положения, какое он занимает, и по инстинкту самосохранения, не разбирая средств, преследовал людей, которых считал опасными для себя и для того правительства, которым он держался. Бирон целиком владел волей императрицы, управлял государством как хотел.

Безудержная роскошь двора, постоянные увеселения в нем, устраиваемые императрицей, беззакония в судопроизводстве, застой в торговле и промышленности, крепостной гнет, восстания крестьян и подданных народов, разложение армии и флота — таков итог правления Анны, в котором Петр I, воскресни он на время, «едва ли узнал бы свое дело в таком посмертном его продолжении».

Полубояринов — личный секретарь Анны — в дневниковых записках отмечал ее личную неуемную страсть к развлечениям. Зеркало, золотой столовый прибор и другие принадлежности туалета императрицы стоили несколько миллионов рублей. Расточительными развлечениями и богатством Анна как женщина словно бы стремилась компенсировать свою неудавшуюся личную жизнь.

Не ограничивал свои расходы и ее фаворит Бирон. «Матушка моя, — читаем в записках, — жила у Бирона в последние годы его силы и власти; при ней казнили Волынского, Хрущова, Еропкина, а Мусину-Пушкину отрезали язык. Рассказывала матушка, что была однажды свидетельницею большой охоты в Петергофе, на которой императрица Анна Иоанновна собственноручно стреляла волка, кабана, оленя и несколько зайцев. Бироны жили очень роскошно. Одних бриллиантов у его жены было более чем на 2000000 рублей, да перед самым свержением она заказала платье, унизанное жемчугом, ценою в 100000 рублей».

И это в то время, когда гравировку карт для «Атласа Всероссийской империи» Иван Кирилов вынужден был производить в основном за свой счет, а Василий Татищев не мог выпросить у правительства несколько сот рублей на открытие в Самаре татаро-калмыцкой школы!

Но вернемся к судьбе Татищева. Около двух лет Василия Никитича держали под следствием. Суду был предан человек, бывший по смерти Феофана Прокоповича главным представителем Новой России, новорожденной русской науки, русский человек, которого, как выразился историк С. М. Соловьев, усердие и услуги императрице и ее власти были бесспорны; бесспорен был его горячий патриотизм — и его опала могла быть приписана только ненависти немцев к русской знаменитости или выказавшейся чем-нибудь вражде русского патриота к ненавистному владычеству иноземцев.

Приговор Татищеву так и не вынесли: он документально опроверг все предъявленные обвинения. Однако следственная комиссия не спешила освобождать его из-под ареста. Татищеву ставили в вину даже его гуманность и якобы излишне либеральные меры, которые он применял по отношению к восставшим башкирам.

Из Москвы в Оренбург Татищев уже не вернулся. Он был назначен губернатором в Астрахань, где его преобразовательские инициативы вызвали недовольство местных чиновников. По клеветническим доносам его вскоре отстранили от службы, и он уехал в свое подмосковное село Болдино, где до конца жизни работал над семитомной «Историей Российской с древнейших времен». У входной двери его дома всегда находился караульный солдат Сенатской роты, ведь Татищев с 1741 по 1750 год продолжал состоять под судом.

Реабилитировали его за несколько часов до смерти. По воспоминаниям родственников, произошло это так. Рано утром Татищев верхом на лошади поехал в церковь, что находилась на взгорье, в трех верстах от села, пригласив с собой нескольких работников с лопатами. После обедни он со священником пошел на кладбище и велел вырыть себе могилу рядом с могилами своих предков. Работники взялись за лопаты, а Татищев пригласил священника поехать к нему домой приобщить его. К дому он подъехал уже не верхом, а на легкой телеге-одноконке. Отдав распоряжение повару и дворовым, лег в горнице под иконостасом. Тут к нему вошел курьер: он привез из столицы оправдывающий Татищева указ, а также пожалованный ему орден св. Александра Невского. Татищев отстранил орден, сказав, что умирает. Ему всегда мешали работать, жить, и он хотел, чтобы теперь ему не мешали спокойно умереть. Приняв священника и приобщившись Святых Тайн, он закрыл глаза и вскорости тихо скончался.

Иному читателю покажется, что основному герою нашего повествования уделено внимания пока что меньше, нежели лицам и событиям, воздействовавшим на него. Но автор «Истории Оренбургской» мало говорит о себе, словно бы представляя читателям судить о нем по тем обстоятельствам, какие окружали его в ту пору и какие он запечатлел в своем летописном труде.

По скромности Рычков не обмолвился о своей творческой дружбе с Татищевым. Лишь спустя сто лет этот факт был засвидетельствован одним историком, нашедшим в семейных бумагах Рычкова десятки писем Татищева.

Покидая Оренбургский край не по своей воле, Татищев оставил в нем незавершенными многие просветительские дела Особенно его волновала судьба открытой им в Самаре татаро-калмыцкой школы. То было первое учебное заведение для аборигенов. Наместник Татищева в Оренбургском крае генерал князь Урусов в марте 1741 года уведомлял его, что заботы о самарской школе не оставлены без пригляда и продолжения, что готовятся для нее азбука и новые переводы, что «во всем том старается г. Рычков, которого в том охота и прилежность, надеюсь, вашему превосходительству известна».

В том же месяце Рычков писал Татищеву:

«Школа., времени от времени к лучшему состоянию приходит… И хотя в затеях моих многие предосуждают, ведаючи, кроме того, многие мои несвободности, но доброму намерению Бог помогает».

Работая над «Историей Российской», Татищев некоторые ее главы посылал Рычкову, занимавшемуся, помимо службы, изучением истории заволжских и азиатских народов. 21 сентября 1749 года он писал ему: «Послал вам из первой часта «Истории» восемнадцатую главу о татарах и просил, чтоб оную исправили и дополнили по вашему большему о том известию».

Спустя месяц Татищев отправил Рычкову еще несколько глав с припиской: «Я вас прошу внятно рассмотреть, нет ли где какой погрешности, и о том дать знать… и ко мне возвратить. Я ни о чем более прилежу, как ясною историею моему отечеству славу и честь приумножить, а неведущим дать познание…»

Рычков усердно выполнял поручения и просьбы Татищева, посылал ему для «Истории» справки, архивные сведения об Оренбургском крае и Средней Азии, изъяснял, переводил восточные летописи, делал выписки из арабских и персидских книг. Известно, что «Лексикон» Татищева, долгое время считавшийся пропавшим, впоследствии был напечатан с копии, сделанной и сохраненной Рычковым.

Первые свои сочинения, такие, например, как «Краткое известие о татарах» и «Письма о коммерции», Петр Рычков послал не для «печати в публику», а на суд строгому своему наставнику.

Прочитывая рукописи Рычкова, Татищев рекомендовал ему обходиться без иностранных слов. «Я никогда без крайней нужды таких иноязычных слов не употреблял, а впредь буду стараться, чтоб в лучшее сведение наших придти и оных, ежель можно, никогда уже не употреблять», — винился Рычков. Однако совет Татищева «языки же чужестранные учить, хотя для разговоров не весьма нужны, но паче чтоб могли других языков полезные книги читать и разуметь» он воспринял с глубоким пониманием и руководствовался им постоянно. Он всячески старался помочь Василию Никитичу в его хлопотах об учреждении в Самаре и Уфе школ, где наладить обучение русских и мусульманских детей грамоте, арифметике, химии, металлургии, истории и географии.

Татищева огорчало, что «российского государства никакой доднесь географии не сочинено, и в школах младенцы учатся по сочинениям иностранцев; но понеже оные частию неполные, частию неправдами и поношениями наполнены, а потому переводить их или в школах употреблять более вреда, нежели пользы».

Василий Никитич настойчиво советовал Рычкову приступить к написанию истории и географии России, начав составлять ее из региональных описаний губерний. «Я охотно бы принялся за сочинение русской истории тем методом, о коем напредь сего Вашему превосходительству доносил…» — писал Рычков Татищеву.

Но слишком загружен Петр Иванович был службой, да и скромный чин его ограничивал доступ к историческим материалам, хранящимся в центральных архивах.

Незадолго до смерти Татищев обратился в Академию наук с просьбой принять в ее члены Рычкова. Однако прошение было отклонено.