БОГАТЕЙШАЯ В ЦЕЛОМ СВЕТЕ

БОГАТЕЙШАЯ В ЦЕЛОМ СВЕТЕ

Нужда свой закон пишет.

Народная пословица.

В апреле 1766 года в письме к Миллеру Петр Иванович сообщал:

«На сих днях бежал у меня с заводу слуга, кой был тут приказчиком: унес с собою и последние мои деньжонки. И так не знаю, как исправляться. Продаю оренбургский мой двор, но и на то купца нет — я уже за половину цены рад бы его отдать. Мое намерение в том ныне состоит, чтобы, распродав все и вступя в службу с жалованьем, предать всего себя на услуги Отечеству…»

В декабре того же года он отметил в своих «Записках»: «К великому моему огорчению и убытку, сделался тут пожар, от которого медь и заводские машины сгорели и завод сделался недействительным».

Эти несчастья и прочие хозяйственные неудачи разорили Рычкова. Деятельного помещика-предпринимателя из него не получилось, поскольку свои пашни, пасеку, медеплавильные печи он использовал в основном не для производства прибыльной продукции, а для проведения нескончаемых опытов. Глава многочисленного семейства, он остро ощущал свои обязанности перед ним: прежде всего нужно обеспечить детей хлебом насущным, а потом заниматься наукой, творчеством. К тому же запасы материала для научной работы стали у него оскудевать.

Устранясь от службы, Рычков во многом утратил возможность воздействовать на ход событий в крае. Научные и литературные занятия же в те времена мало почитались в обществе и, как уже сказано, материально не поощрялись. Не поэтому ли Рычков начинает искать способы применения своих знания, сил и таланта на ином поприще.

Вспомнив, что при дворе императрицы учреждена особая правительственная «Комиссия о коммерции», куда его когда-то приглашали сотрудничать, Рычков пишет большую статью «Мнение о распространении оренбургской коммерции в дальнейшие азиатские стороны и о средствах к тому надлежащих» и посылает ее академику Миллеру с припиской-уведомлением, что он в названной комиссии готов работать. Однако один из руководителей ее, Григорий Теплов, через Миллера передал Рычкову, что «Мнение» его и он сам не скоро еще понадобятся. «Так что не думайте быть скоро вызванным для того, — резюмировал Миллер. — Да и зачем вам желать этого. Не лучше ли спокойно проводить свою старость дома и в своем семействе? По крайней мере я думал бы так, бывши на вашем месте».

Странный совет. Знавший о могучем потенциале Рычкова как талантливого историка и географа, Миллер наставлял его, 55-летнего ученого, бросить все дела и в деревенском уединении тихонько доживать свой век.

Рычков делает попытку устроиться директором Казанской гимназии, не пугаясь того, что предшественник основательно запустил в ней работу: учителям более полугода не выплачивали жалованье, здание нуждалось в ремонте…

Но директором назначили другого.

В марте 1767 года Петр Иванович едет в Москву, куда недавно из Петербурга перебрался царский двор. В своих автобиографических «Записках» он вспоминает об этом визите так: «12 марта я имел счастие представиться Ея Величеству и удостоился из уст ея услышать следующие слова: «Я известна, что вы довольно трудитесь на пользу Отечества, за что вам благодарна». Рычков преподнес Екатерине II свою новую книгу «Опыт Казанской истории», написав автограф. Императрица приняла ее с благодарностью и более часа в парадной своей опочивальне разговаривала с автором, расспрашивая о городе Оренбурге, о ситуации тамошних мест, о хлебопашестве, о коммерции так снисходительно и милостиво, что тот день запомнился Петру Ивановичу «наилучшим и счастливейшим в жизни».

О многих оренбургских новостях и проблемах поведал Рычков императрице, только о себе, о безуспешном поиске места службы не замолвил ни словечка. В беседе участвовал его сиятельство граф Григорий Орлов, всемогущий придворный сановник. Казалось бы, Рычкову представился удобный случай обратить внимание этих царедворцев на незавидное свое житейское положение. Не воспользовался, промолчал.

Выйдя из хором императрицы, пошел бродить по Москве, разыскивая адреса своих старых приятелей. По их совету он обратился в герольдмейстерскую контору с просьбой принять его на службу. Но вакансии там не оказалось. Ждать долго Рычков не мог: для длительного проживания в Москве у него не было денег. Поэтому он в мае выехал из столицы в Спасское, оставив в некоторых московских учреждениях свои координаты, на случай, если в ближайшее время для него окажется свободное место службы.

Вскоре прослышал, что освобождается должность помощника губернатора в Казани. «Невозможно ль вам самим, ежели пристойно и обстоятельства дозволят, побывать у его сиятельства генерал-прокурора и употребить ваше в том ходатайство?» — пишет он Миллеру.

Грустное письмо: активнейший член-корреспондент Академии наук обращается к ее конференц-секретарю не с просьбой оказать содействие в решении какой-либо научной проблемы, а просит должности, которая бы обеспечила его семье безбедное существование.

Помощником казанского губернатора назначили другого. Рычкову же ничего не оставалось, как терпеливо ждать, когда в Сенате вспомнят о нем и определят на какую-нибудь службу. «Я по-прежнему продолжаю жизнь мою деревенскую, — пишет он 31 января 1769 года Миллеру, — и, взирая на обращения нынешние, часто удивляюсь, а иногда и тужу об моей судьбине».

Продолжалась и его научная работа. Именно в эти годы Рычков создает интереснейшие исследования о способах повышения урожаев хлеба, об угольной земле и других полезных ископаемых, о козьей шерсти и необходимости создания пуховязального промысла… 25 ноября 1769 года Собрание Вольного экономического общества постановило за полезные печатные труды наградить Рычкова серебряной медалью. Четвертой по счету.

В конце того же года Петр Иванович получил от нового оренбургского губернатора Ивана Андреевича Рейнсдорпа письменное приглашение и выехал в город. Во время аудиенции выяснилось: нужен человек, способный коренным образом улучшить работу соляного промысла. Рычков знал Соль-Илецкий рудник и согласился возглавить правление соляных дел губернии. После чего Рейнсдорп направил правительству ходатайство, рекомендуя Рычкова на эту должность. Член-корреспондент Академии наук, автор нескольких книг, Рычков не оскорбился назначением его на сугубо хозяйственную службу со скромным годовым жалованьем в одну тысячу рублей и энергично взялся за дело. Об илецкой соли он уже писал в «Топографии Оренбургской», теперь же надеялся, что новая служба поможет расширить, углубить познания об уникальном месторождении.

В начале 1770 года Рычков выехал в Илецкую защиту, что находилась в семидесяти верстах от Оренбурга. Ознакомившись с работой промысла, он прежде всего запретил хищнические способы добычи соли. Ее брали там, где верхний слой земли был наиболее тонок; добытчики снимали его и рубили соль, оставляя после себя повсюду ямы различной глубины. Не выбрав соль из одной, рубили другую, третью… Вся наземная площадь месторождения была изрыта, ямы заполняла дождевая и снеговая вода, она растворяла соль. Образовывались целые озера соленой воды. Посетив рудник, Петр Паллас писал: «Вода во всех ямах густа и черновата, киргизы почитают сию воду за целебное лекарство от многих болезней и потому часто приезжают сюда, купаются в рассоле. Рассол столь густ и тяжел, что если человек войдет в него по грудь, то уже его вздымает, а на поверхности рассола может человек почти так лежать, как на доске». Эти свойства воды привлекли и Рычкова: «Купающийся в ней человек подлинно далее плеч не грузнет; поджавши ноги, можно на ней сидеть, не касаясь дна…»

Удивляясь этим чудодейственным свойствам воды Илецкого рудника, Рычков, однако, не менее удивлен был творящейся на нем бесхозяйственности. Истоки ее уходили в историю промысла. Использовать илецкую соль начали в конце семнадцатого столетия. Еще в 1739 году в своей краткой географии России Василий Татищев писал о великих залежах каменной соли у подножия Гипсовой горы. Эта гора с пещерами-ледниками влекла к себе кочевников-скотоводов, была своеобразным пристанищем и степным маяком для них. В сорокаградусную жару в пещерах гулял холодный ветер, а в зимнюю стужу из расщелин струился теплый воздух.

Первую попытку обследовать соляные залежи предпринял в 1744 году по поручению оренбургской администрации майор Кублицкий. Он раскапывал землю и на глубине двухтрех метров обнаруживал каменную соль. Чтобы определить величину залежи, в Илецк прибыл полковник Ревельского драгунского полка англичанин Иннис. В своем докладе губернской канцелярии он сообщил, что месторождение уникально, запасы его так огромны, что весьма затруднительно установить точные его размеры.

В 1745 году образцы илецкой соли были отправлены в Петербург для лабораторного исследования. Первый физикохимический анализ произвел М. В. Ломоносов. «Илецкая натуральная соль, — писал он в отчете о результатах исследования, — всех прочих солей тверже и, будучи истолчена, получает очень белый цвет и с воздуха в себя влажности отнюдь не принимает. Она имеет сильную алкалическую материю, которая есть основание и твердость материи соли. Для таких свойств надобно сию соль в твердости, силе и споризне предпочесть другим солям».

Но еще раньше этих исследований «самородная» илецкая соль была в ходу. «Всяк для себя ездил за нею, ломал и брал сколь кому вознадобится». В 1727 году в правительственном «Уставе о соли» было объявлено, что возить и продавать соль можно лишь при условии «платежа положенной пошлины 3 копейки с пуда». Казанскому губернатору и уфимскому воеводе предписывалось строго контролировать сбор пошлины, всюду были учреждены особые заставы, они вели учет вывозимой соли. Это позволяло судить о производственной мощности соляного промысла.

Ограничения возмутили башкирское население: соли оно добывало всегда столько, сколько ему требовалось. Тогда Сенат своим указом от 31 мая 1734 года разрешил башкирам свободно пользоваться илецкой солью, но запретил продавать ее русскому населению и за пределами своей земли. Башкиры, татары и киргизы, однако, постоянно нарушали эти запреты и, обходя и подкупая стражников на малочисленных заставах, продолжали вывозить и продавать соль. 13 февраля 1749 года вышел указ Сената, которым вообще запрещалась свободная продажа илецкой соли, купцам-солеторговцам добытую соль велено было сдавать в оренбургские казенные магазины. Этот указ вызвал новую волну недовольства не только среди местного населения, но и у жителей многих российских губерний, где соль продавалась «зело дорогими ценами». Из-за ее постоянного дефицита люди болели цингой. Оживились спекулянты и контрабандисты. Они пронырливо скупали соль в магазинах по государственной цене и везли ее в дальние провинции, где продавали втридорога. Башкиры и татары не мирились с правительственными нововведениями, хотя ясак на соль с них был снят. Но их стесняли строгие ограничения в добыче и вольной продаже соли. Именно введение соляной монополии вскоре явилось одной из причин крупного башкирского восстания. Его вождь мулла Батырша Алиев впоследствии на допросе заявил: «Також издревле из казны господа бога нашего — из гор и озер — бираемую соль брать запретили, из городов покупать принудили, чему Оренбургской губернии старые и малые мусульмане все единогласно к тому согласились».

Отменив в 1754 году ясак и объявив Илецкий соляной промысел государственным предприятием, оренбургский губернатор Неплюев должен был бы поставить добычу соли на промышленную основу. Но бесперебойная прибыльная работа промысла могла быть налажена лишь при хороших кадрах горняков, специальной оснастке, при наличии складских помещений, транспортных средств, торгующей сети, заказчиках… Подготовить, включить в работу весь этот конвейер оказалось не так просто. В штольнях соль добывалась вручную в основном колодниками-каторжниками под приглядом вооруженных солдат. Возили ее на телегах и санях.

Учрежденная Оренбургская соляная контора обустройство Илецкого промысла начала с того, что сдала его на несколько лет в аренду сотнику казачьего полка Алексею Углицкому, который обязался ежегодно поставлять в магазины Оренбурга пятьдесят тысяч пудов соли. С вверенной ему ротой солдат он в 1754 году воздвиг небольшое бревенчатое сооружение, получившее название Илецкая защита. В этой крепости разместились казармы, склады, продовольственный магазин, церковь, по углам — пушки. Однако Углицкий не смог поставить обещанное количество соли, и уже в конце 1755 года промысел возглавил коллежский советник Тимашев. При нем добыча соли возросла до четверти миллиона пудов. Ее стали возить не только по суше, но и по рекам: Яику, Волге, Каме, Белой. Для строительства пристаней, легких судов, барок, соляных лавок требовалось много леса. В южно-уральской степной зоне его извечно не хватало. Приходилось доставлять издалека, что повышало себестоимость соли.

Возглавив промысел, Рычков поставил задачу увеличить добычу соли до одного миллиона пудов в год. Для этого нужно было, как он считал, улучшить условия и организацию труда горняков. Рычков вводит на руднике своеобразную производственную кооперацию, почасовую оплату труда с выработки. Откачивать рассол из ям стали насосные машины. Рычков придумывал разные приспособления для подъема соляных глыб из шахты, вырубку соли велел вести не только в вертикальном, но и горизонтальном направлении. В результате в подземном руднике образовались просторные камеры, где могли одновременно работать несколько горняков. Все же это был тяжелый, «потопроливной» труд. Рычков его впоследствии опишет так: «Сперва они прорывают борозды глубиною в пять четвертей, а шириною вершка в три так, чтобы одна борозда от другой расстоянием была на аршин. Таким образом приготовя несколько борозд, совокупляясь в одно место человек по 20 и по 30, сбивают соль с самой подошвы барсом (то есть особым бревном), ударяя им по нескольку раз в косяк. А как косяк даст трещину, то отделяют его от подошвы соляной, запущая в него большие рычаги, коими отваливают его в сторону. В таком косяке случается пудов по триста и более…»

Чтобы перевозить соль более дешевым водным путем, Рычков добился денег на строительство легких барочных судов, речных пристаней. Наполовину сократил число каторжников, заменив их вольнонаемными рабочими. В течение 1771 года ему удалось добыть 359 тысяч пудов, то есть в семь раз больше того, что планировал первый арендатор рудника Алексей Углицкий.

Служебная круговерть, многогранные хлопоты о руднике отбирали у Рычкова много времени, но и обогащали его живейшим материалом для творчества. В 1772 году в «Трудах Вольного экономического общества» публикуется большая его статья «Описание Илецкой соли» — первое в экономикогеографической литературе аналитическое исследование соляного промысла. В ней говорится, что соль расположена огромным куполом, и, хотя разработки ведутся уже на глубине тринадцати сажен, «конца залежи не предвидится, ибо природа в неизмеримом количестве ее приготовила». Неизвестно, когда и кем она найдена, «но в том ни малейшего нет сомнения, что и древние пользовались солью. Свидетельство тому развалины, множество ям и насыпных бугров, где они ту соль добывали».

Приблизительные оценки запасов Илецкого соляного месторождения дал в своей книге путешествий и академик Петр Паллас: «Сколь глубоко Илецкая каменная соль простирается в землю, того доподлинно определить не можно. Для исследования глубины оставил я там горный бурав, которым в день с великим трудом просверливали крупную соляную опоку не много больше полуаршина, при том же горный бурав несколько раз ломался; и напоследок осенью в глубоком месте ямы просверлили 20 аршин с лишком сквозь самую чистую соль и дошли до черного столь крепкого камня, что невозможно было глубже буравом сверлить, и принуждены были работу оставить».

Тайна илецкой подземной кладовой привлечет интерес многих ученых последующих поколений. Применяя более совершенную горную технику, они неостановимо приближались к разгадке соляного месторождения, «богатейшего в целом свете».

Горный инженер капитан Рейнке, пробурив в 1850 году 145-метровую скважину, определил запасы илецкой соли в количестве 74 миллиардов пудов. Он подсчитал, что при ежегодной добыче в объеме 4 миллионов пудов запасов хватит на восемнадцать тысяч лет. В 1935 году геологи мощным буром прошли соляной монолит на глубину 463 метра, но каменносоляной флец уходил еще дальше. Только благодаря химикогеофизическим исследованиям ученые установили, что толщина соляного купола не менее полутора тысяч метров. То есть запасы илецкой соли действительно неисчерпаемы и, как пророчил Рычков, могут удовлетворять потребности государства «на премногие века и в неизмеримом количестве».

Его восхищали несравненные ее качества: «Чистотою и твердостью едва сыщется где подобная ей!» Будущее подтвердит эту высокую оценку. Илецкая поваренная соль, «твердая, как мрамор, и чистая, как стекло», будет отмечена медалями и призами на всемирных и всероссийских выставках и ярмарках девятнадцатого столетия.

В ноябре 1772 года начальник Главной соляной комиссии тайный советник Михаил Яковлевич Маслов прислал Рычкову ордер, в котором объемы добычи соли были «похвалены и почтены против всех годов отличными». Комиссия пригласила Рычкова приехать в январе следующего года в Москву с отчетом о работе. Рычков незамедлительно выехал.

Узнав, что Петр Иванович заявился в столицу, Вольное российское собрание Московского университета пригласило его на свое заседание. Профессор Иван Иванович Мелиссино произнес в честь ученого-географа и историка приветственную речь, торжественно представил его как автора полезных и известных сочинений. Это учено-литературное общество предложило Рычкову звание своего члена в надежде, что «уральский Ломоносов» будет сотрудничать с издательством Московского университета.

Петр Иванович не замедлил откликнуться на предложение. Возвратясь в Оренбург, он вскоре выслал в издательство рукопись своей новой книги «Введение к Астраханской топографии», которая уже в следующем году была выпущена в свет. В первой части ее изложена история губернии с древнейших времен, во второй описано падение Астраханского ханства и присоединение его к России.

В Москве Петр Иванович, помимо встреч с учеными, как обычно, пообщался и со своими непосредственными начальниками по Главной соляной конторе — Петром Дмитриевичем Еропкиным и Михаилом Яковлевичем Масловым. У последнего он побывал на дому, где в застолье беседовали не только о работе Илецкого и других соляных промыслов России. Рычков жадно интересовался культурной жизнью.

— Комедии Сумарокова всюду ныне ставят, Вольтером и прочими иностранными сочинениями, особливо французскими, до слез зачитываются, — без интереса сообщал Михаил Яковлевич. — То пища детей моих. Мне же редко заниматься всем оным служба позволяет… А вообще, как обозрю жизнь многих тутошних дворян да и помещиков, от службы отошедших и получивших сим случаем обширный досуг, то горестно душе бывает. Раньше чтением книг мы образования себе прибавляли, чтобы грамотнее службу исполнять, а ныне ради развлечения и пустых бесед они иноземным чтивом заняты. А знания без дел всегда вянут, ум от праздности дремлет, какими бы книжками его ни потчевал…

— Что так, то так. Надо ли образовываться, быть умным для того токмо, чтобы ничего не делать? — поддерживал собеседника Рычков. — Без похвальбы скажу, я своих сыновей не токмо в университет посылаю, на главное, чтобы после окончания оного всех к государственной службе приохотить норовлю.

— Кабы все так старались… Ан нет. Вся Москва расфранченными бездельниками заполнена, что и русской одеждой, и языком родным брезгают…

Об этой жизни современников Рычкова, дворянского и помещичьего большинства, историк Василий Ключевский впоследствии напишет так: «Положение этого класса в обществе покоилось на политической несправедливости и венчалось общественным бездельем; с рук дьяка-учителя человек этого класса переходил на руки к французу-гувернеру, довершал свое образование в итальянском театре или французском ресторане, применял приобретенные понятия в столичных гостиных и доканчивал свои дни в московском или деревенском своем кабинете с Вольтером в руках… Этот дворянин представлял очень странное явление: усвоенные им манеры, привычки, понятия, чувства, самый язык, на котором он мыслил, — все было чужое, все привозное, а дома у него не было никаких живых органических связей с окружающими, никакого серьезного дела. Таким образом, живые, насущные интересы не привязывали его к действительности; чужой между своими, он старался стать своим между чужими и, разумеется, не стал: на Западе, за границей, в нем видели переодетого татарина, а в России на него смотрели, как на случайно родившегося в России француза. Так он стал в положении междоумка, исторической ненужности».