КОСА НА КАМЕНЬ

КОСА НА КАМЕНЬ

Горьким был — расплюют,

Сладким — проглотят.

В городке Самаре, где располагалась канцелярия Оренбургской экспедиции, больше месяца ходили слухи, суды-пересуды о том, кого пришлют начальником на место Ивана Кирилова.

— Должно бы из первых помощников его. Полковника Тевкелева либо генерал-майора Соймонова.

— Первый не годится: мусульманин да и живодер лютый, деспот известный…

— Сказывали, едет к нам управитель уральских и сибирских заводов статский советник Василий Татищев. Строг, порядок во всем знает и чинит.

— А нам ведомо, будто как раз из-за содеянных им непорядков к нам его послали.

— С миллионщиком Демидовым, слышь, не поладил. Тот весь Урал захапал, заводы свои настроил, и никто ему не указ. А Татищев распорядил казенные заводы умножать, ну и поперек горла Демидову встал. Тот и упоить и укупить пробовал, да тщетно. Тогда всякими жалобами и наговорами стал его вытеснять. А Татищев-то зело порядочен, но наивен. Управу взялся на Демидова сыскать, не ведая, что у того великими взятками все высочайшее начальство в Москве и Петербурге прикормлено…

С настороженным любопытством слушал Рычков эти разговоры. Пророческими оказались. Летом у него появился новый начальник — Василий Никитич Татищев.

В молодости отважный артиллерийский офицер, Татищев впоследствии, став ученым, публицистом, просветителем, автором многих исторических трудов, случалось, рассказывал об эпизодах баталий при Нарве и Полтаве. Даже трагический момент боя, когда шведская пуля сразила его, он толковал как прекрасное мгновение своей жизни, ибо рядом сражался Петр Первый, что, взяв на себя командование отступающей дивизией, повернул ее на шведов.

— Счастлив был для меня тот день, — делился Татищев однажды в беседе с астраханскими старшинами, — когда на поле Полтавском я ранен был подле государя, который сам все распоряжал под ядрами и пулями, и когда по обыкновению своему он поцеловал меня в лоб, поздравляя за ранение ради Отечества.

В день смерти Кирилова Василий Никитич командовал правлением сибирских и уральских заводов и указ императрицы возглавить Оренбургскую экспедицию, которая стала называться комиссиею, воспринял как повеление исполнить давний замысел Петра Первого. В том указе значилось:

«Мы на ваше вечное радение и доброе искусство всемилостивейше полагаемся, и что вы в оной комиссии тщательнейшие свои труды прилагать не остановите, за что вы и о нашей к вам величайшей милости и действительном награждении всегда обнадежены быть можете, яко ж и ныне в знак того вас в наши тайные советники жалуем».

Этот указ обязывал Татищева все заводы передать в добром и порядочном состоянии, «дабы таким вашим отъездом в тамошних не меньше ж нужных делах никакого упущения происходить не могло».

Ехать в оренбургские степи Татищеву, конечно же, не особо хотелось. В Екатеринбурге он, знаток горного дела, исправно занимался им и за два с половиною года успел многое благоустроить. Как и в свое первое пребывание на Урале, он энергично поправлял наследие, оставленное ему неплохим знатоком металлургии, но слабым администратором Генниным, который в июне 1733 года не без отчаяния писал в Петербург кабинет-министру Остерману: «Припадая к ногам вашим, прошу, чтоб я отсюда был уволен, понеже мне такие великие дела одному более управлять несносно, и вижу, что я в делах оставлен и никакой помощи нет…»

Многие затруднения у Геннина происходили от незнания русского языка. К тому же оборудование, чины и должности на заводах назывались по-немецки. Русские мастера и рабочие языка немецкого не знали, тревожились, по мнению Татищева, «чтобы слава и честь отечества теми именами немецкими утеснены не были, ибо оным немцы могли себе неподлежащие в размножении заводов честь привлекать, еще ж из того и вред усмотря, что незнающие тех слов впадали в невинное преступление».

Не вынося чрезмерной иностранщины в русском обиходе, Татищев повелел на всех горных заводах Урала и Сибири пользоваться русским языком. Он считал, коль немцы желают служить в России, то и языком русским пусть овладеть стараются. Императрица Анна одобрила его предложение заменить на заводах немецкие названия русскими.

Зато обер-камергер Бирон озлобился и «не однажды говаривал, якобы Татищев главный злодей немцев». И когда Василий Никитич составил Табель горных чинов и проект горнозаводского Устава и отправил в Петербург на рассмотрение, Бирон воспрепятствовал утверждению этих крайне необходимых документов. Татищев хотел укрепить государственные заводы и усилить контроль над частными, заложить коллегиальные начала в их управлении, пресечь таким образом самоуправство и казнокрадство заводчиков и их петербургских опекунов.

Бирону не нравилось, как толково и дотошно Татищев повел дело, наводя в горных заводах порядок, укрощая уральского властелина миллионщика Акинфия Никитича Демидова, оправдывавшего свое узурпаторское своевольство тем, что «до Бога высоко, а до царя далеко».

Будучи фаворитом императрицы Анны, Бирон, по сути, стоял во главе «немецкого» правительства русских. Он вызвал из Саксонии барона Шемберга, чтобы, по словам Татищева, великий государственный доход похитить. И хотя Шемберг не имел никаких знаний и понятий о работе железных заводов, Бирон назначил его генералом берг-директором с полной властью. То есть затеяна была гнусная спекулятивная сделка по передаче казенных заводов в частные руки, благодаря чему Бирон мог бы бесконтрольно красть казну и наживаться.

Татищев разгадал замысел иностранных аферистов и письменно представил в Сенат все «худые поступки» Шемберга. Была создана следственная комиссия, которая работала не поспешая. Все же Шембергу вскоре пришлось подданные ему заводы сдать «с некоторыми темными и весьма казне убыточными договорами». Служебная честность и гражданская отвага Татищева воспрепятствовали деятельности кучки матерых казнокрадов, стоящих у трона самой императрицы. Однако ж Бирон и Шемберг за два года, по свидетельству Татищева, успели похитить более 400 тысяч рублей.

Тем не менее Бирон нисколько не пострадал, по-прежнему остался правой рукой всемогущей императрицы Анны.

Пострадал Татищев. Бирон воспылал к нему лютой ненавистью и ждал лишь случая, чтобы убрать со своей дороги. Со смертью Кирилова такой случай представился. Татищеву предложили сдать заводы и под видом царской милости направили его в Оренбургский край продолжать оставленные Кириловым дела.

Для Татищева места эти не были новыми, встречался он и с Кириловым, обсуждая способы усмирения башкирских мятежей. Несмотря на болезнь, 26 мая он выехал из Екатеринбурга и через Мензелинск, где конным, а где водным путем добрался до Самары, где находилась канцелярия Оренбургской комиссии.

По отзыву Рычкова, новый его начальник придирчиво «упражнялся в том, чтоб в совершенное об оной комиссии сведение придти». А когда ознакомился, то не возрадовался. В донесении в Петербург Татищев в те дни писал, что в комиссии «канцелярского порядка, как устав повелевает, учинено не было, протокола и журнала порядочно не содержало, списков служителям с их окладами не учинено… Счеты весьма неправильны, потому что приход и расход был в разных руках и весьма беспорядочен, чрез то учинились проронки…».

Недовольство тайного советника Татищева работой своего предшественника Петр Рычков воспринял как критику и в свой адрес. Когда же Татищев узнал, что канцелярию, обслуживающую огромный, простирающийся на 2,4 миллиона квадратных верст Оренбургский край (это в двенадцать раз больше территории сегодняшней Оренбургской области) ведет практически один Рычков, он подивился и выделил ему двоих помощников. Уже спокойным умом Татищев постиг и то обстоятельство, что канцелярские дела исполнялись подчас на ходу, в полевых условиях, штаб экспедиции нередко переселялся из-под одной крыши под другую.

Худо пришлось членам экспедиции, служившим без охоты и пользы. Уже 16 сентября 1737 года, то есть спустя два месяца после прибытия в Самару, Татищев уволил ботаника Гейнцельмана за то, что тот, не ведая русского языка, взялся составлять каталог растений, трав и кореньев на иностранных языках, готовя для русских многие неудобства в пользовании им. Иноязычие, заполнившее русскую землю, возмущало Татищева. Он даже новый город Екатеринбург называл по-своему, по-русски: Екатерининск!

Уволил Татищев и живописца Касселя, который получал огромные деньги, но за три года работы в экспедиции ничего не сделал.

Нашел Татищев немалые огрехи и у геодезистов, составлявших под руководством Кирилова ландкарты степного края. Но промашки случались, как уже сказано, больше из-за нехватки в картографии того времени должной астро-математической оснастки.

Татищев напрочь забраковал место, где был заложен Оренбург, найдя его неудобным, безлесным, вешними водами подтопляемым, не имевшим окрест плодородных земель и к тому же весьма отдаленным от построенных крепостей. Но Кирилов, вспомним, действовал в сложной, можно сказать, боевой обстановке да и градостроительного мастера не имел при себе. Притом город в устье Ори поставили по просьбе Абул-Хаир-хана, на основе его челобитной самой императрице. Кирилов, плохо знавший местность, во многом доверился природному степняку, полагая, что тому более ведомо, где удобнее строить город. Кирилов при выборе места для застройки не учел того, что степных кочевников, равнодушных к хлебопашеству, мало интересовало плодородие земель — то, что для русских поселенцев составляло первую необходимость.

В своем донесении в Кабинет министров Татищев попросил разрешения перенести Оренбург «пока еще много не построено» в лучшее, более выгодное для жительства место. Он предложил, «чтоб оный при Кирилове застроенный город именовать Орскою крепостью, а настоящий Оренбург строить по Яику-реке ниже того места сто восемьдесят четыре версты при урочище, называемом Красная гора».

При тщательной разведке нового места Татищев и его спутники полковник Тевкелев, капитан Эльтон и инженер-майор Ратибловский пришли к выводу, что к застройке города оно мало пригодно. Каменистое высокогорье было неудобно для рытья колодцев, прокладки фундаментов домов и коммуникаций, ничем не защищалось от степных суховеев. Тогда Татищев решил ставить город у подножия горы, на ровном месте, и повелел инженеру готовить проект застройки, оставив ему для охраны сто казаков и сто драгун.

На обратном пути из Орска в Самару Татищев заехал в Оренбург, куда пригласил Абул-Хаир-хана, чтобы тот публично подтвердил свое подданство Русскому государству.

В честь хана, его сыновей и свиты из пятидесяти киргиз-кайсацких старшин Татищев устроил роскошный обед.

Обменявшись приветственными речами, Татищев и Абул-Хаир-хан сели к столу. Посидев немного в благочинном молчании, Татищев напомнил хану, чтобы он верность свою русской императрице подтвердил присягою.

— Я уже присягал, — ответил хан.

— Верю. Но ни я, ни собравшиеся здесь не ведают, где сие было. Оттого и просьба к вам, доблестный хан, присягу заново надлежит учинить, — ласково и торжественно сказал Татищев.

— Я готов, — встав, сказал Абул-Хаир.

И тогда посреди шатра постлали золотой ковер и Абул, стоя с Кораном в руках, прочел присягу верности на татарском языке, которая начиналась так: «Я, киргиз-кайсацкого народа хан Абул-Хаир, обещаюсь и клянусь всемогущим богом, что хочу и должен со всем своим родом и со всей моей ордою… верным, добрым и послушным рабом и подданным быть…»

Абул-Хаир с пышным восточным красноречием возносил образ того, кому присягал, сравнивая императрицу с солнцем, которое «все прочия светила в мире превосходит», а Татищева — с луною, «приемлющей от онаго Величества луч сияния».

Хан поцеловал Коран, после чего Татищев поздравил его и подпоясал лентой с позолоченной саблей, сказав, что это оружие должно служить для защиты киргизов и русских от их общих врагов. Затем присягнули на Коране старшины и сыновья хана, Нурали и Арали. Все гости были угощены обильными мясными блюдами, пивом и торжественно провожены с подарками.