В советском транзитном лагере

В советском транзитном лагере

Солнце уже село, и нас окружала полнейшая тьма. Но скоро опять показался слабый свет. Вдали что-то двигалось по направлению к нам. На место американского поезда прибыл другой состав с пустыми вагонами. В это время с холма начали подходить к составу какие-то колонны людей, выстроенные по четыре. Возле состава все спуталось, все перемешалось, все копошилось и двигалось, как в настоящем муравейнике. Нас окружали теперь совершенно другие люди, которых мы раньше не видели. Они спустились с этого высокого холма, и их должны грузить в вагоны, чтобы везти дальше. Нам же, новоприбывшим, приказали строиться по четыре и двигаться вверх по холму.

Нина и я стояли немного в стороне от других и в нерешительности смотрели на эту массу людей. Многие репатрианты, которым не под силу было тащить свои мешки и сундуки вверх, тут же нанимали молодых парней и платили им за помощь. Но добровольцев помогать, даже за плату, оказывалось довольно мало. Никто не знал, куда нас ведут. Через некоторое время я решила спросить одну девушку, стоявшую рядом со мной, куда всех этих людей ведут. Мне показалось, что она только что прибыла оттуда. Она ответила шепотом:

— Недалеко за холмом есть лагерь. Он расположен совсем отдельно от селений. Никто не покидает этот лагерь, пока не пройдет чистку НКВД. Для многих там уже дорога на родину закрыта.

Девушка замолчала, а потом, посмотрев внимательно на Нину и на меня, добавила:

— Не идите туда. Лучше постарайтесь попасть в эти вагоны с отправляющимися. Это ужасный лагерь. Там бьют, истязают, ищут власовцев.

Все больше и больше прибывало людей к составу. Одни выходили, другие грузились. Нина и я все еще стояли в нерешительности. Что делать? Идти туда, за холм, или просто сесть в вагон? Здесь нас никто не знает и никто не может донести на нас, что мы не пошли в лагерь, не послушались приказа красноармейцев. С нами не было даже Кати. Она осталась в лагере в Линце. Через несколько минут, когда колонна нашего состава двинулась по холму, к нам подошла Зина, одна из девушек с нашего поезда. У нее был тяжелый сундук, который она сама не могла тащить, и поэтому стала в стороне. Еще один молодой парнишка, печально глядя на движущуюся неизвестно куда массу людей, подошел к нам и тоже стал рядом. И так, вчетвером, мы стояли, притворившись, что мы из прибывших. А тем временем перед нами развернулась невероятная картина: последняя длинная колонна людей нашего состава двинулась вверх по холму. Один из красноармейцев воткнул первому в ряду мальчику огромный красный флаг с серпом и молотом. Это знамя было очень тяжелое, и парнишка еле удерживал его в руках. Он все время падал на эту двигавшуюся под гору муравейную массу. Каждый из идущих тащил с собой свое скудное добро — мешки, чемоданы, сундуки и прочее. Бледный, еле заметный свет от нескольких фонарей возле состава падал на эту черную массу людей, со всех сторон окруженных красноармейцами. Никто не разговаривал, никто не смеялся. Стояла какая-то странная тишина. Только время от времени был слышен резкий выкрик советского офицера, отдающего распоряжения. Затем — я не поверила своим ушам — раздалась песня о Сталине. Было приказано петь. Но песня не похожа была на пение. Это был приглушенный крик людей, над которыми, как хищный коршун, развевалось красное знамя. Через несколько минут черная масса скрылась за холмом. Только тяжелое облако пыли, поднятое ногами ушедших, медленно скатывалось вниз и окутывало нас душной тьмой.

Несколько минут мы стояли в оцепенении. Уж слишком ясно представала перед нами вся беспощадность правительства нашей родины.

— Я не пойду туда, — прервала наше оцепенение Зина. — Давайте попробуем сесть в вагоны.

Молча мы взяли наши вещи и начали пробираться к составу. Молодой парень помогал Зине тащить ее сундук. Когда мы наконец нашли местечко в одном из вагонов и уселись там, наш спутник шепнул:

— Не хотите вернуться туда? Ведь все это не предвещает ничего хорошего.

— Как же идти обратно? — спросила его Нина.

— Я знаю дорогу. Отсюда недалеко американская зона. Мы пройдем.

— Нет, — сказала я. — Если хочешь идти — иди! Мы хотим домой. Если уж мы решились на этот путь, надо пройти его до конца.

— А почему они с нами не говорят? — замечает опять парень, имея в виду красноармейцев.

— Я не знаю, — ответила я. — Я думаю, что там, дома, будет иначе.

— Ну, как хотите, а я сматываю удочки!

— У меня дома муж и дочь, — сказала Зина. — Я не могу обратно.

— Ну, как хотите, — сказал опять наш спутник. — Оставайтесь с Богом!

Он взял свой маленький узелок, выбросил его из окна вагона, а потом и сам выпрыгнул за ним во тьму.

Отношение красноармейцев к нам не менялось. Желание возвратиться к американцам высказывалось и среди наших новых соседей по вагону. Многие думали, что лучше вернуться теперь, пока еще недалеко от американской или английской оккупационной зоны, чем когда заедем подальше вглубь. Но делали это немногие. Некоторые из них бросали даже свой багаж и незаметно скрывались.

Наконец наш поезд опять двинулся на восток. Оказалось, что вагоны в составе были разные: были и пассажирские с сидениями, и грузовые — для перевозки скота и других товаров. С помощью того же парня, который уговаривал нас вернуться, нам удалось проникнуть в пассажирский вагон. Нина, Зина и я заняли половину купе. Кроме нас, в нем было еще три человека. Измученные, они даже не смотрели на нас, а уже спали на своих мешках и чемоданах. После того как наш парнишка выпрыгнул из окна, мы закрыли его и тоже начали дремать.

Уже было совсем светло, когда поезд остановился на станции в предместье Будапешта. Говорили, что это местечко раньше было одним из богатых пригородов. В нем жили более привилегированные слои общества. Об этом свидетельствовали многие красивые дома и виллы, но уже пустые и заброшенные. Большинство жителей еще до прихода Красной армии бежало на Запад, не пожелав остаться с освободителями. Теперь эти дома служили приютом для репатриантов. Когда-то их окружали роскошные деревья, о которых заботились их владельцы — подрезали ветки, косили траву и сидели в тени в удобных креслах, пили чай, разговаривали и смеялись с друзьями. Наверное, эти деревья тоскуют по лучшим временам, но не могут об этом сказать. Хотя их грусть, казалось, просачивалась наружу: как свидетели бурь и непогод, они стояли, печально наклонив свои ветви.

И действительно, весь городок был превращен советским правительством в лагерь для возвращенцев на родину. Некоторые местные жители, которым нечего было терять, остались. Это были, в основном, бедные, и они жили немного подальше от этих богатых усадеб. Почти весь городок был заполнен репатриантами. В этом огромном лагере тысячи людей ждали возвращения на родину, многие еще с самого начала весны, то есть до окончания войны. В этом лагере проходили тщательную и последнюю проверку возвращенцы. Только если не находили никаких препятствий в процессе фильтрования, человек получал разрешение ехать на родину и, если был транспорт, мог отправляться домой. День отъезда был одним из самых долгожданных дней для каждого. Но и тогда отправка на родину задерживалось из-за нехватки транспорта. Еще не все железные дороги работали. Не хватало ни вагонов, ни поездов. А если они и были, то в первую очередь их предоставляли в распоряжение Красной армии. Но и сама армия была частично занята репатриацией советских граждан.

Нам троим, Зине, моей сестре и мне, отвели двухэтажный дом, в котором уже было человек восемь. Нам указали на комнату нижнего этажа. Никакой мебели, никаких постелей, даже соломы, не было. Каждый должен был сам беспокоиться о том, как и на чем он будет спать. К счастью, у нас были те одеяла, которые я притащила с фабрики еще в Тельфсе. Мы постелили их на полу и так спали, а днем сидели на них. Хорошо, что было лето и погода стояла прекрасная.

В каждом доме был своего рода староста. Даже в самых хаотических условиях жизни нельзя было ускользнуть от надзора советской бюрократической машины. Каждый староста должен был следить за тем, чтобы все в доме были зарегистрированы и чтобы все получали извещения явиться в НКВД. Конечно, все знали, что он был одним из первых доносчиков.

Питание здесь было такое же плохое, как и в Линце. Утром — ломоть полусырого, тяжелого как камень хлеба и черный кофе. На обед — такой же ломоть хлеба. А на ужин — тарелка противного, уже раньше нам известного бобового супа с червями. Кухня, где мы получали еду, находилась в двух километрах от нашего дома, почти за городом. По утрам и к ужину туда тянулась длинная вереница мужчин и женщин, девушек и мальчишек.

Советская комендатура расположилась в бывшей ратуше, выходящей на большую площадь. На этой площади по распоряжению комендатуры каждый вечер почти до полуночи играл венгерский оркестр. И каждый вечер со всех концов городка туда стекалась, главным образом, молодежь. Все становились в большой круг, а посередине танцевали.

С одной стороны, эта площадь была интересным местом, где люди знакомились, влюблялись, где можно было услышать разные последние новости и сплетни. Так же, как и на черном рынке, здесь заключались сделки, в которые нередко были вовлечены и венгры. Но в то же время эта площадь была и опасным местом. Почти всюду шныряли НКВДисты. Они, конечно, не носили свою форму и часто притворялись репатриантами, разговаривали с нами, входили в наше доверие, расспрашивали о личных делах и, вообще, обо всем, что их интересовало, затем докладывали все в НКВД. Нередко случалось, что после таких интимных и дружеских разговоров к человеку подходил в официальной форме НКВДист и вежливо предлагал следовать за ним. Были даже случаи, когда к человеку подходили двое или трое в форме, брали его за руки с обеих сторон и уводили. Может быть, кто-то донес на него, что тот был в армии генерала Власова или служил в немецкой армии. Судьба этих людей нам в то время была неизвестна. Только несколько лет спустя, уже на Западе, мы узнали, как жестоко Сталин расправился с ними. После пыток и допросов их, вероятно, расстреливали или же отправляли в Сибирь на верную гибель. И все это происходило под музыку венгерского оркестра. Музыканты, конечно, делали свое дело. Они хорошо играли. И надо признаться, что это было единственное, что хоть немного облегчало жизнь в этой угрюмой, серой действительности.

Однажды Зина и я шли с ужином от кухни. Было как-то особенно жарко, и мы сели на поле в тени большого камня отдохнуть. Солнце жгло, как в пустыне, трава вокруг совсем выгорела, и земля под нашими босыми ногами казалась раскаленной, как печка.

— Я вам с Ниной не рассказывала, — начала Зина. — Я приехала в Германию добровольно. Тебе и Нине нечего бояться, а мне страшно.

— Но ведь многие приехали добровольно, потому что дома нечего было есть. Я тоже могла бы сопротивляться, когда немцы везли меня на биржу труда. Но что бы я делала дома? Что бы мы все ели? — сказала я.

— Это не все, — опять говорит Зина. — Если в НКВД узнают, где я работала, то мне дома не видать.

— А где же ты работала? — спросила я.

— На радио. В отделе пропаганды.

— Да как ты туда попала? — удивилась я. — Работать в таком месте одной из наших — ведь это совсем невероятно.

— Я уже дома говорила довольно бегло по-немецки. А потом в Германии мне предложили там работать.

Конечно, я теперь поняла страх Зины перед НКВД. Во-первых, уже стало известно, что все, кто приехал в Германию добровольно, не возвращались домой. Их посылали на два года в отдаленные места на перевоспитание в исправительный лагерь, чтобы «очиститься» от гнилого Запада. Такие исправительные лагеря были и на Урале, и в Сибири. Только после этого репатрианты могли ехать домой, и то, если они не жили в столицах или больших городах республик. Въезд в столицы республик для репатриантов был закрыт лет на пять. Конечно, в этих лагерях никто не занимался приятным времяпрепровождением. Все должны были работать на заводах, фабриках или на дорогах. А с теми, которые занимались в Германии каким-нибудь политическим делом, обращались особенно строго. После допросов в НКВД их или же сразу арестовывали, или направляли специальным транспортом прямо в Сибирь. Такая же участь постигла и всех крымских татар. Советское правительство знало, что татары охотно сдавались немцам. Кроме того, многие из них ехали в Германию добровольно. Никого из них не пускали обратно в Крым. Для них формировались специальные составы. И как только набиралось определенное количество, их грузили в вагоны и под строжайшим конвоем везли прямо в Сибирь. Большинство из них и не знало, куда их везут.

Украинцев советское правительство тоже считало предателями. Украинцы были виной тому — этот упрек можно было всегда слышать от НКВДистов во время регистрации, — что враг проник так далеко вглубь страны. Но, по сравнению с татарами, украинцев было слишком много, а всех в Сибирь не отправишь.

— Знает ли кто здесь в лагере, что ты работала на радио? — спросила я Зину.

— Нет.

— Это хорошо. Не говори об этом никому. А для НКВД ты можешь что-нибудь другое выдумать. Кто теперь это может проверить? Кроме того, ты как-то сказала, что твой муж — член партии.

— Ах! Что мой муж! — отмахнулась она. — Я еще до войны не жила с ним. А когда началась война, он эвакуировался на Урал, а я уехала из Москвы в Киев, к маме. А когда пришли немцы, я добровольно поехала в Германию.

— Все это тебе не нужно рассказывать в НКВД. Скажи просто, что твой муж член партии. Это тебе очень поможет. Увидишь!

Я встала. Зина тоже поднялась. Мы оглянулись по сторонам: слава Богу, нас никто не подслушивал! Мы молча пошли к нашему жилищу, где Нина ждала нас с ужином.

Через пару недель после нашего разговора Зину вызвали в НКВД. Она возвратилась с улыбающимся лицом. Когда я спросила ее, как все прошло, она ответила:

— Со мной обращались очень вежливо. То, что мой муж член партии, произвело на офицера НКВД большое впечатление. Он обещал, что меня скоро отправят домой.

Несмотря на то, что вызов в НКВД должен был последовать через определенное время пребывания в лагере, дело обстояло иначе. Первыми вызывали «враждебных элементов»: власовцев, бывших солдат гитлеровской армии, татар и потом только добровольно уехавших и всех остальных. С помощью доносчиков, которых было везде полно, — они шныряли на танцплощадке и даже в домах, где находились репатрианты, — НКВД удавалось вылавливать многих, за кем они охотились в первую очередь. Конечно, доносили часто и сами репатрианты. Их заставляли работать на НКВД, обещая им за это более легкий путь домой и прощение «грехов».

Но были и другие причины внеочередного вызова в НКВД и ускорения отправки домой. Это чаще всего случалось с какой-нибудь красивой девушкой, которая бросилась в глаза какому-то офицеру НКВД или высшему военному. Многие девушки и женщины знали это и старались всегда прихорашиваться и регулярно посещать танцплощадку. Так случилось с красавицей Галиной, которую совсем недавно поместили к нам.

Галина никогда не торчала дома. С первого же дня она каждый вечер ходила на танцы. Она была среднего роста, тоненькая и изящная. Одевалась она по западноевропейской моде. Ее длинные волнистые волосы красиво падали на плечи, и она прикалывала к ним свежую розу или бант. На танцплощадке она всегда была окружена толпой парней, русских и венгров. Все хотели с ней танцевать. А танцевала она великолепно, — казалось, что ее ноги, в башмачках, как у Золушки, совсем не касались земли. Ходили слухи, что она раньше была балериной.

Ее вызвали в НКВД через неделю. После возвращения она молча собрала свои вещи и перебралась в другой дом, более красивый и комфортабельный. А вскоре после этого она стала появляться на танцплощадке в сопровождении пожилого полковника, за которого потом вышла замуж.

— Вот хорошего поймала себе на удочку, — заметила Зина.

Действительно, если кому из девушек удавалось подружиться с офицером НКВД или Красной армии, то это можно было считать большим счастьем. Несмотря на то, что офицерам, как и рядовым, — были, конечно, и исключения, — не разрешалось вступать в брак с репатриантами за границей, — дорога на родину была уже беспрепятственной.