Потапов и катастрофа

Потапов и катастрофа

Однажды в школе нам объявили, что в Запорожье приезжает Каганович. Он посетит несколько школ в нашем городе, в том числе и нашу, и будет держать речь.

Лазарь Моисеевич Каганович прибыл в пятницу, в три часа после уроков. Все старшеклассники собрались в большом зале. Он сидел посередине сцены, за длинным столом, слева и справа — наши преподаватели. Несомненно, Кагановича можно было назвать красивым мужчиной. На его экспрессивном, с крупными чертами лице горели, как угли, выразительные глаза. Особенно выделялась белизна его высокого лба, обрамленного черными волосами, темными, ровными как нить бровями. Он производил впечатление человека, уверенного в себе. Да и кто в то время мог быть увереннее в себе, чем Каганович? Он, как свояк Сталина — его сестра Роза была женой Сталина — занимал ряд важных постов в советском правительстве: был председателем ЦК Коммунистической партии Московской области, членом Организационного бюро при ЦК, членом Политбюро ЦК Компартии СССР. Он руководил транспортной системой и промышленностью всей страны, перестройкой советской железной дороги, строительством метро и другими проектами.

Наш «Лорд» приветствовал Кагановича от имени всех нас, после чего Каганович держал короткую речь о заданиях и ответственности советской молодежи. Он начал издалека:

— Владимир Ильич Ленин обратил внимание на каждую науку, в особенности на партийную науку. Ленин не признавал авторитетов. Но если нужно было защищать марксистскую науку, то он своими аргументами мог разоблачить не только врагов, но и друзей. Если мы хотим быть его преданными учениками, то мы должны быть непоколебимыми против тех, которые воображают, что могут учить не только нас, но и самого Ленина.

Каганович говорил с энтузиазмом, убедительно. К концу речи он коснулся процессов «диверсантов» и «врагов народа».

Он напомнил нам о том, что мы, как молодая гвардия партии, несем большую ответственность как перед партией, так и перед народом, и поэтому должны быть начеку перед всеми враждебными элементами. Он закончил свою речь лозунгом:

— Да здравствуют пионеры! Да здравствуют комсомольцы! Да здравствует наш великий вождь и учитель, Сталин!

В сущности, Каганович не сказал ничего нового. Так он часто говорил и раньше — все это было известно нам из газет. Наш директор поблагодарил его за речь, затем каждый мог задать Кагановичу вопросы. Но все молчали. Никто не задавал вопросов, и уже все ждали заключительных слов нашего «Лорда», как вдруг Потапов, редактор нашей школьной газеты, поднял руку. В зале сделалось совершенно тихо.

— Пожалуйста, — сказал директор, и Потапов встал.

— Товарищ Каганович, в вашей речи вы вот коснулись процессов против врагов народа. Вы сказали, что мы, молодежь, должны обращать все наше внимание на разоблачение враждебных элементов, вы также коснулись вопроса критики и самокритики. Я бы вас, товарищ Каганович, хотел спросить следующее: как, например, относиться к такому случаю, который произошел в школе X. Там сначала арестовали директора школы, как врага народа. Через некоторое время его выпустили, оправдали. Затем опять арестовали и опять оправдали. Всем, конечно, ясно, что этот человек невиновен. Но разве эти аресты не подорвали его авторитет? Я не говорю уже о его личном страдании, которого можно было бы избежать при тщательном расследовании дела. А сколько подобных случаев в наших судебных учреждениях? Не падает ли здесь тень на все советское правительство?

Потапов окончил и сел. В зале стояла мертвая тишина. Можно было слышать дыхание человека. Случай в школе X. был всем известен. Но никто не посмел бы говорить об этом партийному функционеру! Теперь все смотрели на Кагановича. Он же, наклонив немножко влево свою голову, улыбнулся едва заметной улыбочкой, которая как-то странно скривила его рот. Затем он выпрямился и, уже не скрывая улыбки, сказал:

— Лес рубят — щепки летят. Так и у нас. Мы строим коммунизм.

После этого всем стало ясно, что Каганович, который мог прекрасно говорить, за словом в карман не полезет. Дискуссия окончилась. Директор еще раз от всех поблагодарил Кагановича. А через две недели исчез Потапов. На наши вопросы, где Потапов, нам отвечали, что он переменил школу.

Исчезновение Потапова произвело на меня глубокое впечатление. Он был честный, хороший товарищ, а как редактор в нашей школьной газете он был незаменим. Кроме своей редакторской работы, он еще руководил литературным кружком, а также принимал участие в руководстве школьным театром.

Несмотря на то, что он был уже в десятом классе, то есть считался уже выпускником и, конечно, имел много работы со своими уроками, он никогда не отказывался от дополнительных нагрузок. Он часто вносил оригинальные идеи в эти кружки. Даже «Лорд» нередко привлекал его к сотрудничеству. Так как я регулярно подавала свои стихи в школьную газету, за последнее время я часто встречалась с ним. И в результате этих встреч началась между нами странная дружба.

— Почему ты не пишешь стихов о Сталине? — как-то спросил меня Потапов.

— О нем уже так много написано, — ответила я, — мне ничего не приходит в голову.

— Это плохой признак, значит, у тебя бедная фантазия, — сказал он и сразу добавил:

— О пустыне Каракумы, где ничего нет, ты смогла найти что писать, и слова, и идеи!

— Туда, товарищ Потапов, — ответила я на это с легкой насмешкой, — был сослан мой любимый поэт Шевченко, как вы, вероятно, знаете. Его дух может оживить пустыню.

Потапов спокойно и насмешливо смотрел на меня, а я продолжала:

— Теперь вам ясно, товарищ редактор, почему я нашла и слова, и идеи поэтизировать пустыню. Или вы хотите во что бы то ни стало выжать из меня стихотворение о Сталине?

— Такое стихотворение меня очень заинтересовало бы! — бросил он в конце разговора и ушел.

Через неделю я встретила его в коридоре на переменке и дала ему стихотворение о Сталине:

— Совершенно секретно, товарищ! — сказала я и сразу же повернулась на каблуках так, что мои рыжие косички ударили его в лицо, и убежала. Это было стихотворение об ужасах «нашего великого вождя и учителя», стихотворение, за которое меня сейчас же арестовали бы, если бы Потапов его напечатал. В этот день, после обеда, Потапов подошел ко мне во время перерыва и отозвал в сторону. Мы стояли одни под лестницей на нижнем этаже. Он протянул мне маленькую бандерольку, — мое стихотворение, свернутое в узкую трубочку, и коробок спичек.

— Высшая цензура приказывает: немедленно сжечь крамольный манускрипт под наблюдением его величества.

— Ваш приказ будет сейчас же исполнен, — ответила я и зажгла бумажную трубочку. Мы оба смотрели, как она превратилась в пепел.

— Вот так, товарищ, — сказал он медленно, затем положил свою руку на мое плечо и спросил:

— У тебя есть время пойти со мной в кино на этой неделе?

Его вопрос меня вдруг совершенно смутил. Я стояла несколько минут молча, наклонив голову и разглядывая мои громадные бабушкины ботинки и заплатанные толстые чулки.

— Я должна спросить дедушку.

— А отца у тебя нет, что ли? — ответил он, встряхивая своими спускающимися на лоб волосами. — Я зайду за тобой в пятницу, после уроков, здесь, в школе, — бросил он на прощанье. И ушел. А я еще стояла под лестницей и смотрела ему вслед: высокий и стройный, он удалился легким шагом. Я почти прослушала звонок и побежала в класс.

Мне было страшно и странно. — Не было смелости просить разрешения пойти в кино с молодым человеком. Я знала, что дедушка откажет. Это было против его философии: сначала надо выучиться, а потом думать о кавалерах. Поэтому я решила солгать:

— В пятницу после уроков я остаюсь на репетицию в театральном кружке.

— А как долго это будет длиться? — сразу же спросил дедушка.

— Я не знаю.

— Смотри, не приди очень поздно.

В пятницу, — это было как раз за две недели до комсомольского собрания с Кагановичем, — я надела белое шелковое платье, единственное, которое я хранила для особенных событий, и пошла в школу. После окончания уроков Потапов ожидал меня внизу у выхода. Мы пошли по улице в направлении кино, которое находилось недалеко от берега Днепра. В этом новом, большом, красивом Доме культуры было все: и кино, и театр, и разные залы для всевозможных игр. Так как он находился недалеко от Днепрогэса, одной из громадных электрических станций страны, то там можно было слышать шум воды, падающей по турбинам.

— Я передумал, — сказал Потапов, — мы не пойдем в кино, а пойдем к Днепру. У меня есть маленькая лодка, и мы покатаемся. Согласны, уважаемый товарищ?

Когда он говорил с иронией или не хотел быть серьезным, он всегда говорил мне «Вы» и «товарищ». Я же обращалась к нему на «Вы», так как он считался старшим.

— Только я не должна вернуться поздно домой, а то дедушка будет ругаться.

— А скажи, кстати, что ты делаешь с той библиотекой, которую ты получила на вечере рецитации. Уже все прочла?

— Уже давно, — ответила я.

Теперь мне стало вдруг ясно, что премия, которую я получила однажды, была присуждена мне по инициативе Потапова. Он был членом жюри. И это были все труды Тараса Шевченко, знаменитого украинского поэта. В то время я почти не была знакома с Потаповым.

— За такие стихотворения, одно из которых я имел честь прочитать, — сказал Потапов с иронией, — вам могут преподнести другую премию. Ясно, товарищ?

— А ведь оно вам понравилось?

— Да… Было что-то там. У тебя вообще все как-то тяжело прорывается. Тебе нужно больше вдохновения. Поэтому ты и убегаешь в разные пустыни.

Так разговаривая, то шутя, то всерьез, мы очутились у Днепра. Там Потапов отвязал свою лодку, и мы поплыли по реке. Он направил ее по тихому течению и бросил весла. Лодка сама плыла спокойно по течению.

— Прочитай мне некоторые свои стихотворения, — сказал он безо всякой иронии в голосе. Он смотрел на меня своими голубыми глазами так, что я почувствовала к нему полное доверие. Мне стало легко и хорошо.

— Какое стихотворение вы бы хотели? — спросила я.

— Какое хочешь, или свое или чужое.

— Сначала чужое. Чье?

— «В долине Дагестана» — это мое любимое.

Это было также мое любимое. Я начала декламировать. Я никогда его не учила на память, но слова сами как-то складывались, как нужно. Когда я окончила, Потапов сказал:

— Если бы ты знала, какая ты красивая, когда декламируешь! Еще какое-нибудь. Знаешь «Импровизатора» Пушкина? Да, «Импровизатор»! Это было длинное, но замечательное стихотворение. И опять слова сами приходили и укладывались, где надо. Мы плыли по течению и декламировали стихотворения. Когда мы закончили декламировать, оба на время замолчали. Потапов сидел, задумавшись, и смотрел в воду. А легкий плеск воды как бы продолжал декламацию. И лучи солнца сверкали на воде, искорками отражаясь в его голубых глазах.

Уже начало темнеть, когда мы направили лодку к берегу. Затем Потапов проводил меня домой. Мы шли рядом, держась за руки, и я чувствовала себя, как будто шла с братом, которого встретила после долгой разлуки. Мы говорили немного. Потапов положил руку на мое плечо и слегка прижимал меня к себе. Теперь я ему рассказала, что мой отец в Сибири, и он понял, почему я написала такое стихотворение о Сталине.

Через неделю мы увиделись опять. На этот раз мы пошли в кино. Потапов положил свою руку на мои плечи, и так мы сидели все время. На прощанье он поцеловал меня в щеку, а я склонила голову и молчала.

— Ничего, Виля, — сказал он, глядя на меня нежно своими искристыми глазами, — дедушка не узнает, — и мы рассмеялись.

Кто-то из моих одноклассников видел меня в кино с Потаповым и распространил слух, что я «встречаюсь». Мальчишки начали как-то странно смотреть на меня, а девушки спрашивали, кто он. Я же только краснела и отвечала, что это «так, просто так». Когда же Потапов исчез после рокового комсомольского собрания с Кагановичем, я почувствовала себя сиротой. Потапов был первый, кто приглашал меня в кино, гулять или просто на свидание. Он первый обратил на меня внимание как на девушку. Он первый поцеловал меня. Меня все считали некрасивой, и я давно смирилась с этим. Быть рыжей и веснушчатой значит не иметь никаких шансов нравиться. И я утешала себя лозунгом Ленина: «Учиться, учиться и учиться!» Но исчезновение Потапова навеяло на меня странные мысли: казалось, что умнейшим и талантливейшим комсомольцам нет места в обществе. Газеты, где было имя Потапова, сняли со стены и положили в архив.

К концу учебного года Анна Александровна задала нам задание: сочинение на тему «Характеристика моего товарища». Нам предоставлялась полная свобода фантазии.

Дома я задумалась над этой темой: кого мне взять объектом моего описания? Многие девушки в нашем классе имели постоянных поклонников, дружба с которыми заключалась в невинных интимностях. Вокруг моей подруги Рули, красивой еврейки, вертелось даже два поклонника, оба — первые ученики в классе, рыжеватый Кузьменко и спокойный, тихий Данильченко. Даже красавец Леня, в которого почти все девушки были влюблены, иногда ухаживал за ней. Женя, самая красивая, веселая и жизнерадостная, имела несколько поклонников. А у Нюры, замечательной физкультурницы, был даже «постоянный» друг и не из нашего класса. Они всегда встречались на переменках, шептались и пожимали друг другу руки. Также вокруг Лизы, считавшейся самой богатой, потому что она красиво одевалась и часто носила шелковые платья, вертелась целая стая мальчишек. И только у меня никого не было. Единственный, который заметил меня, должен был так внезапно оставить наш круг. И… память о нем была для меня слишком дорога, чтобы «вынести ее на базар». И одета я, конечно, была хуже всех. Мои платья, блузки и юбки были старые, заплатанные, переделанные из бабушкиных, и обувь была всегда не по мне. Мои волосы не были в пышных локонах, как у Рули, что в то время было в моде, а прямые, как солома. Они свисали вниз в двух косичках, или же я связывала их в лошадиный хвост, за который меня дергали на переменах мальчишки. Кроме того, у меня был слишком высокий лоб и скуластое в веснушках лицо. Кто мог заинтересоваться мной? Поэтому мне было нелегко найти друга, которого я могла бы описать.

И вот мне пришла в голову сумасшедшая идея: описать Леню, нашего красавца. Да, именно его, который не удостаивал меня ни единым своим взглядом. Именно его, потому что он так много воображал о себе. Иногда мне даже казалось, что он был оскорблен уже тем, что я смотрела на него. Да, даже тогда, когда я у доски отвечала на вопросы учителя и он не мог не смотреть на меня, потому что сидел за первой партой, даже тогда мне казалось, что взгляд его говорил: «Если бы ты даже была гением, я бы все равно не заинтересовался тобой».

И я начала писать о нем. Сначала я подчеркнула тот факт, что он очень красив и всем нравится. Конечно, я не называла его по имени, а описывала большие голубые глаза с длинными, темными ресницами, мягкие локоны его каштановых волос, детально останавливаясь не некоторых особенностях его привычек, поведения, но так, что каждый мог узнать, о ком шла речь. Как бы между прочим, я сказала, что он прекрасно знает себе цену. Я подчеркнула его особенности и интересы, и написала, что несмотря на то, что он не был отличником — для этого он был слишком красив, и это мешало ему концентрироваться на занятиях более упорно, — все же у него был талант к политике. «Несомненно, — писала я, — из него выйдет когда-нибудь замечательный и галантный дипломат. А когда постареет и отпустит себе козлиную бородку а ля Петровский (один из наших вождей), он еще больше будет пользоваться успехом у женщин». Сочинение вышло в четыре страницы.

Через две недели Анна Александровна принесла наши тетрадки и начала раздавать сочинения, делая при этом некоторые комментарии к каждому. Мы все сидели в напряженном ожидании. Урок уже подходил к концу, а я все еще не получила свою тетрадь. Мое сердце начало стучать сильнее. Узнала ли она всю атмосферу класса? Догадалась ли, о ком идет речь? Как она его оценила? Наконец она взяла последнюю тетрадь и сказала:

— Одно сочинение — отличное! — При этом немного улыбнулась. — Я вам его прочту.

Анна Александровна не сказала, чье это сочинение. Она начала читать, но не успела она прочесть и нескольких строк, как все начали поглядывать на Леню. Она читала, подчеркивая каждую деталь ироническим оттенком, при чем ее лицо оставалось совершенно серьезным. Весь класс начал громко смеяться. Уже прозвенел звонок, но никто не двигался с места. Все сидели, прикованные к ее словам, сопровождая их громкими раскатами смеха. Леня чувствовал себя уничтоженным. Тут начали спрашивать, чье это сочинение. Я же притворялась, что не мое, и смеялась вместе со всеми. Но Данильченко и Кузьменко начали чаще поглядывать на меня. Они заметили, что я не получила свою тетрадку. Я перестала притворяться, и скоро всем стало ясно, что сочинение — мое. А когда дело дошло до «козлиной бородки», Леня повернулся ко мне, показал кулак и прошептал:

— Я тебя убью.

Теперь испугалась я. А Анна Александровна все читала и читала, сопровождаемая взрывами громкого смеха. Наконец и Леня не выдержал и начал смеяться вместе со всеми. А я почувствовала облегчение — будто камень упал с души, и его слова «я тебя убью» потеряли свое значение.

Мое сочинение Анна Александровна взяла с собой, чтобы читать в других классах. Это, конечно, подняло мой авторитет. А с тех пор между Леней и мной установились простые, дружеские отношения.

Мой дедушка очень гордился моими успехами в школе. Он всегда интересовался, сделала ли я все домашние задания, и приказывал бабушке не загружать меня домашней работой. Все свободное время я должна была уделять чтению и книгам. Нередко Илья Петрович даже помогал мне решать задачи по математике или алгебре, если я сама не могла с ними справиться. Иногда он переписывал задачу и брал ее с собой на работу, где мобилизовал всю команду инженеров-конструкторов, чтобы ее решить. Его коллеги охотно это делали. Это напоминало им школьные годы.

Помню, как однажды учительница по алгебре задала нам очень трудную задачу. Два дня я сидела над ней и не могла решить. Наконец дедушка нашел ошибку учительницы, которую она сделала, переписывая условие на доску. Когда я пришла в класс, оказалось, что никто не сделал задания. Алгебра была вторым уроком. После первого урока я пошла во двор на свежий воздух. Возвратившись, я заметила, что почти никто не выходил из класса на переменку. Все сидели и что-то писали. Я села за парту и хотела вынуть свою тетрадь по алгебре, но ее не оказалось в моей сумке. Кто-то вытащил мою тетрадь, и все, конечно, сидели и списывали.

Начался урок. Учительница вызвала некоторых к доске. После этого она вдруг спросила:

— У кого вы все списали?

Молчание.

— Кто может объяснить решение?

Кроме меня, никто не поднял руки.

— Дайте мне, пожалуйста, вашу тетрадь и идите к доске, — сказала она.

— У меня ее нет, — ответила я.

Одно мгновение продолжалось молчание. Вдруг поднялся Йося и бросил мне на парту мою тетрадь:

— Вот возьми, я не успел списать.

Все рассмеялись, учительница тоже. После этого напряжение спало, и всем стало легче. Учительница прочла моральное наставление и простила на этот раз списывание.