Школьные каникулы

Школьные каникулы

В конце июня школьные занятия закончились, и я поехала в Краматорск, где жила мама с сестрами и братом. Они жили все там же, в доме, похожем на барак, и ютились в одной большой комнате. Но города я почти не узнала. Я была просто поражена, как изменился его облик за такое короткое время. Особенно изменилась новая часть города. Огромные новые заводы возвышались за поселками рабочих. Утром они заглатывали массу трудящихся, а вечером выбрасывали их, голодных и грязных. Большой ров или, вернее, искусственная река, куда стекала вода из заводов после промывания и охлаждения стали, разделял всю новую часть города на три рабочих поселка. Один из них назывался цыганским поселком, потому что там главным образом жили цыгане. Советское правительство принудило их бросить кочевую жизнь и заняться какой-нибудь работой. Правда, им разрешили оставить себе своих лошадей и повозки, конечно, при условии, что они будут работать на них в колхозах и совхозах. Цыгане согласились. Да что им, вообще-то, оставалось делать? Рано или поздно советская власть все равно доберется и до них.

В поселке, отведенном специально для них, они начали строить домики из глины и соломы. Таким образом, вырос целый район. Но все же им, вероятно, нелегко было привыкать к оседлой жизни. Когда бы кто ни проходил мимо их поселка, в любое время их можно было видеть на улице. Даже вечерами они сидели до поздней ночи перед своими мазанками, разводили костры, готовили пищу, громко переговаривались, пели и танцевали. Огни их костров превращали весь поселок в настоящий цыганский табор. Ржанье коней, которые стояли возле их домиков, крик детей, пение, танцы, гаданье на картах — все смешивалось во что-то нереальное, фантастическое. Тем не менее, это была реальная жизнь. Иногда они отрывались от своей оседлости и группами ходили в другие поселки, где за плату давали представления. Платили им местные власти. Так как прямо с людей брать деньги запрещалось законом. Тогда молодые цыганки в пестрых юбках и роскошных, наброшенных на плечи платках танцевали с бубенцами, а их мужья играли или тоже плясали. Мы очень любили эти представления. Каждый раз там были целые толпы людей.

В другом, соседнем с цыганским поселке жили в основном русские из далеких северных районов России. Их тоже прислали работать на Украину, в промышленные центры, конечно, не без задней мысли русифицировать Украину. Но среди них было и много украинцев из Галиции. Их прислали сюда на работы в 1939 году, после того как Советский Союз занял территорию Польши. Это были главным образом холостые мужчины и женщины.

В третьем поселке, где жили мы и наши друзья из Остхейма, то есть семьи репрессированных, было больше семейных. В одном из бараков находился детский сад, куда рабочие женщины отводили своих детей.

Все дома, или, скорее, такие же бараки, как и везде, были построены самым примитивным образом. В каждой квартире было по одной или по две комнаты, редко по три. Кроме большой комнаты, у нас была еще маленькая кладовочка. Но для нас, пяти человек, места было все же мало. В комнате стояла только одна кровать. Мы, дети, спали на полу. Это было бы еще ничего, если бы не армии клопов, которые заедали нас ночью. И с этим ничего нельзя было сделать, так как они приползали от соседей или из других домов. Деревьев в поселке почти не было. Все было голо, некрасиво, неуютно, серо.

Километра на два дальше от этих бедных поселков вырастал еще один — в сущности, новая часть города. Дома и здания здесь сильно отличались от рабочих, наскоро сколоченных бараков. Это были высотные жилые дома со всеми удобствами. Вокруг каждого дома сажали деревья, кусты, клумбы, делали дорожки со скамейками и столиками, где можно было сидеть в летнюю жару и отдыхать. Еще здесь строили кинотеатры, библиотеки, школы. Целый комплекс зданий, окруженный со всех сторон деревьями, — почти отдельный городок — был отведен для больницы со всеми современными исследовательскими лабораториями.

В этом поселке жила городская интеллигенция и испанские эмигранты, которые во время Испанской гражданской войны приехали в Советский Союз. Хотя многие из них работали на заводах, как и все другие рабочие, им предоставлялись самые удобные квартиры. Многие из них прекрасно изучили русский язык и работали в конторах. Несмотря на то, что жили они в нашей стране уже больше года, они все еще отличались от наших людей. Их одежда была красивее и элегантнее нашей. Кроме того, они отличались от нас своей немного темноватой кожей и особенно гордым выражением лица, таким типичным для испанцев.

Мама работала на строительстве. Да, она строила эти прекрасные, удобные квартиры для других, а мы ютились в одной комнате с клопами. Ее зарплата была мизерная. Тяжелая работа и недоедание наложили свой отпечаток на ее лицо. На лбу у нее появились две глубокие морщины. Чтобы облегчить ее заботы о нас, мы, дети, шли летом работать в совхоз. Конечно, мы тоже зарабатывали немного, но это было не так важно. Главное, что мы могли есть в совхозе, собирая огурцы, помидоры, малину. А вечером, идя домой, мы иногда ухитрялись прихватить кое-что с собой, хоть брать домой овощи и фрукты строго воспрещалось. За этим следил бригадир, разъезжая по полю верхом на лошади. Самым важным для нас был обед в совхозной столовой: там за копейки мы могли вкусно и питательно поесть. И это было куда лучше, чем деньги, на которые мы, так или иначе, ничего не могли купить.

Так обычно проходили наши летние каникулы. Вечерами мы вместе сидели на крыльце и обсуждали письма отца, которые теперь приходили регулярно, раз в месяц. Иногда мы получали посылки от дяди Феди. Чаще всего это были сухие продукты или одежда и обувь. Но он отсылал их под чужим именем. Теперь он был нашим единственным спасителем. Без него мама никогда не смогла бы нас ни прокормить, ни одеть. Но навестить нас он не мог. Как комиссару армии, ему нельзя было иметь связь с семьями репрессированных. Много лет спустя, после окончания войны и смерти Сталина, мы узнали, что дядя был обязан своим положением в армии, во время пребывания отца в Сибири, простому случаю. Когда шла очередная проверка высшего офицерского состава, в наш район, где родились дядя и отец, послали для заполнения анкеты. Там был вопрос, есть ли родственники, из которых кто-нибудь сослан в Сибирь как враг народа или заключен в тюрьму? На этот вопрос кто-то из служащих районного отделения ответил «нет». Позже, когда все прошло, отец думал, что это сделал кто-то из друзей семьи. Ведь все знали в районе, что отец сослан на пять лет в Сибирь с лишением на год права голоса. Таким образом в то время удалось дяде остаться в армии офицером.

Во время моего пребывания в Краматорске я познакомилась с моей ровесницей Лилей, которая жила в соседнем рабочем поселке с отцом и братом. Оба они работали на фабрике, а Лиля занималась по хозяйству. Она подружилась с нашей мамой и часто навещала нас. Она завидовала нам, что у нас «такая хорошая мама». Вечерами она посещала курсы медсестер и однажды пригласила и меня пойти с ней. Преподавание меня очень заинтересовало, и вскоре я сама записалась на эти курсы. Теперь вместе с Лилей я три раза в неделю ходила на лекции. Их читали нам разные медицинские специалисты. Это был интенсивный курс медсестер запаса РККА (Рабоче-крестьянской красной армии), и поэтому преподавание было особенно тщательным. Зимой, когда я уехала опять в Запорожье учиться, Лиля прислала мне свои конспекты, и я продолжала учиться заочно. Эти лекции давались мне довольно легко, так как анатомию и физиологию человека я уже изучала в школе.

Когда на следующее лето я опять вернулась в Краматорск, он показался мне настоящим адом. Нужда и недостаток продуктов были невероятными. Или я просто раньше этого не замечала? Очереди за хлебом и за другими продуктами стали как будто еще длиннее. Уже с вечера женщины и дети собирались у магазинов и простаивали целую ночь, чтобы наутро быть первыми. Но скоро милиция стал разгонять эти толпы у магазинов. Тогда народ собирался за домами, становясь там в новые очереди. Иногда таких очередей было несколько. Утром, в восемь часов, как только открывался магазин, люди к нему бросались со всех концов, сбивая друг друга с ног, ругаясь и крича. В это время толпы у магазинов особенно увеличивались — на заводах и фабриках менялась смена, и рабочие, усталые и голодные после ночной работы, нажимали на толпу женщин и детей и отталкивали их в сторону. Нередко случалось, что из толпы выносили придавленных или без сознания. Милиционер, которого вызывали навести порядок, ничего не мог сделать, беспомощно стоял в стороне и смотрел на взбесившуюся от голода толпу.

В этом году, как никогда прежде, я почувствовала, что город находился в каком-то странном волнении. На улицах города появились группы военных, бывших участников финской войны. Они довольно открыто ругали советское правительство. Иногда к ним присоединялись заводские рабочие, и между ними разгорался спор, что делается в стране правильно и что неправильно. Кто-то припоминал времена Испанской гражданской войны, когда нигде нельзя было купить ни масла, ни муки, ни сахару. А когда об этом спрашивали в магазинах, ответ всегда был один и тот же и с той же иронией: «Масло поехало в Испанию». Говорили и о том, как во время финской войны вся транспортная система находилась в полном хаосе. Не было ни машин, ни автобусов. Путешествовать из города в город стало абсолютно невозможно. Все виды транспорта были мобилизованы на войну с Финляндией. В магазинах нельзя было купить даже спичек. Теперь за все это люди искали ответственных. А так как слишком сильно протестовать против правительства было опасно, то искали других виновников: на улицах можно было слышать крики пьяных: «Бей жидов — спасай Россию!» Этот еще дореволюционный лозунг не умер среди советских антисемитов. На всякие такие «беспорядки» НКВД всегда реагировал немедленно. Часто можно было видеть, как большие грузовики останавливались возле толпы, НКВДисты окружали собравшихся, грузили их на машины и увозили.

Почему среди советских граждан все еще жил дух антисемитизма? Это вообще было вне советской политики. По крайней мере, теоретически. В начале формирования советского правительства еврейское большинство превосходило русских и все другие национальности. Тот факт, что, в сущности, евреи вместе с Лениным сделали революцию и сформировали советское правительство, как-то ускользал от русского народа по тем причинам, что большинство евреев приняло русские фамилии. Те же, которые знали, что пропагандистами марксизма были в большинстве своем евреи, не задумывались над тем, почему коммунистическая революция привлекла так много евреев. Мне кажется, что евреи, как и многие русские интеллигенты, видели в революции возможность свободы от царского режима. А евреи надеялись наконец освободиться и от антисемитизма. Когда Сталин изгнал Троцкого, как опасного кандидата на должность секретаря Партии, он начал уничтожать всех старых большевиков, верных соратников Ленина, среди которых подавляющее большинство составляли евреи. Тот факт, что евреи так же страдали от советского правительства, как и русские, совсем не учитывался теми, кто кричал на улицах «Бей жидов — спасай Россию!». Как бы там ни было, но подобных «беспорядков» в то время на улицах промышленных городов было очень много.

В этом, 1940-м, году меня также поразил другой феномен в Краматорске, типичный и для многих других городов Советского Союза. А именно — целые армии беспризорных детей — продукт хаоса коммунистического переворота. Теперь эти дети подросли и целыми шайками шлялись и хулиганили по улицам. Чтобы справиться с этой проблемой, правительство организовало так называемые Ф.З.У. — фабрично-заводские училища.

Это были своего рода школы быстрого обучения спецрабочих для заводов и фабрик. Теперь целые отряды молодых людей, подростков, мужчин и женщин, мобилизовывались в Ф.З.У., некоторые добровольно, другие насильно. Их помещали в большие казармы, где они жили. Там их кормили и одевали, а по утрам вели на работу-обучение на заводы и фабрики. Все они носили черную форму, черные шинели и темные рубашки и брюки. А вечером они возвращались в свои казармы. В народе — потому что они были одеты в черные шинели — их прозвали «черношинельниками». Хотя многие, вернее подавляющее большинство из них, были круглыми сиротами, были и такие, которые ушли из дому из-за недостатка еды и одежды. Это были добровольцы.

Мнение же народа о Ф.З.У. было разное. Многие приветствовали создание Ф.З.У., так как беспризорным предоставлялась возможность научиться работать, кроме того, они имели пищу и одежду. Таким образом, всякие мелкие преступления, вроде мошенничества и воровства, как будто прекратились. Другие же относились к Ф.З.У. с подозрительностью и презрением. Они знали, что этим советское правительство готовит дешевых специалистов, иными словами, покорных новых рабов. Отношение к ним рабочих на фабриках было тоже недружелюбное: рабочие чувствовали, что эта черная армия грозит вытеснить их когда-то, так как ученики Ф.З.У. всегда являлись на работу вовремя, тогда как среди старых рабочих пунктуальность не особенно соблюдалась. Недаром с середины 1930-х годов правительство применило драконовские меры к трудящимся в борьбе с опозданиями и прогулами на работе. За пятиминутное опоздание судили и ссылали в лагеря на принудительные работы. Но с созданием Ф.З.У. советское правительство готовило теперь более дисциплинированную рабочую массу. Однако все эти жестокие меры в отношении опозданий и прогулов не принесли желаемых результатов. Наоборот, фабрики и заводы скоро почувствовали недостаток рабочей силы в связи с бесчисленными судебными процессами против нарушителей трудовой дисциплины и ссылкой их в Сибирь или на Урал. Поэтому вскоре вышло распоряжение отменить преследования за опоздания и прогулы. Но опоздания и прогулы продолжались, несмотря на внедрение Ф.З.У. Простому трудящемуся, холостяку или семейному, трудно было не опаздывать на работу. Главная причина была, конечно, экономическая. В погоне за хлебом, за продуктами, когда люди простаивали в очередях, нельзя было не опоздать или проспать на работу.

Работники же Ф.З.У. никогда не опаздывали. Они были всем обеспечены: они ели в своих столовых, им выдавали одежду, у них было теплое, хоть и общее жилье. Уже рано утром в колоннах по четыре черношинельники маршировали по городу на работу и пели хором песни о Сталине и партии, песни, в которых чувствовался беспощадный дух сталинского режима. После окончания обучения, обыкновенно оно продолжалось от 3-х месяцев до года или полутора, учеников Ф.З.У. направляли в разные концы страны, где нужны были рабочие определенных специальностей.

Перед моим отъездом из Краматорска мы с мамой пошли навестить наших знакомых из Остхейма — жену Данина и мамину подругу Белкину. Жену Данина я почти не узнала. Она ужасно похудела и постарела. От когда-то изящной светской дамы не осталось и следа. В ее безнадежном взгляде отражалась вся пустота ее существования. Ее муж отбывал свою десятилетнюю ссылку где-то в Сибири, а сын, бывший поклонник моей подруги Кати, красавец-блондин, поступил в Ф.З.У. Дочь Нина, наша остхеймская Кармен, бывшая любимица всех, стала похожей на цыганку. От ежедневной работы на совхозных полях ее лицо почернело, высохло от солнца и потеряло свое обаяние. Даже черные глаза, в которых раньше горел огонек юности и беззаботности, приняли какое-то потерянное выражение, как у людей, которые давно смирились со своим безнадежным положением. За все эти три года никто из них не получил ни единой весточки от отца. Они не знали даже, жив он или нет. Глядя на них, нельзя было теперь и представить, что когда-то это были первые члены привилегированного общества в Остхейме.

Зато Белкина справлялась со своей судьбой гораздо лучше. Она жила недалеко от нас со своими тремя дочками-белочка-ми. После ссылки ее мужа вместе с нашим отцом она сразу же уехала в Краматорск, куда потом пригласила и мою маму. Здесь она нашла какого-то дальнего родственника, который помог ей получить квартиру из двух комнат в лучшем бараке. А сама она устроилась официанткой в рабочей столовой. Когда-то в молодости она работала прислугой у чужих и была, конечно, практичнее, чем моя мама и госпожа Данина. Утром она запирала своих девочек в квартире, а сама шла на работу. Возвращалась она после обеда и убирала квартиру, которую ее дети за это время всегда успевали превратить в полный бедлам. Но она не сердилась на детишек и спокойно убирала. При этом она сохраняла всю свою прежнюю жизнерадостность и казалась такой же молодой и привлекательной, как и раньше. Иногда кто-нибудь из нас, чаще всего это была Нина, брал ее белочек с собой в кино. Это были милые, наивные дети, такие же жизнерадостные, как их мама.

После моего возвращения в Запорожье как никогда прежде я бросилась к книгам. Мне казалось теперь, что в жизни правды нет, а в книгах я могу ее найти. Мне казалось, что книжный мир более красивый по сравнению с тем, который меня окружал. В книгах не было вечной погони за продуктами, длинных очередей, голодной массы рабочих и бездушности воспитания Ф.З.У. Время от времени я писала стихи, главной темой которых было ужасное положение народа и вся ложь советского режима. Эти стихи я никому не показывала, даже дедушке. Я показывала дедушке другие стихи, о природе, о великих исторических событиях. Отец в своих письмах из Сибири присылал мне чудесные описания природы, покрытых снегом сибирских лесов, а я сочиняла о них небольшие стихотворения, которые посылала ему и показывала дедушке. Некоторые из этих стихов появились в нашей школьной газете.

В том году в Запорожье я впервые увидела иностранных туристов. Они находились в здании Интуриста, которое располагалось у самого берега Днепра, как раз на моем пути в школу. Однажды, проходя мимо, я услыхала пение русских песен. Я подошла ближе к забору, у которого уже стояло несколько любопытных, и через щель начала смотреть внутрь двора. Там, между деревьев, за маленькими столиками, на которых лежало разное вкусное печенье и стояли чашечки с чаем и кофе, сидели иностранцы и слушали пение русского хора. Мне сразу же бросилась в глаза их элегантная одежда: женщины были в хороших костюмах и белых, как снег, блузках, а в руках у них были изящные сумочки. На других были пестрые платья, совсем не похожие на наши, советские. Недалеко от отеля сидел нищий старик. Но через несколько минут явился милиционер и прогнал его. Попрошайничать на улицах запрещалось, особенно, когда в городе находились иностранцы или делегаты каких-нибудь конференций. Милиционер прогнал и нас, торчащих у забора и смотревших во двор Интуриста.

Зима прошла быстро. Наступила весна 1941-го года, а с ней и время выпускных экзаменов. Надо было усиленно заниматься. Когда в конце мая руководительница нашего класса ставила нам четвертные и годовые отметки, она объявила, что два ученика из нашего класса освобождаются от экзаменов. Она назвала фамилию Кузьменко и… мою.

Дедушка очень обрадовался моему успешному окончанию школы. А я ощущала странное волнение. Вместе с радостью я чувствовала еще что-то неопределенное, что-то, что бросало легкую тень на мое успешное окончание школы. Мне было грустно, что пришла пора разлуки с друзьями, с которыми я за три года очень подружилась. Мне было печально уезжать от бабушки и дедушки, которые заменили мне моих родителей. Пришло время расстаться с жизнью, которая текла своим определенным руслом, без особых забот и приключений. Так внезапно я стала взрослой и… одинокой.

Дедушка и бабушка плакали от радости, когда я сообщила им, что освобождаюсь от экзаменов. Они плакали и через неделю, когда провожали меня на станцию:

— Не забывай нас, — говорила бабушка, вытирая кончиком платка глаза, — мы тебя жалели и заботились о тебе.

— Как же можно, бабушка, — отвечала я, — я скоро приеду к вам в гости.

— Пиши нам чаще, — сказал Илья Петрович и помахал мне рукой, отворачивая лицо.

В поезде я сидела молча, совершенно погрузившись в мысли о новых планах и целях моей жизни. Я думала о том, что поступлю в университет — все родственники хотели, чтобы я училась на врача. Я думала также о том, как я совершу длинное путешествие к отцу, в Сибирь, где он отбывал свои годы ссылки. Я думала также, что стану писать стихи обо всем, что увижу вокруг, особенно о возвышенных и красивых вещах, чтобы облегчить уродливую действительность. Но всем этим высоким планам и целям не суждено было осуществиться. Через две недели после моего приезда в Краматорск началась война.