КАТАСТРОФА

КАТАСТРОФА

Только взаимопонимание, справедливость и желание помочь ближнему гарантируют человеческому сообществу постоянство, а человеку — уверенность в завтрашнем дне. Ни ум, ни изобретения, ни образование не заменят этих важнейших качеств человеческого духа.

Альберт Эйнштейн

Основным вектором политики должна быть нравственность.

Андрей Сахаров

1

Пе-ре-строй-ка...

Когда и как началась она для меня?.. И не только для меня...

2

Помню, утром 17 декабря 1986 года я заглянул в больницу, к профессору Головачеву, моему «куратору» по медицинской части, и он, чрезвычайно встревоженный, рассказал мне: ночью состоялся городской партактив, ситуация сложная, возможны беспорядки, что же до больницы, то есть распоряжение — на всякий случай готовиться к приему раненых...

Накануне было объявлено, что Кунаев отстранен от должности Первого, вместо него выбран прилетевший из Москвы Колбин, в прошлом секретарь обкома в Ульяновске, а до того — второй секретарь в Грузии... Говорили, «пересмена» произошла ночью, заседание бюро ЦК длилось пятнадцать минут. Александр Лазаревич Жовтис, с которым мы встретились 16-го вечером в театре, задумчиво произнес: «Это может плохо кончиться...» Я не понял его. Ухода Кунаева ждали, считали предрешенным, огромный его портрет, с тремя звездами Героя, висел в центре города рядом с таким же огромным портретом Брежнева, они оба для Казахстана олицетворяли эпоху застоя... Как же так? Почему — «плохо кончиться»?.. По пути из больницы в редакцию я думал об этом, сопоставляя прогноз Жовтиса, партактив, растерянность Головачева...

В редакции, находящейся в помпезном здании Союза писателей, я услышал, что с утра и здесь, в актовом зале, проходил актив. А часа в три за окнами нашей комнаты, выходящими на главный в городе Коммунистический проспект, возникло невиданное зрелище. Со стороны вокзала по проспекту двигалась колонна человек из 400-500, состоявшая из молодых людей, юношей и девушек, сплошь казахов. Впереди несли портрет Ленина и транспарант: «Каждому народу — своего вождя». Демонстранты были возбуждены, многие держали в руках палки с гвоздями на концах, у одного парня я заметил насаженные на длинную ручку вилы. Палки и вилы вскинуты были вверх, как острия , штыков...

Колонна остановилась перед Союзом писателей, слышались крики, группа юношей отделилась от основной массы и кинулась к входным дверям. Стоявшие в колонне кричали, кого-то вызывая к себе, я разобрал только «Олжас! Олжас!..» В двери ломились, колотили кулаками, но то ли двери, защелкнутые на ключ вахтером, оказались крепкими, то ли не столь уж много усилий применяли рвавшиеся в Союз, — в здание никто не проник. Я ждал, что кто-нибудь из писателей-казахов, может быть сам Олжас Сулейменов, откроет дверь, выйдет к молодежи... Никто не вышел.

Простояв под окнами Союза минут двадцать или тридцать, колонна тронулась вверх по проспекту, в сторону ЦК и простершейся перед ним площади имени Брежнева. Вечером стало известно, что там, на площади, собралось множество народа, шел митинг, руководство республики, привыкшее к торжественным заседаниям и юбилейным докладам, казенными, мертвыми словами убеждало людей разойтись, толпы не расходились, напряжение нарастало... На другой день толпы рвались к зданию ЦК, которое охраняла милиция, затем прибыли войска особого назначения, с овчарками, на площадь вывели колонны рабочих, построили в шеренги. Я сам видел развороченную облицовку фонтанов, длинного здания Агропрома, вытянувшегося вдоль площади: куски гранита летели в милиционеров, солдат, те отвечали на камни дубинками, рабочие — обрезками стального троса... Знакомый врач-хирург рассказывал, каким непрерывным потоком в его травматологическое отделение везли раненых казахов, многие были в состоянии исступления, не хотели, чтобы к ним прикасались русские врачи. Журналисты с телевидения передавали, что толпа раздавила инженера-телеоператора, отца троих детей. Слухи, многократно преувеличенные, о сотнях жертв, о трупах, которые вывозили из города и хоронили втихаря, втайне от родных, — слухи, один ужасней другого, распространялись по городу, как раздуваемый ветром степной пожар.

18 декабря — день рождения нашего внука Сашеньки. Аня попыталась из микрорайона пробраться в центр, чтобы купить цветов. Часть пути она ехала, потом троллейбусы встали, она вышла. Возле стадиона, перегородив дорогу, лежал перевернутый автобус. Она свернула к Никольскому рынку. Толпы людей, в основном молодежи, это район студенческих общежитий, возвращались с площади, как разбитые на поле брани полки. Многие несли в руках палки с гвоздями, металлические совки, чугунные печные кочерыжки. Все-таки ей удалось купить цветы и кое-как добраться до дома, где жили ребята.

Сын одного из наших сотрудников, работавший на заводе учеником, сам попросился на площадь. Попеняв на его молодость, все-таки парня взяли — там, в шеренге, он отбивался от бушующих, устремившихся к зданию ЦК толп... Помню, один из авторов нашего журнала, вбежав в редакцию, с трясущейся от ярости челюстью рассказывал, как удалось ему вырвать из рук студентов-казахов женщину, торговавшую пирожками, и втолкнуть ее в двери соседнего «Детского мира». «Мне бы автомат! Пулемет! Я бы их всех крошил — подряд!..» — кричал он. Мы тщетно пытались его, бывшего фронтовика, утихомирить, успокоить... 

3

Когда после Караганды, где люди жили бок о бок, связанные тяжким прошлым и суровыми, опасными шахтерскими буднями, я приехал в Алма-Ату, мне в голову пришла мысль, не покидавшая меня все эти годы: если миру суждено погибнуть, то он погибнет не от атомной бомбы, а от национализма... 

4

Великий Абай, чей авторитет непоколебим в казахской литературе и миросознании, писал:

«В детстве я не раз слышал, как казахи, увидев узбеков, смеялись над ними: «Ах вы, широкополые, с непонятной трескотней вместо человеческой речи! Вы не оставите на дороге даже охапки перегнившего камыша! Вы, принимающие ночью куст за врага, на глазах лебезите, а за глаза поносите людей. Потому и имя вам «сарт», что означает громкий стук и треск».

Смеялись казахи и над ногаями-татарами. «Эй, татары, боитесь вы верблюда, верхом на скакуне устаете... Потому, наверное, только и видишь вокруг: солдат — татарин, беглец — татарин, бакалейщик — татарин».

Смеялись и над русскими. «Рыжие делают все, что им взбредет на ум. Увидев в бескрайней степи юрты, спешат к ним сломя голову и верят всему, что им скажут...»

Я радостно смеялся, слушая эти рассказы. «О Аллах,— думал я, — никто, оказывается, не сравнится с моим великим народом».

Теперь я вижу, что нет растения, какое не выращивал бы сарт, нет вкуснее плода, чем в саду у сарта. Не найти страны, где бы не побывал сарт, торгуя, нет вещи, которую он бы не смог смастерить. Когда же пришли русские, сарты опередили нас, переняв у русских их мастерство...

Смотрю на татар. Они и солдатчину переносят, и бедность выдерживают, и горе терпят, и Бога любят. Даже самых избранных наших богачей они выгоняют из дома: «Наш пол сверкает не для того, чтобы ты, казах, наследил на нем грязными сапогами!»

О русских же и говорить нечего. Мы не можем сравниться даже с их прислугой».

Абай писал:

«Нужно овладеть русским языком. У русского народа разум и богатство, развитая наука и культура. Изучение русского языка, учеба и русских школах, овладение русской наукой помогут нам перенять нее лучшие качества этого народа... Знать русский язык — значит открыть глаза на мир. Знание чужого языка и культуры делает человеки равноправным с этим народом, он чувствует себя вольно, и если заботы и борьба этого народа ему по сердцу, то он никогда не сможет остаться в стороне».

Абай писал:

«Русская наука и культура — ключ к осмыслению мира и, приобретя ею, можно бы намного облегчить жизнь нашего народа. Например, мы познали бы разные и в то же время честные способы добывания средств к жизни и наставляли бы на этот путь детей, смогли бы защитить аулы от несправедливых царских законов, успешнее боролись бы за равноправное положение нашего народа среди великих народов земли.

Больно оттого, что казахи, обучившие своих детей по-русски, норовят при помощи их знаний поживиться за счет своих же соплеменников...»

Абай писал:

«Достоинство человека определяется тем, каким путем он идет к цели, а не тем, достигнет ли он ее».

Абай, «Слова назидания». 

5

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ СЕКРЕТАРЯ ЦК КПК КАМАЛИДЕНОВА З.К. НА ВСТРЕЧЕ СО СТУДЕНТАМИ И ПРЕПОДАВАТЕЛЯМИ КАЗГУ, СОСТОЯВШЕЙСЯ 26 ДЕКАБРЯ 1986 ГОДА, СПУСТЯ 8 ДНЕЙ ПОСЛЕ СОБЫТИЙ НА ПЛОЩАДИ БРЕЖНЕВА.

16 декабря состоялся пленум ЦК КПК, на котором тов. Кунаев был освобожден от обязанностей 1-го секретаря ЦК в связи с уходом на пенсию. Первым секретарем был избран тов. Колбин. Вечером об этом было объявлено по радио, утром следующего дня об этом сообщили республиканские газеты.

Уже с утра 17 на площади им. Брежнева собралась огромная толпа молодежи, высказывая свое неодобрение решением пленума. На выступления членов Бюро ЦК не реагировали, швыряли снегом, камнями. К концу дня у многих в руках появились разные предметы, с которыми потом нападали на милиционеров и солдат. Это были отточенные ножи, железные прутья, черенки от топоров и лопат. Железные прутья были у многих со специально сделанными ручками, чтобы удобнее было держать и бить! Где и когда они были сделаны, кто их раздавал, если студенты делали их не сами? Но разве может быть такое количество орудий нападения — фактически оружия — сделано за одну ночь?.. Кое-кто и теперь называет случившееся мирной демонстрацией молодежи, но несколько десятков милиционеров, курсантов и солдат после нее были госпитализированы...

После безобразий 17-го вечером, когда хулиганящие толпы были вытеснены с площади, начались бесчинства на прилегающих улицах и других районах города. Останавливали автобусы, врывались в аудитории и общежития вузов, призывали студентов-казахов присоединиться к ним и избивали всех, кто сделать это отказывался. Я сам видел, как брали чуть ли не штурмом здание КазПИ. Кто их учил этому, кто разработал маршруты, по которым они шли утром 17 и 18 декабря — ведь это не стихийное движение, этот маршрут охватывает почти все вузы и общежития города!

В результате бесчинств националистической хулиганствующей молодежи подожжены 6 автомобилей, в том числе 4 на площади. Разбили витрины двух магазинов. Получил тяжелые травмы и скончался от них оператор Республиканского телецентра Савицкий, который охранял здание телецентра вместе с другими народными дружинниками. И чем вина этого человека перед казахским народом, от имени которого пытались говорить хулиганы и погромщики?!

Оказана медицинская помощь около 200 человек.

Вы понимаете, что все эти явления не могли возникнуть за одну декабрьскую ночь, как считают легковерные товарищи. Кто видел, какие лица были у юношей и девушек, выходивших на площадь, кто видел их фанатизм, кто видел, как и с чем они выходили, тот должен понять: эта толпа организованная, эта толпа управляемая...

Националистические действия начались в общежитиях вечером 16 декабря и продолжались всю ночь. В общежитие номер 9, например, приезжали подстрекатели на двух белых «Волгах». Кто это был?.. К сожалению, и среди преподавателей нашлись такие, кто вполне разделял националистические настроения!..

Вина за случившееся лежит по различным причинам и в разной степени на всех нас — от секретаря ЦК по идеологии до преподавателей вузов. В наших вузах, в том числе и в КазГУ, процветало землячество, местничество. Под благовидным предлогом преимущественного развития национальных кадров казахской молодежи оказывались неоправданные, а часто и незаконные преимущества при приеме в вузы, Многие студенты учатся за взятки, по родству и землячеству. Из 1426 студентов факультетов юридическом и журналистики 280 — уроженцы одной лишь Чимкентской области. На русском отделении очного факультета 86 процентов казахской национальности, 42 процента из них — алмаатинцы...

Большинство тех, кто был на площади и бесчинствовали на улицах, были пьяны или под воздействием наркотиков. Кто же покупал им водку, ведь ни вечером, ни ночью, ни рано утром магазины не работали. Кто оплачивал это, кто собирал на это деньги? Наконец, кто раздавал толпе водку и сигареты с наркотиком? На все эти вопросы ответит следствие...

Выступление Камалиденова переросло в своеобразную пресс-конференцию.

Вопрос: Вы не привели ни одной цифры!

Ответ: Вот они: задержано 2366 человек. Из них студентов 833, рабочей молодежи — 1168, служащих — 49, учащихся школ, ПТУ — 163 , не работающих нигде — 103.

Доцент Райжанов, юрфак: Я работаю 30 лет, работал в правоохранительных органах, на дипломатической работе, теперь преподаю. Пороки нашей кадровой политики видел все эти годы. Я еще до 17 Декабря говорил, что назначение тов. Колбина совершенно необходимо. Деление на роды и жузы — историческое проклятие казахского народа, и помочь нам отделаться от основанного на этом делении протекционизма должен русский народ, должна Москва... Последние 20-30 лет люди, которые управляли, были убеждены, что не только их дети, но и внуки будут править республикой. Мы обожествляли, вернее — нам обожествили 1-го секретаря, именно поэтому такую реакцию вызвало его закономерное и правильное освобождение от должности... 

6

В дальнейшем дни 17 и 18 декабря 1986 года были объявлены праздничными, днями возрождения казахской нации и государства. Задержанные и привлеченные к уголовной ответственности названы героями. Колбина через некоторое время сменил Назарбаев, бывший при Кунаеве премьер-министром республики. Партийная элита, как и раньше, осталась у власти, но теперь конем, на котором она сидела, крепко обхватив его бока ногами, был откровенный, ничем не прикрытый национализм, к тому же она, элита, чувствовала себя полным хозяином в «своей стране»... Разумеется, все это происходило постепенно, а пока... 

7

Пока, полагая, что «события на площади» всего лишь рецедив прошлого, все мы захлебывались от радостных перемен: гласность, у руля государства — новые люди, грядут большие, долгожданные перемены...

Демократия... «Новое мышление»... Общечеловеческие ценности... После затхлой, душной атмосферы прежних лет воздух наполнился озоном. По утрам я бегал в киоск Союзпечати, который находился на ближнем базарчике, — за газетами, по понедельникам — за «Московскими новостями», тогдашним газетным лидером. Если центральную прессу не заставал, ее уже раскупили — обходил соседние киоски, звонил по телефону друзьям и знакомым, чтобы узнать последние, свежайшие сведения о происходящем — в Москве, да и не только там...

В марте 1987 года случилось невероятное: «Казахстанская правда», орган ЦК КПК, опубликовала статью «Сколько веревочке не виться...» — и не за чьей-либо подписью, а от имени КазТАГа. Статья была посвящена Вячеславу Владимирову. «Что помогало ему с легкостью необыкновенной открывать двери издательств, а заодно и дверцы денежных касс? — говорилось в ней. — Какое волшебное слово знал этот рядовой член Союза писателей?.. Ведь сама мысль о возможности редактировать произведения В.Владимирова считалась почти кощунственной... Магия здесь ни при чем. Гораздо более гипнотизирующим средством воздействия на любого редактора была должность автора — «помощник первого секретаря ЦК Компартии Казахстана»... Справедливости ради надо заметить, что многие писатели смело давали оценку низкому уровню его произведений. Но во времена всесилия В.Владимирова таким рецензентам не поздоровилось. Так была освобождена от обязанностей председателя совета по русской литературе Г.Черноголовина. В.Мироглов, без объяснения причин, был освобожден от занимаемой должности в журнале «Простор». Прямому шельмованию подвергались казахстанские писатели Ю.Герт, Ф.Чирва, А.Дубицкий, Т.Мадзигон...» Заканчивалась статья словами о том, что «время обновления, время оздоровляющих перемен ставит решительный заслон любым проявлениям...», по каковой причине В.Владимиров исключен из членов КПСС.

Конечно, статейка эта — мелочь, в особенности на фоне масштабных, совершавшихся в центре событий, но — мелочь многозначительная...

Гласность... Демократия... Разоблачения... Реабилитации...

Наконец-то Александр Лазаревич Жовтис, да и все мы, осуществили давнюю мечту: в «Просторе» был опубликован роман Анны Борисовны Никольской «Театр». Это был роман о лагере, о лагерниках, о той высоте духа, которую не утратила русская интеллигенция даже в сталинских застенках. Она не дождалась публикации, умерла несколько лет назад, сделав Жовтиса своим душеприказчиком, — маленькая, сухонькая, с острым, проницательным взглядом, «смолянка», то есть воспитанница Института благородных девиц в Смольном, после убийства Кирова высланная из Ленинграда и затем, подобно сотням тысяч, брошенная за колючую проволоку...

Мы печатали превосходно написанный «Театр», а в Москве, в четырех номерах «Нового мира» публиковали «Факультет ненужных вещей» Юрия Домбровского, а в «Октябре» начинали печатать многострадальный роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», конфискованный кегебешниками прямо из сейфа журнала «Знамя» двадцать восемь лет назад, в 1961 году... На экранах столичных кинотеатров появился фильм Абуладзе «Покаяние» — антисталинский, антикультовский, анти — какой хотите, а у нас, в Казахстане, наконец-то воскресли стихи Магжана Жумабаева, замечательного поэта, брошенного в 1929 году в карельские лагеря, а впоследствии расстрелянного. Он погиб, но стихи его жили все эти годы, их переписывали, передавали из рук в руки, клали на музыку, пели, то ли не помня уже, кому они принадлежат, то ли намеренно держа в тайне имя автора...

Туча к туче, черная, как вакса,

Гром гремит, вселяя страх: молчи!

Небосвод пригнулся и напрягся,

Хлещут воздух молнии-бичи...

Плыли тучи и дожди стучали,

А теперь иная полоса.

Если мы устали от печали,

Душу просветляют небеса...

В Алма-Ату приехал на несколько дней Жаик Кагенович Бектуров — когда-то мы работали в Карагандинском отделении Союза писателей, я писал «Кто, если не ты?..», он — мемуарный роман о лагерях... И вот теперь этот роман под названием «Клеймо» затребовал казахский журнал «Жулдыз», намереваясь печатать... Бектурову было уже хорошо за семьдесят, он приехал в Алма-Ату после больницы, в которой отлежал четыре месяца, но в глазах его, успевших порядком потускнеть, как сквозь туман просвечивали горячие, счастливые огоньки...

А в Джезказгане — Юрий Грунин, попавший в немецкий плен в 18 лет, освобожденный англичанами, не оставшийся, поддавшись уговорам, на Западе, вернувшийся на родину, где получил свои десять лет... Он прислал мне вышедший в Москве сборник «Средь других имен», где между стихов репрессированных поэтов — Павла Васильева, Варлама Шаламова, Анатолия Жигулина, Николая Заболоцкого, Александра Чижевского, Юрия Домбровского — были и его стихи. «Юрию Герту в день его шестидесятилетия. Вспоминай иногда обо мне! Твой меньшой семидесятилетний собрат Юрий Грунин. 7 февраля 1991 года. Джезказган» — значилось на титульной странице.

ОДНОНАРНИКУ

Попраны и совесть, и свобода.

Нас загнали в беспредельный мрак.

Ты сегодня «сын врага народа»,

Я из плена, то есть тоже враг.

Я не знал того, что нас так много

И что здесь хоронят без гробов.

Я не знал, как широка дорога

В этот мир голодных и рабов.

Много нас, усталых, но упрямых.

Много нас, растоптанных в пыли.

Жизнь есть жизнь, мой друг Камил Икрамов.

Лагеря Сибири — соль земли.

1947 год

ДЕНЬ ПОХОРОН СТАЛИНА

Над городом воют сирены.

Над городом стелется дым.

Устав от работы, смиренно

Под стражей без шапок стоим.

Застыла в молчании вечность.

Молчит напряженно конвой.

И холодно, в общем, конечно,

С остриженною головой.

Все, кроме сирен, замолчало.

Молчит в автоматах свинец.

А завтра — все снова сначала?

А где же какой-то конец?

Над городом — в трауре флаги.

В душе — ни слезы, ни огня.

Молчит затаившийся лагерь

В преддверии нового дня.

1953 год.

Наум Коржавин приехал из Америки — «в отпуск»! И выступает в Москве, читает стихи! В «Библиотечке «Огонька» вышла его книжка — вторая в России после 1963 года, подаренной нам с Аней еще Караганде! 25 лет назад!.. И мы едем в Москву, чтобы повидаться Наумом, достаем билеты в Дом архитектора, где он выступает, забираемся на сцену, подходим к нему — удивление, объятия, все как будто было недавно, чуть ли не вчера!

Руфь Тамарина, сокровенный наш друг, принимается за мемуары которые решила назвать «Щепка в потоке»... Мы с Аней спорим нею: какая же она «щепка»? Нет, нет... «Лес рубят — щепки летят»... Не щепки — головы, жизни летели... — «Нет, — возражает она, щепки... Да, именно — щепки...»

О Господи!.. Замордованная, изувеченная страна... И вдруг — демократия, гласность, свобода... Горбачев возвращает Сахарова в Москву... Галич поет по радио... В Москве идет Съезд Советов, транслируемый телевидением на всю страну... Да, Карабах... Да, Сумгаит... Да, Тбилиси... Тут много темного, неясного... Но идет борьба, борьба в открытую, и надо поддержать новые, свежие силы, поддержать Горбачева, несмотря на его недостатки, срывы, вроде того, что произошло у него на Съезде с Сахаровым...

Я думал о дяде Илье, расстрелянном в 1939-м, о тете Вере, по моему настоянию написавшей о своей лагерной судьбе и не дожившей до перестройки... Горько было вспоминать о совершавшихся в прошлом трагедиях, о загубленных жизнях... Слабым для меня утешением было то, что в годы «нового мышления» и восстановления «общечеловеческих ценностей»(слова эти повторялись, как заклятие) появились под одной обложкой две мои вещи: «Приговор» — о вызревающих в молодых душах фашистских тенденциях — и пролежавший в моем столе 21 год «Лабиринт», словно вынырнувший из другой эпохи, состарившийся, контрастирующий с новыми временами... Однако мне было в чем-то приятно то, что Толмачев, наш главный редактор, отказался печатать его в журнале: значит, «Лабиринт» еще не вполне умер, он живой...

Не только мной — всеми, казалось, владело опьянение свободой, гласностью, Бог знает чем еще, какие-то необозримые, во все стороны открывшиеся горизонты влекли нас, мы вглядывались в дальнюю даль, как обозначил свою поэму в пятидесятых годах Твардовский, и верили, и не верили себе, не могли поверить...

8

А между тем...

А между тем в стране происходило нечто, скрытое от наших, да и не только наших глаз. Нечто неслыханное, невероятное — с точки зрения нашей наивности, доверчивости, слепоты...

Как-то раз, то ли в 1988, то ли в 1989 году, находясь в Доме творчества в Дуболтах, мы пошли вечером прогуляться, добрались до Майари, забрели в парк и увидели вывеску, приглашающую на киносеанс, и лесенку, ведущую в подвальчик, и двух-трех человек, с осторожностью, озираясь по сторонам, спускающихся по этой лесенке...

Нам стало любопытно: что там, внизу? Что за кинотеатрик? И какие картины там — подпольно! — показывают?.. Не помню подробностей, помню только, что мы купили у входа билеты, вошли в темный зальчик — и через минуту вылетели оттуда, как пробка от шампанского при ударе ладонью по днищу бутылки...

В кинотеатрике демонстрировали порнофильмы, а сам он, кинотеатрик, принадлежал, как нам пояснили, не кому-нибудь, а ЦК ВЛКСМ...

Ну и ну...

Тогда мы, разумеется, не могли взять в толк, что такое происходит... И причем тут ЦК комсомола... Мы убеждены были, что напоролись на какое-то жулье, прикрывающееся благопристойной вывеской и заколачивающее на таком грязном деле немалые денежки....

Прошло немало времени, прежде чем я узнал, что происходило — начинало происходить! — в те годы. Комсомол, его центральные органы действовали энергично, расторопно, и однако их «работа» являлась всего лишь частью общего плана...

«В 1990 г. был разработан план номенклатурной приватизации и отвлекающие маневры к плану. Естественно, план был секретным и на съездах не обсуждался. Известно, что деятельное участие в нем приняли партийные боссы В.А.Ивашко, В.М.Фалин, министр финансов В.С.Павлов, управделами ЦК КПСС Н.Е.Кручина, заместитель Павлова Орлов, председатель Госбанка В.Геращенко, управделами ЦК РКП И.Головков, полковник КГБ Веселовский. Стихийный, то бишь демократический элемент в план вносили жадные к деньгам первые секретари и управделами обкомов, горкомов, чиновники партхозноменклатуры.

Целью номенклатурной приватизации являлось растворение недвижимости и денежных ресурсов партии в тонкой сети коммерческих структур, управляемых доверенными лицами партии на правах собственников. Партийная собственность в виде недвижимости, так называемые основные фонды — гостиничные комплексы, санатории, гаражи, виллы, дачи, издательства, типографии, административные здания, загородное хозяйство — все это передавалось на баланс подставных акционерных обществ /АО/ и смешанных предприятий /СП/, этом передача происходила по балансовой, а не по коммерческой стоимости, т.е. за бесценок. Так, например, гостиничный комплекс «Октябрьский» в Москве площадью 5700 кв. метров и коммерческой стоимостью не ниже 25 млн. долларов был передан в апреле 1991 г. «Арбат» по балансовой стоимости 3.450.419 руб.».

/Александр Кац. Евреи, христианство, Россия. СПБ, «Новый Геликон», 1997, стр. 420-421/.

В то время, когда осуществлялись эти всесторонне продуманые засекреченные планы, в прессе шла оживленнейшая полемика по воду того, каким образом проводить приватизацию: должны ли собственниками становиться рабочие и служащие, которые трудятся на данном предприятии, или те, кто обладает деньгами, необходимыми для его переоборудования и модернизации. Обсуждение было горячим, оно охватило и центральные, и республиканские газеты, с обеих сторон в нем участвовали убежденные, страстные полемисты. Разумеется, и такие специалисты, как Аня, и такие дилетанты, как я, не мог оставаться безучастными, когда речь шла об интересах народа, кровном его достоянии, которое он мог потерять... И никто догадывался, что сия полемика есть не более чем отвлекающий маневр, отвлекающий от того, что происходило — тайно, подпольно...

«В то время, как не хватало валюты для детей Чернобыля, для закупки протезов и колясок инвалидам-афганцам, одноразовых шприцев жертвам землетрясения в Спитаке, Фалин, с согласия Кручины и Горбачева, отправлял десятки миллионов долларов фирмам «друзьям КПСС», собственниками которых являлись зарубежные компартии. За короткий срок КПСС успела создать около 1,5 тысяч СП и АО с смешанным капиталом на общую сумму 14 млрд. рублей и 5 млрд, долларов. Теневая партийная экономика до развала СССР успела обеспечить тайных владельцев анонимными акциями и фондами западных компаний и банков. Внутри страны КПСС и РКП стали соучредителя ми или владельцами контрольных пакетов акций ряда банков, в том числе: Авиобанка, Профбанка, Уникомбанка, Банка Россия, Главмостотройбанка, Казкомпартбанка, Часпромбанка... К моменту распада СССР они развалили бюджет страны, наделали долгов на 86 млрд. долларов, вывезли из страны золото, оставив демократам в наследство жалкие 289 тонн...»

/Там же, стр. 421/,

Другим «отвлекающим маневром» было «разоблачение» тех, кто стоял у истоков Октябрьской революции. Сообщались «достоверные данные» о том, например, какие колоссальные суммы держали в то время Ленин и Троцкий на своих заграничных счетах, какие суммы получили они от американского банкира Шиффа и германского правительства и т.д., пока — уже годы и годы спустя — не выяснилось, что на заграничном счету у Ленина имелось 50 франков, у Троцкого 65, и это с наросшими за 70 — 80 лет процентами... Страну, народ грабили самым наглым образом, а в это время демократ Юрий Карякин с трибуны Съезда говорил, разжигая страсти, что главная задача сейчас — вынести тело Ленина из мавзолея... И страна бушевала — кто был «за», кто — «против»... В это время, когда выродки, ничего общего не имевшие ни с марксизмом, ни с социализмом, ни, тем более, с коммунизмом, но под этими знаменами захватившие власть в стране, продолжали допивать из нее последнюю кровь, затеялся «пересмотр» причин и следствий Октября. К нам домой иногда заходили молодые люди — Сергей Злотников и Андрей Свиридов, недавно закончившие университет и с азартом включившиеся в политическую жизнь. Они ездили в Прибалтику, где печаталась их газета, и привозили в Алма-Ату эту как бы еще «нелегальную» литературу. Газета в основном состояла из перепечаток и статей, целиком основанных на белогвардейских измышлениях и заимствованных из этих измышлений аргументов, используемых русофильско-«патриотической» прессой. Но Сергей и Андрей были увлечены «разоблачениями»... как были увлечены «разоблачениями» мы сами — после XX съезда... И мы, не желавшие переиначивать свои взгляды на Октябрь и его историческую неизбежность, в их глазах рисовались, конечно, реакционерами, консерваторами и еще черт знает чем...

Но существовали еще более «действенные» отвлекающие маневры. Таким безотказно «работающим» маневром, в расчете на самые широкие слои народа, «номенклатура» избрала антисемитизм. Жидоборчество отвлекало внимание общественности от финансовых проделок партайгеноссен. В типографиях обкомов, облисполкомов огромными тиражами печатались «Протоколы сионских мудрецов», «Жиды и жидовствующие», «Пострадавшие от жидов», «Ритуальные убийства жидами христианских детей», «Майн Кампф».

«Партия Ленина, у истоков которой стояло много евреев, кончала свои дни жидоборчеством и воровством...» /Там же, стр.422/.

9

В декабре 1987 года в редакции «Простора» случилась история, из-за которой я ушел из журнала, в котором проработал 23 года. Но дело не только в этом. То, что тогда произошло, перевернуло всю мою жизнь...

История эта подробно описана мной в книге «Эллины и иудеи», здесь я обозначу ее только пунктиром. Но прежде, чем говорить о ней, остановлюсь на той атмосфере, которая в это время возникла.

О чем писали в том декабре газеты, прежде громогласно воспевавшие «дружбу народов», «нерушимое братство наций» в СССР?

«Мне непонятна позиция газеты: кому и зачем понадобилось выгораживать жидомасонов? Ведь каждому здравомыслящему человеку понятно, что застой в общественной жизни и экономике — это дело рук «сынов Израилевых»... И.Иванов, русский человек.

(«Комсомольская правда» за 19 декабря 1987 года)

«Война уже идет, жестокая, незримая война. Если я войду к вам в дом, наплюю на пол, оскверню его, надругаюсь над вашими домашними, как вы поступите со мной? Разорвете на куски и выбросите в форточку?Доколе же терпеть нам, братья и сестры?...»

Д. Васильев, лидер «Памяти» («Комсомольская правда за 19 декабря 1987 года)

«Надо было слышать, с каким выражением произносились на научной /!/ конференции в Ленинградском университете нерусские фамилии! Как доказывал М.Любомудров, что над нашей театральной культурой властвуют русофобы и ими осажден «Невский пятачок» /сиречь Ленинград/. Сегодня мы уже знаем механизм уничтожения российских талантов, — взывал он к залу и продолжал: — Вампилов, конечно, не умер, но погиб, как разведчик в бою. В том поиске, сражении, в котором погибли писатель Шукшин, поэт Рубцов, художники Васильев и Попков, критик Селезнев... Вампилов погиб в самом начале 3-й мировой войны, которую мы продолжаем вести и сегодня!

Из зала пошли записки... Вот одна из них: «Какова роль евреев в заговоре против русского народа?» Ф. Углов из возможных вариантов ответа выбирает:

— Они автографов не оставляют...

Доверчивая /или сочувствующая/ публика не согнала ряженого с трибуны, а аплодировала ему.

Геннадий Петров, секретарь правления Ленинградской писательской организации («Советская культура», 24 ноября 1987 г.)

«Нынешние лидеры «Памяти» чуть ли не в открытую призывают к экстремизму. В «Обращении к русскому народу» читаем: «Смелее находите и называйте вражеские конспиративные квартиры... Проводите по всей стране манифестации и референдумы... Установите контроль над средствами массовой информации, выявляйте продажных журналистов и расправляйтесь с ними... Родина в опасности!»

Владимир Петров («Правда» за 1 февраля 1988 года).

В это же время по рукам ходила листовка, изданная Ленинградским отделением «Памяти»:

К РУССКИМ СТУДЕНТАМ

Россия, Отчизна наша, переживает судьбоносную пору. После долгих лет лжи, насилия и лицемерия она постепенно становится более открытым и честным государством. Благодаря этому мы наконец-то узнали о бедственном положении нашей страны...

...Опустошить, увести вас в сторону от решения национальных проблем хочет сегодня «малый народ», точнее его весьма обширная националистическая элита, которая вот уже целое столетие силится подмять под себя славянские народы нашей Родины и прежде всего великий русский народ... Сегодня националистическая еврейская элита оккупировала русскую культуру, науку и прессу. Люди еврейской национальности, которая насчитывает только 0,69 процента в общем составе населения /без учета лиц, которые маскируются русской фамилией и национальностью/, заняли до 30 процентов ведущих должностей...

И т.д.

Кончалась листовка словами:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОССИЯ! ДА СГИНУТ ЕЕ ВРАГИ!

Вот в этой-то обстановке и произошло нижеследующее. 

10

В редакции мне вручили статью Марины Цветаевой, присланную из Москвы и предназначенную для публикации в «Просторе». Меня это несколько удивило. Я заведовал отделом прозы, статья шла по отделу публицистики. К тому же — Марина Цветаева... Не так часто везло нам на подобные публикации...

— Дайте Герту прочесть как члену редколлегии... Пускай скажет свое мнение...

Обычно я приносил домой пухлую пачку рукописей — тех, что нужно прочесть, и тех, которые нужно подготовить к печати. На этот раз чтобы не задерживать материал, который должны были поставить в следующий номер, я отложил все прочие дела и принялся за статью Марины Цветаевой, в заголовке которой значилось: «Вольный проезд».

Я читал — и глазам своим не верил. Не верил собственным, казалось мне — помутившимся, сместившимся мозгам... Я подошел к своей жене:

— Послушай, — сказал я, — что-то у меня в башке не в порядке...— И начал читать.

Через две-три страницы она взмолилась:

— Не надо, не читай больше... Меня тошнит...

Марина Цветаева была нашим кумиром. Ее честность, отчаянная прямота, ее цельность и страстность, трагический финал ее горемычной жизни — все это делало ее своей, нашей... И вдруг...

«Вольный проезд» был написан в 1918 году, в нем Марина Цветаева рассказывала, как она отправилась в Тульскую губернию выменивать муку, пшено и сало на мыло и ситец. Она остановилась в доме, где жили красноармейцы-продотрядовцы, приехавшие из Петрограда, в том числе командир продотряда Иосиф Каплан — «еврей со слитком золота на шее» — и его жена — «наичернющая евреечка, обожающая золотые вещи и шелковые материи». Народ стонет, продотрядовцы разбойничают, выжимают из него последние соки. Реквизиторы— Каплан, Левит, Рузман... Каплан /«хам, коммунист с золотым слитком на шее»/ и его сотоварищи /«опричники»/ хапают, грабят, гребут все подряд: «У того столько-то холста... У того кадушка топленого... У того царскими тысячами...» И еще: «Сало, золото, сукно, мед, золото...» Куда же, кому же все это?.. Вот кому: «Хозяйка наклоняется. Из-за пазухи выпадает стопка золота, золотые со звоном раскатываются по комнате...» При этом двоедушный Каплан требует, чтобы жена вместо романов читала «Капитал» Маркса. Она вспоминает: «Ах, у нас была квартирка! Конфетка, а не квартирка!.. О, мы очень хорошо зарабатывали, каждое воскресенье принимали гостей: и вино, и лучшие продукты, и цветы... И в карты у нас играли, на совсем нешуточные суммы...»

Далее сообщается, что Иося /Каплан/ «мечтает сорвать колокола со всех сорока сороков московских церквей, чтобы перелить их в памятник Карлу Марксу».

У жены Каплана главная страсть — золото: «А позвольте узнать, ваши золотые вещи с вами? Может быть, уступите что-нибудь?.. У меня хорошенькие запасы... Если вам нужно свиное сало, например, — можно свиное сало, если совсем белую муку — можно совсем белую муку...»

Узнав, что Марина Цветаева оставила дома голодающих детей, «она, рассмешенная: —Ах, ах, ах! Какая вы забавная! Да разве дети — это такой товар? Все теперь своих детей оставляют, пристраивают. Какие же дети, когда кушать нечего? /Сентециозно/ Для детей есть приюты. Дети — это собственность нашей социалистической Коммуны...»

Подробно излагаются разговоры о том, что ЧК возглявлял жид Урицкий, что убил его другой жид — Каннегиссер: «два жида поссорились», что жиды Христа распяли... И скорбь об убиенном императоре, и проклятия его убийцам... Едва ли не единственный человек, вызывающий у автора симпатию и даже восторг — продотрядовец, такой же разбойник, как остальные, но напоминающий Цветаевой Стеньку Разина. При этом он с благоговением вспоминает: «Отец мой — околоточный надзиратель царского времени... Великий, я вам повторю, человек... Царя вровень с Богом чтил...»

Итак, Россия погублена, отдана на поток и разграбление врагам ее — жидам и красноармейцам-«опричникам», опричникам новой власти... Короче — «Бей жидов, спасай Россию!» 

11

Когда в 1924 году Марина Цветаева принесла свой «Вольный проезд» в издававшийся в Париже эмигрантами-эсерами журнал «Современные записки», ей было отказано в публикации: редакцию смутило то, что такая публикация даст повод упрекать журнал в антисемитизме... Тогда Марина Цветаева присовокупила к очерку стихотворение, написанное несколько лет назад:

ЕВРЕЯМ

Кто не топтал тебя и кто не плавил,

О купина неопалимых роз!

Единое, что по себе оставил

Незыблемого на земле Христос.

Израиль! Приближается второе

Владычество твое. За все гроши

Вы кровью заплатили нам — герои,

Предатели, Пророки, Торгаши.

В любом из вас — хоть в том, что при огарке Считает золотые в узелке,

Христос слышнее говорит, чем в Марке,

Матвее, Иоанне и Луке.

По всей земле — от края и до края

Распятие и снятие с креста.

С последним из сынов твоих, Израиль,

Воистину мы погребем Христа. 

12

Помимо прочих чувств, которые вызвал у меня цветаевский «Вольный проезд», наиболее сильным было — недоумение...

Недоумение — поскольку не кто-нибудь, а очерк этот написала Марина Цветаева...

Недоумение — поскольку в городах умирали от голода, а у крестьян были хлеб, сало, масло, мед, вдобавок они требовали «свободно торговли», «вольных цен»... Мне вспоминались годы войны, карточки, тощие, голодные пайки... Марина Цветаева выменивала продукты для своих голодающих детей — выменивала на вещи, а что был делать городской бедноте, чтоб спасти истощенных детей, опухших от водянки стариков, тифозных больных?

И потом — как можно было поверить, что всем на свете — будь то расстрел царской семьи, ЧК или продотряды — заправляют евреи Каплан, Левит, Рузман... Глава продотряда — «с золотым слитком на шее»?.. Жиды Христа в свое время распяли, а нынче мечтают сорвать все колокола с христианских церквей и отлить памятник Марксу. Неужто такими были в те годы Петр Маркович, Анин отец, или мой дядя — Илья Герт?..

Не меньшее недоумение у меня вызвал и откровенный (так мне казалось) разговор с Толмачевым, во время которого я выложил перед ним все свои аргументы. Да, у евреев всегда было много золота... И в ЧК их было большинство... И сейчас в Союзе писателей их 80 процентов... Евреи... Евреи...

И все это выговаривал мне, без всякого смущения, Толмачев, который входит в партноменклатуру, который постоянно где-то там, «наверху» — то собкор центральной, то главный редактор областной газеты, то зам. редактора «Партийная жизнь», то зам. главного по русской литературе в издательстве, и ни года не прожил без служебной машины со служебным шофером, имеет отличную квартиру в центре города, ежегодно путешествует по заграницам, пользуясь льготными путевками, для него — и спецмагазины, и спецбольницы, и спецсанатории... Но евреи, евреи... Да, я еврей, и живу 25 лет на городской окраине, в кооперативном доме, в квартире, купленной на гонорарные деньги, с низким потолком и совмещенным санузлом, у меня никогда не было ни машины, ни дачи, я как был, так и остался работником редакции, мы с женой не бывали ни разу в загранпоездках, ездим раз в год в писательский Дом творчества по оплаченной нами путевке — и полагаем, что нам повезло... Я покупаю мясо на базаре, маюсь, как и все, в больничной палате на 6, а то и 9 коек... И он, Толмачев, читает мне рацеи о евреях, еврейском золоте, о евреях, на беду русского народа захвативших власть?.. Ведь ему все про все известно не хуже, чем мне... Я недоумевал...

Но главное мое недоумение связано было с другим: на планерке, когда я сказал, что я против публикации «Вольного проезда», что место ему в собрании сочинений, а не в рассчитанном на широкого читателя журнале, что если очерк печатать, то в сопровождении обстоятельного комментария... Едва я это сказал, как вся редакция категорически высказалась «за», мое возражение — антисемитизм, «Память», апелляция к черносотенству, которая противоречит традиционной позиции нашего журнала, Шуховского «Простора», даже не вызвала возражений — все уже было решено, решено заранее...

Вот что вызвало мое недоумение; что ими руководило — теми, кого я считал близкими мне людьми, друзьями: Антоновым, Мирогловым, Рожицыным, да и другими?...

После планерки я написал заявление об уходе из редакции и положил его на стол Толмачеву. Вид у него был растерянный.

— Я так и знал, — пробормотал он. — Знал, что ты это сделаешь...

— Кажется, по КЗОТу после подачи заявления положено отработать двухмесячный срок?.. — спросил я. 

13

Но самым большим недоумением для меня было: почему наши евреи молчали? Те, кого я знал? Когда на прилавках появился номер с «Вольным проездом»? Почему они молчали, как говорится, «в тряпочку», а при встрече со мной отворачивали глаза или заводили разговор о чем угодно, только не о Цветаевой?.. И это в то время, когда махровым цветом расцветала «Память», а в «Новом мире» публиковались стихи Бориса Слуцкого «Евреи хлеба не сеют, евреи в лавках торгуют, евреи рано лысеют, евреи много воруют...» Все наши евреи помалкивали.... Нет, иные морщились, бормотали: «А что мы можем сделать?..» Но никто из них пальцем не шевельнул... Больше того: когда из Москвы вернулся тогдашний глава Еврейского культурного центра, только-только созданного, и я спросил у него, как смотрят демократы (тогда это слово еще упоминалось без кавычек) на растущий повсюду антисемитизм, он ответил: «Предпочитают на сей счет отмалчиваться...»

Я уже упоминал где-то, что, по моему мнению, наши «демократы» ничего не выдумали, никакой собственной позиции в понимании исторического процесса не выдвинули — подхватили основные положения у НТС, у русофилов, у той же, по сути, «Памяти»... Может быть, наши «демократы» и на сей раз решили, что Октябрьскую революцию совершили евреи?.. Но было их предостаточно и среди кадетов, и среди меньшевиков, и среди эсеров... Взять хотя бы моего дядю Борю,., Отнюдь не большевика, наоборот... (См. первую главу: «Меньшевик»).

Однажды к нам приехал старый наш карагандинский приятель Семен Фомич Аскинадзе. Я дал ему прочесть опубликованный в журнале «Вольный проезд». Мы сидели в скверике возле нашего дома, на скамеечке, солнце ярко светило, на нас падала тень раскидистого, растущего позади скамеечки клена...

— А что же... Ничего особенного... — проговорил Семен Фомич, втянув седоватую голову в плечи.

Нас никто не слышал, не подслушивал...

Уже спустя несколько лет мне рассказал живущий в Израиле Саня Авербух, как они с сыном-студентом смотрели в кино «Список Шиндлера» и как сын его, не досидев до конца, поднялся и вышел:

— Не могу...— сказал он. — Противно... Бараны, настоящие бараны, которых ведут на убой, а они даже мемекнуть боятся...

«Другие люди... — подумал я. — Там, в Израиле — другой народ...» Но это было после, потом... А тогда, и в садике, и все те дни в голове у меня все время крутилась песенка Галича, посвященная памяти Михоэлса:

Мы пол отциклюем, мы шторки повесим,

Чтоб нашему раю ни краю, ни сноса.

А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам

Колеса, колеса, колеса, колеса!..

От скорости века — в сонности

Живем мы, в живых не значась.

Непротивление совести —

Удобнейшее из чудачеств!

И только порой под сердцем

Кольнет тоскливо и гневно:

Уходит наш поезд в Освенцим,

Наш поезд уходит в Освенцим

Сегодня и ежедневно!..

Перестройка... Гласность... Демократия... «Общечеловеческие ценности».,. Но — под разными предлогами, а чаще вообще без предлогов, попросту прикидываясь глухими и слепыми — наши, близкие мне евреи помалкивали...

Нет, не все, когда понадобилось изложить свое мнение по поводу публикации, Морис Симашко и Александр Лазаревич Жовтис высказались вполне категорично... И то же сделала отчаянная, «подкупившая жидами» женщина — Галина Васильевна Черноголовина, и имеете с нею — Павел Косенко, критик, с которым не один год работали мы в «Просторе», пока он не ушел «на вольные хлеба» года два-три назад... Свое мнение выразил в письменном же виде и член редколлегии журнала Мурат Ауэзов... Но было поздно, да и по сути все эти мнения ничего не могли бы изменить... 

14

Впрочем, недоумения мои касались не только других... Коснулись они и меня.

Что меня связывало с Иосифом Капланом? В чем-то, возможно, Марина Цветаева преувеличивала (золотой слиток на шее), но мало ли среди евреев подонков, и было, и есть?.. А если бы Каплан был не Каплан, а Иванов или Степанов — тронуло бы это меня?.. И потом если разобраться — какой я еврей? Языка не знаю, мой родной язык — русский. Историю еврейского народа знаю с пятого на десятое — древний Новгород с его вечем и выборами князя меня интересует куда больше, чем царство Соломона... Церковь Покрова-на-Нерли, когда мы с Колей Ровенским шли к ней по зеленому лугу, вызывала у меня едва ли не молитвенное восхищение, а что мне, скажем, архитектура московской синагоги на Маросейке? Да, Шолом-Алейхем... Но Пушкин, но Лермонтов, но Толстой, но Блок?..