Катастрофа

Катастрофа

Победоносно закончилась Великая Отечественная война, и все мы на аэродроме ходили переполненные радостью, приветствуя долгожданный мир. И вот кто-то, я не помню сейчас, кто именно, сказал:

- А ведь для нас, лётчиков-испытателей, война продолжается.

Он подразумевал войну со стихией, за прогресс авиации, за безопасность полётов. И в этой войне бывают раненые, бывают и невозместимые потери - человеческие жизни.

...17 мая 1945 года. Я закончил сложный испытательный полёт, зарулил на стоянку и встретил здесь своего друга, лётчика-испытателя Валентина Хапова, который прилетел из Берлина. Мы обнялись и только собрались отправиться в столовую вместе пообедать, как ко мне подошёл инженер и передал приказание начальства сделать ещё один полёт: проверить прочность серийного истребителя[7], присланного с завода.

Я взял парашют и сказал Хапову:

- Подожди меня в столовой. Минут через тридцать-сорок приду.

- Ладно, - ответил он. - У меня для тебя припасена бутылка хорошего вина довоенного розлива.

...Стрелка альтиметра показывает 6 тысяч метров. Высота вполне достаточная для испытания. Собственно, это даже не испытание, а просто проверка ранее известного. Такие истребители выпускаются заводом тысячами. Наши лётчики на них успешно воевали. Однако в процессе эксплуатации возникли сомнения в прочности конструкции, и я сейчас повторю испытание, которому много раз в самых суровых условиях подвергался первый самолёт этого типа.

Никаких осложнений я не жду и спокойно перевожу машину в пикирование. Разогнав самолёт до нужной скорости, плавно беру ручку управления на себя. Привычной тяжестью наливается тело, меня словно вдавливает в сиденье, и вдруг со страшным треском левая плоскость отрывается от фюзеляжа. На какой-то миг самолёт словно застывает в воздухе, а потом в беспорядочном падении идёт к земле.

При таких обстоятельствах выход только один - воспользоваться парашютом. Я протягиваю руку, чтобы открыть фонарь, но меня с силой бросает в сторону, ударяет о стенку кабины. В глазах темнеет. Сознание туманится. Но это длится секунду, и я снова ясно воспринимаю происходящее. Фонаря на кабине уже нет. Самолёт падает со свистом и воем, а меня безжалостно швыряет в кабине из стороны в сторону. Из-за этого я никак не могу выброситься. К счастью, самолёт переворачивается на спину, и я оказываюсь в воздухе.

«Надо уйти от обломков», - думаю я. Делаю задержку в раскрытии парашюта, и самолёт тёмной молнией проносится мимо. Тогда берусь за кольцо, но... кольца нет. Ещё несколько раз пытаюсь найти спасительное кольцо, но напрасно!

Хорошо, что у меня большой опыт различных прыжков с парашютом. Не теряя времени, берусь за гибкий шланг. Внутри этого шланга проходит трос, соединяющий вытяжное кольцо с замком парашюта. Поднимаю руку вверх по шлангу и ощущаю в ладони металл вытяжного кольца. Выдёргиваю его и слышу, как шуршит шёлк парашюта, вырывающегося из ранца. Потом знакомый рывок - и стремительное падение сменяется плавным спуском.

Теперь следует осмотреться. Я вижу землю плохо, как-то необычно. Однако доискиваться причины некогда. Сильный ветер быстро несёт меня над землёй. Впереди виднеется небольшая деревушка. При таком ветре удар о землю обещает быть сильным. Я хочу развернуться лицом по ходу движения, но моя левая рука не действует. Она висит, как плеть, словно чужая. Я бессилен что-либо предпринять. Но счастье мне всё же наконец улыбается в этом полёте. По ходу моего движения оказывается небольшой пруд. В него-то, спасаясь от неминуемых ушибов, я и плюхаюсь, распугивая лягушек.

Пруд неглубок. Вода едва доходит до груди. Я снимаю парашют, выхожу из воды и без сил опускаюсь на землю.

«Теперь спасён», - думаю я, и вместе с этой мыслью приходит неодолимая слабость. После огромного нервного и физического напряжения в борьбе за жизнь наступает реакция. От озноба лязгают зубы, мелкая дрожь бьёт тело. Начинает сильно болеть левая рука. Я её осторожно ощупываю и думаю, что тут без перелома не обошлось. Наконец догадываюсь, почему мне так плохо и неудобно смотреть: видит у меня только один правый глаз. Дотрагиваюсь рукой до левой половины лица, и меня охватывает ужас: как будто коснулся сырого мяса. Оно бесформенным куском выпирает из-под шлема.

«Нужен врач», - думаю я и оглядываюсь. Но вокруг лес, и никакой деревни. Озноб продолжается, в голове шумит.

Но деревня всё-таки должна быть неподалёку... Я с трудом поднимаюсь на ноги. В это время из-за кустов выезжает бородатый колхозник верхом на лошади и останавливается возле меня.

- Слава богу, жив, - говорит он. - Я видел, как твой самолёт разломался. - Потом внимательно смотрит на меня и почему-то пугается: - А ну, садись на лошадь. За леском зенитная батарея, там врач есть. Это недалеко - рукой подать.

Но ни сесть верхом на лошадь, ни ехать на ней я не могу: очень болит рука. Придерживая её, иду по тропинке следом за колхозником. Дорога мне кажется бесконечной. Ушибленная голова словно разламывается, в ушах стоит звон.

Но больше всего мучений доставляет рука. Каждый шаг отдаётся в ней острой болью.

Наконец мы приходим. На краю леса под защитой деревьев прячутся землянки, а дальше, на открытом месте, стоят пушки. Девушка-зенитчица смотрит на меня широко раскрытыми глазами и сокрушённо говорит:

- Молодца-то как искалечило!

Я иду в землянку позвонить на свой аэродром.