На планере

На планере

Планер делает небольшой разбег по склону горы и легко отрывается от земли. Восходящий поток поднимает его всё выше и выше. Из пилотской кабины я вижу, как синяя черта горизонта будто отступает, открывая передо мной широкую панораму. Внизу, у моря, живописно раскинулся Коктебель с правильными рядами белых домиков Высшей планерной школы Осоавиахима, дальше расстилается бурая, выжженная крымским солнцем северная долина, а справа - море, синее и безбрежное. Однако на эту красивую панораму я бросаю лишь мимолётный взгляд. Всё моё внимание сосредоточено на пилотировании. Чтобы выполнить задание - не менее 15 минут парения и посадка точно у «Т» - я должен летать вдоль гребня горы, туда и обратно, не теряя высоты.

Парящий полёт на прекрасном, послушном аппарате наполняет меня восторгом, и я чувствую себя почти властелином воздушной стихии. Но это блаженное состояние длится недолго. Сильный северный ветер, который так благоприятствует парению, несёт с собой белесые лохматые облака. Занятый переживаниями, я не заметил, как оказался среди них. И земля и море исчезают из глаз, скрытые серой, непроглядной мутью. На козырьке кабины бисером оседают капельки влаги.

Я немного пугаюсь, крепче сжимаю ручку управления: ведь летать в облаках я ещё не умею, и это для меня серьёзное испытание. К счастью, оно скоро кончается. Я выскакиваю из облака, продолжаю парить положенное время, а затем сажусь точно у «Т». Ко мне подбегает мой инструктор Михаил Романов, невысокий, плотный, с простым русским лицом. Он крепко стискивает мою руку, поздравляет с окончанием школы, с присвоением звания инструктора-планериста.

С того памятного дня прошло более двадцати пяти лет. С планера я перешёл на самолёт, стал лётчиком-испытателем. Теперь, пилотируя и тяжёлые многодвигательные корабли, и сверхзвуковые истребители, я по-прежнему увлекаюсь планеризмом и всегда с благодарностью вспоминаю школу Осоавиахима, которая привила мне первые лётные навыки, научила хладнокровию и мужеству.

По себе знаю, что планеризм - это лучшая подготовка для лётчика. Ведь современный самолёт с мощными реактивными двигателями и совершенной аэронавигационной аппаратурой почти не зависит от ветра и погоды. Планерист же, борясь с воздушной стихией только своим искусством и хладнокровием, совершает перелёты в несколько сот километров, держится в воздухе десятки часов и поднимается в стратосферу. Планеристы выполняют и смелые экспериментальные полёты.

Таков был, например, полёт Ивана Карташова перед грозовым фронтом. Грозовые тучи, несущие в себе электрические заряды огромной мощности, и воздушные вихри страшной силы опасны и для больших реактивных самолётов, которые их всегда далеко обходят. А Карташов на хрупком планере, забуксированном на высоту самолётом, смело устремился навстречу опасности. Искусно используя воздушные потоки, клубящиеся впереди тучи, планерист спокойно летал вдоль грозового фронта, мчась вместе с ним со скоростью урагана. С земли маленький планер, летающий перед огромной тёмно-синей тучей, полыхающей ослепительными молниями, напоминал мотылька, порхающего возле огня. Один неверный манёвр пилота - и планер мог оказаться в грозовом фронте, где его мгновенно разломало бы на куски. Но Карташов был отличный планерист, опытный, хладнокровный. Наблюдая вблизи грозовые явления и изучая особенности полёта в столь необычных условиях, он парил перед тучей до тех пор, пока она не рассеялась.

В Коктебеле, в Высшей планерной школе, где я остался работать инструктором, велась и испытательная работа. И однажды на мою долю выпал необычный испытательный полёт. Следовало проверить в воздухе расчёты конструктора на максимально допустимую скорость на планере типа «Рот-Фронт-1». Если превысить эту максимально допустимую скорость, наступит вибрация и аппарат будет разрушен.

День[1] испытаний запомнился мне навсегда. Стояла чудесная крымская осень с ясными, но нежаркими днями. Ветер дул ровный, сильный. Он поднимался после полудня, стихал к вечеру и ещё не пригнал серые осенние тучи. В такую погоду выполнять парящий полёт - большое удовольствие.

Когда я пришёл на аэродром, то планер и самолёт, который должен был забуксировать его на нужную высоту, стояли уже на старте. Все провожавшие меня в воздух слегка волновались, хотя и скрывали это. Я не боялся опасности и верил в себя, верил, что в случае необходимости сумею воспользоваться парашютом. Однако меня сковывало какое-то нервное напряжение, ожидание неизвестного.

- Ещё не поздно, - говорит конструктор планера[2]. - Может, бросим всю эту затею?

- Всё будет в порядке, - успокаиваю я его и надеваю парашют.

Миша Романов помогает мне. Потом он по инструкторской привычке сам проверяет подгонку подвесной системы моего парашюта и дружески хлопает по плечу.

- Лети, брат Серёжа! Ни пуха, ни пера.

...Самолёт, описывая широкие круги, поднимает мой планер всё выше и выше. Вот уже стрелка альтиметра показывает 2500 метров над точкой взлёта. Высота достаточная. Я отцепляюсь от буксирного троса. Самолёт быстро проваливается вниз и уходит в сторону. В воздухе я остаюсь один. Подо мной, ставшая привычной и близкой, панорама Южного Крыма: долина Узун-Сырта, море с белой полоской прибоя у берега, вдали домики Отуз и силуэты Крымских гор, поднимающихся из-за чёрных скал Карадага.

Пора начинать испытания. Я смотрю на указатель скорости. Он показывает 65 километров в час. Плавно отжимаю ручку управления от себя. Планер опускает нос к земле и начинает пикировать. Скорость быстро возрастает: 100, 120, 150, 200... Пока всё нормально, никаких вибраций планера не наблюдаю. Но всё же бросаю быстрый взгляд на крылья. Нет, не заметно, чтобы они дрожали. Но вот свист встречного воздуха переходит в звенящий гул, напоминая звук туго натянутой гигантской струны. Скорость - 220 километров в час. Крылья планера начинают слегка дрожать. Больше я ничего не успеваю зафиксировать. От стремительно нарастающей вибрации высокой частоты планер словно взрывается. С треском отрываются крылья, и страшная сила, оборвав крепящие ремни, выбрасывает меня в воздух. Мне удаётся сохранить спокойствие. Я берусь за вытяжное кольцо парашюта и думаю, что сразу открывать купол нельзя: зацепит обломками планера. Перебарываю желание мгновенно вытянуть кольцо и делаю задержку. А когда парашют открывается и прекращает стремительное падение, сердце переполняется буйной радостью: «Спасён!» И море, и солнце, и земля кажутся мне чудесными, неповторимо прекрасными.

Я приземлился рядом с остатками развалившегося аппарата, отстегнул подвесную систему парашюта и собрал купол так, как этого требует инструкция. Потом присел на нагретый солнцем камень, вынул папиросу, закурил. Было очень приятно чувствовать, что наконец находишься на прочной земле. Но испытательный полёт, хоть он и закончился вынужденным прыжком с парашютом, оставил небывалое ранее ощущение творчества. И это заставляло звучать в душе какие-то особые струны, вызывало радость и большое моральное удовлетворение. И именно тогда, сидя среди обломков своего планера, словно моряк, потерпевший кораблекрушение, я впервые подумал о профессии лётчика-испытателя как о желанной и для меня совершенно необходимой.

Через несколько дней после испытания планера «Рот-Фронт-1» в школу пришла телеграмма. Мишу Романова и меня срочно вызывали в Москву. С грустью расставался я с товарищами, со школой, которая сделала меня авиатором. И до сих пор Коктебель и крымское небо дороги мне, как отчий дом, как воспоминание о прошедшей юности.