Де Голль в Советском Союзе

Де Голль в Советском Союзе

Раннее утро 14 мая 1960 года. У трапа самолета «Ил-18» во Внуковском аэропорту собралось несколько членов политбюро, еще какие-то ответственные чины. Между ними юрко скользил А. Аджубей. С пачкой газет под мышкой он раздавал свежий номер «Известий» всем знакомым. Подъехал черный лимузин. Из него появился Хрущев. Началась суета. Сопровождающих попросили занять места в самолете. Но Хрущев с членами политбюро удалился на какое-то время в правительственный павильон аэропорта. Оттуда вышел улыбающийся, поднялся по трапу. Взлет, и мы взяли курс на Париж, где 16 мая должно было состояться совещание четырех держав — СССР, США, Франции и Англии — на высшем уровне. Я был рад новой возможности побывать во французской столице для участия в таком крупном событии снова в роли переводчика советского премьера. Кстати, в качестве переводчика американского президента в Париже выступал полковник Уолтерс, с которым судьба снова свела меня через 26 лет, когда оба мы оказались в Нью-Йорке в качестве постоянных представителей наших стран при ООН.

Встреча в верхах уже в течение нескольких месяцев концентрировала на себе главное внимание мира. Она следовала за двумя масштабными визитами Хрущева сначала в США, потом во Францию. Казалось, в мировой политике открывается новая страница. В нашей стране эти визиты были встречены с оптимизмом. Новый внешнеполитический курс начинал давать результаты. Теперь надежды переместились к четверке великих. Вскоре после парижской встречи должен был состояться ответный визит в СССР президента США Эйзенхауэра. Его готовились принять радушно. На Байкале спешно возводился особняк для невиданного броска гостя в глубь страны. Приглашен в Советский Союз и президент Франции Шарль де Голль. Думали, что он тоже сможет побывать у нас тем же летом 1960 года.

Люди в стране хотели верить, что действительно рождается что-то новое, может быть, даже доверие в международных делах?!

И вдруг Пауэрс! Об имени этом никто, конечно, ничего не знал и не слышал. Был сбит американский разведывательный самолет. Сбит не где-нибудь вблизи границ, а около Свердловска — в самом центре страны. Сбит к тому же 1 мая, то есть в большой праздник. Новость эта прозвучала резким диссонансом тому, на что надеялись люди. Возмущение было глубоким. Вашингтон запутался в нелепых, ничего общего с действительностью не имевших версиях случившегося. Они только усиливали чувства разочарования и раздражения.

Детали оставались неизвестными широкой общественности. О судьбе летчика не сообщалось, хотя распространенное предположение состояло в том, что он, конечно, погиб. Хрущев был полон негодования. Я переводил его беседу с французским послом М. Дежаном. Хрущев рвал и металл. М. Дежан кивал головой, поддакивал. Его основной интерес состоял в том, чтобы выяснить, поедет ли советский руководитель в таких условиях на встречу в Париже.

— Да, поедем, — отвечает Хрущев, — но мы выступим там с такими разоблачениями, что мир ахнет!

Какими? Позже стало известно: Хрущев как сенсационную бомбу приберегал для раскрытия уже в Париже, на самой встрече четырех то, что американский летчик остался жив. Но Хрущева лишили этого эффектного политического оружия. Как известно, проговорился заместитель министра иностранных дел Я. Малик. Сделал он это вопреки всякой логике, здравому смыслу, не говоря уже о том, что разгласил сведения, носившие в высшей степени закрытый характер. Хрущев неистовствовал. В адрес мидовцев летели сочные эпитеты, и чувствовали мы себя все, даже нисколько не причастные к этому абсурдному промаху, крайне неуютно. Вместе с тем расправы над Маликом не последовало. Полученное им порицание было весьма снисходительным. Говорили, что какую-то роль сыграло то, что он сам, сразу после злосчастной беседы с иностранным послом на дипломатическом приеме, сделал запись этой беседы, где зафиксировал свои слова о том, что летчик остался жив. Это., конечно, исключало возможность худшего толкования его поступка — тайной передачи секретных сведений иностранцу, однако главное было не в этом: просто времена были уже не сталинские…

* * *

Ровно гудят моторы. Я сижу в салоне в передней части самолета. Здесь разместились сопровождающие лица «средней руки». Далее главный салон, где сам Хрущев. С ним A. А. Громыко, Р. Я. Малиновский, Ю. Жуков, может быть, кто-то еще, сын Сергей. А в отсеке ближе к хвосту — охрана, обслуживающий персонал.

Вдруг начинается какое-то движение. Одною за другим моих спутников по салону вызывают в глубь самолета. В конце концов нас остается всего два-три человека. Возвращаются вызванные не скоро, в легком возбуждении, но не многословные. По не совсем ясным признакам чувствуется, что в большом салоне был какой-то серьезный разговор, но какой?

Приземлились. Хрущев приготовился к выходу. Стоит, ждет, когда откроется дверь. Я рядом, чтобы помочь там, внизу, с переводом. На лице премьера блуждает улыбка. Взглянув на стоящего тут же Громыко, он спрашивает его полушутливо: так зачем мы сюда прилетели?

— Давать МАТивированное объяснение, Никита Сергеевич?

Хрущев оценивает солоноватую игру слов министра, смеется, говорит:

— Министр понимает задачу правильно.

Через много лет из воспоминаний Сергея Хрущева я узнал, что именно во время перелета Москва — Париж советский руководитель окончательно уточнил, как ему вести себя на встрече в Париже, хотя принципиальное решение на этот счет было принято в аэропорту Внуково на короткой встрече членов политбюро.

Во французскую столицу Хрущев прилетел с запасом времени и накануне встречи нанес визит де Голлю. Это был не просто визит вежливости, а часть разработанного плана действий. Премьер сказал де Голлю, что хочет заранее ознакомить его с тем, что намеревался заявить в начале заседания на следующий день. Я зачитал по его указанию несколько страниц текста, сформулированного в самолете и отредактированного уже в Париже. В нем содержалось разоблачение шпионской акции Соединенных Штатов. Изложение завершалось, или, вернее, как бы обрывалось, на резкой критической ноте в отношении американского президента.

Наутро следующего дня перед самым выездом в Елисейский дворец, где состоялось заседание, мне, как переводчику, была вручена вторая часть заявления, о которой де Голлю не было сказано ничего. В ней ставился вопрос об извинениях со стороны Эйзенхауэра за полет Пауэрса и о том, чтобы Соединенные Штаты взяли обязательство не совершать подобных акций в будущем. От этого зависело, быть или не быть самому совещанию.

Выступая на самом заседании, Хрущев зачитал заявление полностью, то есть вместе с последним добавлением. Эффект неожиданности от такой концовки заявления Хрущева был полным. Было видно, что изучение текста, переданного Хрущевым накануне де Голлю (такая же акция была предпринята и в отношении английского премьера Мак Милана), настроило западных лидеров на бурное начало встречи, но не на такой крутой разворот событий. Началось обсуждение. Хрущев вел себя напористо, подчеркивая голосом и без того выразительную позицию. Эйзенхауэр растерялся. Лицо его покраснело от возбуждения. Он оказался в глухой обороне, не лучшим образом реагируя на натиск советского лидера. В острый момент дискуссии он вдруг попросил своего госсекретаря Гертера задать Хрущеву вопрос: остается ли в силе в сложившихся условиях договоренность о его визите в Советский Союз, сроки которого приближались? Вряд ли уместно было это делать на заседании четырех, а тем более в такой накаленной обстановке. Это только подлило масло в огонь и поставило американского президента в еще более тяжелое положение, поскольку из ответов Хрущева было ясно, что визиту этому не бывать. Де Голль как хозяин и председатель заседания пробовал внести примирительную нотку, мол, со спутников все равно скоро можно будет снимать все, что угодно и у кого угодно. Хрущева он попросил говорить тише, поскольку, дескать, небольшой размер помещения, где проходило заседание, позволял слышать ораторов и без повышения ими голоса, всех призывал искать выход. Поскольку Эйзенхауэр удовлетворить требования Хрущева был не готов, стала очевидна угроза срыва совещания, точнее, этот срыв тут же на глазах и происходил.

Не очень продолжительное это заседание завершилось достаточно ясным результатом: если Эйзенхауэр не пойдет навстречу Хрущеву, совещание должно закончиться, так по существу и не начавшись. Вечером того же дня Хрущев изложил свою позицию публично на многолюдной пресс-конференции, подчеркнув, что будет ждать ответа американского президента. Сам же на следующий день утром отправится в сопровождении министра обороны маршала Малиновского Ю. Жукова, посла и меня в Шампань искать деревню, в которой стояла часть Малиновского во время первой мировой войны, когда русский экспедиционный корпус был направлен во Францию для помощи французским войскам. Хрущев был в отличном расположении духа. Он нашел адекватную его на строениям развязку мучившей его в последние недели проблемы, порожденной Вашингтоном, так некстати заславшим в советское небо Пауэрса. В момент, когда мы в открытой маши не выезжали из ворот посольства, он, нагнувшись к спутникам, со смаком произнес: «Ну, вот мы и сделали Эйзенхауэра».

Перед отлетом в Москву Хрущев еще раз посетил де Голля. Он подробно разъяснил мотивы своих действий. С учетом несомненной досады де Голля в связи с тем, что Пария из-за столкновения между СССР и США стал местом «совещания-выкидыша», как его окрестили журналисты, советски: премьер специальное внимание уделил тому, чтобы оградит советско-французские отношения от негативных последствие случившегося. Де Голль Эйзенхауэра не оправдывал, хотя и не разделял полностью оценок, которые Хрущев давал президенту США. Что же касается отношений между Францией; СССР, то он, казалось, тоже проявлял заботу о них и даже подчеркивал, что «провал совещания в верхах не должен оказать какого-либо отрицательного влияния на дальнейшее и развитие». Все намеченное во время визита Хрущева в марте апреле, говорил он, остается в силе.

* * *

После срыва совещания в верхах в мае 1960 года в международной обстановке последовала полоса усиления напряженности. Она захватила и отношения Советского Союза с Францией. По германскому вопросу и в кубинском кризисе, который стал высшей точкой противостояния СССР и США, де Голль не только занимал сторону США, но и порой придавал своим заявлениям особую жесткость. Негативную реакцию в Москве вызывало форсированное сближение Франции и ФРГ. В свою очередь, Париж остро отреагировал на признание Советским правительством де-факто временного алжирского правительства в октябре 1960 года. Из Франции последовало предупреждение: если Советский Союз признает алжирское правительство де-юре, это повлечет за собой разрыв дипломатических отношений между Францией и СССР. 18 марта 1962 года между французским правительством и временным правительством Алжирской Республики были заключены соглашения о прекращении военных действий в Алжире на условиях осуществления самоопределения алжирского народа. На следующий день Советское правительство признало временное правительство Алжирской республики де-юре и заявило о готовности установить с ним дипломатические отношения. В ответ французское правительство отозвало из Москвы своего посла Дежана. Советскому послу было заявлено, что он «должен вступить в прямой контакт со своим правительством». Эта элегантная формула означала требование отъезда посла из Парижа. Отношения были, таким образом, снижены до уровня поверенных в делах.

В январе 1963 года был подписан франко-западногерманский договор о сотрудничестве. Этот шаг вызвал взрыв критики в Советском Союзе.

Я не отношу себя к знатокам германского вопроса. Как и многие, на веру воспринимал проводившуюся тогда нами линию резкого осуждения политики ФРГ. В то же время чем дальше, тем больше было видно, что Париж набирает очки перед ФРГ, выступая в роли непреклонного защитника ее интересов, а это, в свою очередь, отравляет наши отношения с самой Францией. Вместе с тем проблема гармоничного сочетания двух этих направлений — французского и германского — одна из важнейших задач для внешней политики нашей страны. Об этом свидетельствует более чем вековая история. Во время, о котором я веду рассказ, мы только начинали нащупывать пути придания динамизма нашим действиям в этой области, их правильной увязки в современной международной обстановке. А пока отношения СССР и с Францией, и с ФРГ были очень плохими.

Политические контакты с Францией оказались сверну ми. В проблему превращалось даже получение виз для го док во Францию по линии общественности.

В июле 1963 года меня направили на работу в посольство в Париже в качестве первого секретаря. Послы Советского Союза и Франции после отсидки в течение нескольких месяцев в столицах своих государств успели к этому времени вернуться на свои прежние места, и то, что ни одна из сторон пошла на назначение новых послов, было проявлением известной преемственности в отношениях, однако в остальном картина продолжала оставаться мрачной.

С. Виноградову, как и тем, кто убежденно поддержал его в посольстве, — к очень немногим таким дипломатам относился и я — положение, складывавшееся в наших отношениях с Францией, представлялось иррациональным. Алжирская война была перевернутой страницей, сближение Франции с ФРГ не снимало внутренней противоречивости отношений между этими странами. К тому же оно не могло быть процессом изолированным и нуждалось в некоем балансе в Европе, который без Советского Союза был невозможен. Наконец, провозглашенная де Голлем самостоятельность внешней политики Франции, а стало быть, ее дистанцирование от Соединенных Штатов, не могли проявиться должным образом без придания нового качества ее отношениям с Советским Союзом. Учитывали мы в своих рассуждения большой капитал симпатии к нашей стране во французском народе, давние традиции отношений двух стран. Возник сложности представлялись нам преходящими, вызваны обстоятельствами конъюнктурного характера. Из этого мы делали вывод, что поворот к лучшему в отношениях с Францией не только желателен, но и возможен. Ближайшей задачей мы считали осуществление визита в Советский Союз генерала де Голля. Что же касается цели наших усилий, то мы хотели видеть ее в заключении политического договора между двумя странами.

Даже первая задача — визит де Голля в нашу стран представлялась весьма амбициозной. Что же касается второй, то она была близка к политической фантастике. Добавьте к этому, что не только в Москве, но даже в нашем посольстве, то есть среди тех, кто находился в прямом контакте с французской действительностью, люди, скептически относившиеся к таким замыслам, составляли подавляющее большинство.

Более того, и в Москве, и в Париже было немало и активных противников такой политики. Одни из них считали советско-французское сближение недопустимым по идеологическим соображениям, другие полагали, что в мире, скованном холодной войной, две страны из противостоящих лагерей не способны сказать какое-либо живое слово, третьи, наконец, будучи подвержены силе инерции, полагали, что спокойнее жить по старинке, без попыток перемен.

Однако, движимые энтузиазмом, мы были настроены оптимистически.

С. Виноградов активно использовал тот факт, что не так давно я побывал во Франции в роли переводчика Н. Хрущева во время столь успешного визита туда советского руководителя. Он брал меня с собой на самые ответственные свои беседы с де Голлем, с ведущими политическими деятелями страны, предоставляя большой простор для действий мне самому, Я обратил главное внимание на контакты на Кэ д’Орсе, затем на аппараты премьер-министра и Елисейского дворца. Уже первые знакомства показали, что двери там открываются, и я быстро, даже в положении первого секретаря, оказался вхож в кабинеты руководителей основных департаментов и служб министерства иностранных дел. Посол поддержал мое предложение о создании в посольстве специального реферата по советско-французским политическим отношениям, в задачу которого входило выявление квинтэссенции наших отношений во всех областях и подготовка предложений о том, как двигать их вперед. Мою работу посол замкнул на себя, что придавало мне уверенность, хотя и требовало немалой деликатности в отношениях с посланником и советниками посольства.

Одним словом, направление усилий посольства было определено, но в конце августа того 1963 года С. Виноградов отправлялся в очередной отпуск все еще без багажа каких бы то ни было достижений. Они пришли, и пришли, как это бывает, даже в такой, казалось бы, организованной области деятельности, как дипломатия, неожиданным образом. Случилось это так.

* * *

Посольство получило из Москвы информацию о том, что в марте 1963 года жюри некоей «премии Галабера» присудило эту премию за выдающийся вклад в развитие астронавтики первому в мире космонавту Ю. А. Гагарину. Правда, не одному. Другими лауреатами были американский космонавт Глен, два советских и несколько французских ученых. Основатель премии Галабер выражал надежду, что лауреаты смогут лично получить награды в Париже в период проведения во французской столице большого международного астрономического конгресса в конце сентября — начале октября. Москва спрашивала наше мнение, как отнестись к этому.

Имя Гагарина гремело по всему миру. Он был желанным гостем в разных концах земного шара. Его приглашали монархи, президенты, правительства. Но на такую возможность во Франции, с учетом рассказанного выше о состоянии наших отношений с этой страной, рассчитывать не приходилось. Вместе с тем у посольства не было сомнений в полезности приезда Ю. Гагарина во Францию, о чем мы и поспешили сообщить в Москву. Но выдаст ли французское правительство визу советскому космонавту? Москва поручила нам выяснить это прежде, чем принимать окончательное решение. Мне было поручено детально разобраться во всем этом.

И вот 29 августа мы вместе с работником группы науки и техники Поленовым беседуем с Галабером. Милый, очень приветливый человек. Он сам и его жена страстно увлечены всем, что связано с космосом. Галабер фабрикант средней руки. Свои накопления он вложил в премию его имени. При выборе первых ее лауреатов жюри сочло за честь присудить ее первооткрывателю космоса.

Уверенности у Галабера, что виза для Гагарина будет получена, нет. Напротив, ему известно, что МИД Франции, то есть политические инстанции страны, тормозят дело.

Я отправляюсь к Жаку де Бомарше, с которым успел неплохо познакомиться, ставлю вопрос. Слышу в ответ: поинтересуюсь. Уходят дни, недели, ответа нет. Его мы получили лишь 20 сентября, всего за неделю до намечавшегося прибытия Гагарина. «Виза выдана будет», — говорит мне Бомарше. Правда, добавляет: «Мы надеемся, что во время своего пребывания во Франции Гагарин не будет выходить за рамки обозначенных целей его приезда». Не только для нынешнего читателя, но и для нас, современников той эпохи такое предупреждение в отношении человека, имени которого суждено было навсегда остаться в истории человечества, звучало кощунственно. Добавлю большее: французское правительство полностью самоустранялось от приема Гагарина, отказалось организовывать какие-либо официальные контакты с ним и даже обеспечивать полицейское сопровождение в целях безопасности. Однако акцент я хочу сделать не на всех этих нелепых ограничениях и оговорках, а на том, что решение французских властей было положительным, и это приобрело в тот момент большой политический смысл. Что же касается всего остального — посмотрим, что произойдет дальше.

27 сентября самолет Аэрофлота с Гагариным на борту приземлился в аэропорту Бурже. С ним, прервав отпуск, во Францию вернулся и С. Виноградов. Уже около трапа Гагарина встречала толпа парижан. Если до этого о визите Гагарина писала только газета французских коммунистов «Юманите», то тут разом, как порох, этой новостью вспыхнули все средства массовой информации Франции. Как бы соревнуясь друг с другом, газеты публиковали на первых страницах крупные фотографии Гагарина, материалы о нем и его визите, о советских достижениях в космосе. Даже информация о турне по одному из районов Франции де Голля в этот и последующие дни была отодвинута на второй план, С каждым днем, с каждом часом сам Гагарин усиливал благоприятный эффект своей открытостью, меткостью своих замечаний, благожелательным стилем общения с печатью, умением прекрасно ориентироваться в обстановке, быть интересным собеседником в обществе людей самого разного общественного положения.

Успех его пребывания нарастал, как снежный ком. Уже на третий день Гагарина в торжественной обстановке и совершенно официально принимал в мэрии фешенебельного французского курортного города Довиля его мэр — видный деятель деголлевского движения граф д’Орнано. Затем последовали мэрии рабочих пригородов Парижа и, наконец, самого Парижа, встречи в Национальном Собрании и Сенате Франции, не говоря уже о завтраке от политбюро французской компартии во главе с Морисом Торезом. Премия Галабера, участие в астрономическом конгрессе — все это отошло на второй план. Французская общественность самого высокого уровня с энтузиазмом встречала первого в мире космонавта, посланца Советского Союза. Французское правительство вынуждено было подправлять положение по ходу дела. Никто из официальных лиц, разумеется, не вспомнил о несуразных ограничениях для пребывания Гагарина. Около автомашины Гагарина появился эскорт мотоциклистов. Министр иностранных дел Кув де Мюрвиль, принимая посла в дни визита Гагарина, счел необходимым выразить надежду, что пребывание Гагарина проходит нормально. Первооткрывателю путей в космос выпала миссия открыть и новый, длящийся по сути дела по сей день, период сближения между двумя странами. Старт был красивым. Правда, это был только старт, Впереди нас ждала непростая борьба и много усилий.

* * *

Мы развернули работу в пользу развития отношений между Советским Союзом и Францией с широким спектром государственных и общественно-политических деятелей Франции.

Главное внимание уделялось, разумеется, де Голлю. Почва для этого была неплохо подготовлена. Была история с боевым содружеством во время войны. Но была и прозорливость С. Виноградова, который в течение нескольких лет, когда де Голль, по мнению многих в самой Франции, навсегда ушедший от дел, жил вдалеке от политической жизни страны, сумел установить с ним контакт и время от времени посещал его. И по сей день свидетели тех лет во Франции помнят, что после второго пришествия де Голля к власти за С. Виноградовым прочно утвердилась характеристика самого голлистского из послов — визитная карточка большой ценности.

Я был участником официальных бесед с де Голлем как С. Виноградова, так и сменившего его В. А. Зорина. Они отличались подчеркнутой корректностью, были лишены какой-либо фамильярности. Де Голль вел беседы, оставаясь за своим письменным столом. Всегда внимательно выслушивал посла. Сам де Голль был в высказываниях предельно четким, демонстрировал глубокое знание состояния советско-французских отношений, никогда не привносил в разговоры идеологической остроты, был уважителен к руководителям Советского Союза. Правда, в этом отношении у него чувствовалась своя шкала ценностей. Он не понимал советскую манеру смешивать с грязью каждого предыдущего лидера, будь то и Сталин, встречи с которым явно произвели на него большое впечатление. В 1964 году, выслушав рассказ С. Виноградова об установлении, как тогда говорили, коллегиального руководства в СССР после смещения Н. Хрущева, де Голль позволил себе откровенно выразить недоумение. «В стране, — сказал он, — обязательно должен быть один человек, несущий ответственность за государственные дела». В беседах с советскими представителями он оставался очень сбалансированным в оценках третьих стран и их руководителей, хотя умел краткими замечаниями выразить свое мнение. «Ох, уж эти американцы, — заметил он в одной из бесед с А. Н. Косыгиным, — они смеют утверждать, что производят шампанское». В устах француза этим было сказано очень многое.

Де Голль любил обращаться к категориям исторического и глобального характера. В этом отношении он несомненно занимал по глубине и определенности суждений выдающееся место среди французских государственных деятелей. Эти его качества с особой силой проявлялись в драматических ситуациях. Вместе с тем от него ускользали многие важные элементы развития обстановки в самой Франции, в особенности в том, что касается экономических проблем, настроений молодежи, региональных интересов. Для него оказался неожиданным тот факт, что на президентских выборах 1965 года ему не удалось победить уже в первом туре. Просмотрел де Голль назревание кризиса, который потряс Францию в 1968 году, и поступил опрометчиво, связав в 1969 году свое имя с малопопулярной реформой государственного управления Франции, что стоило ему президентского поста. Что поделаешь? Франция — труднопостижимая страна даже для самых выдающихся ее сыновей! Но если уж забегать вперед, то следует принять во внимание, что де Голль вошел в историю как государственный деятель, олицетворявший дружбу между нашей страной и Францией. Тогда, в середине 60-х годов, мы были убеждены в этой миссии де Голля.

Из ближайшего окружения де Голля все большую роль во времена, о которых я веду рассказ, играл директор его кабинета Ж. Помпиду. В государственном аппарате Парижа пост этот был значимым сам по себе, но помимо этого мы видели в Ж. Помпиду перспективного государственного деятеля и весьма дорожили контактами с ним. Беседы с Ж. Помпиду были ценны возможностью напомнить президенту о советско-французских делах, подготовить какие-либо решения, и даже самые скупые высказывания Помпиду — он был немногословен — были важным барометром настроений де Голля. Мы видели повышавшийся интерес Помпиду к отношениям с нашей страной, и это было хорошим показателем. Взлет Помпиду до поста премьер-министра Франции был стремительным, но для нас неожиданности не представлял. Вместе с этим возрастал и его интерес не только к тому, чтобы поднять на новый политический уровень наши отношения с Францией, но и наполнить их как можно более весомым содержанием в экономической области. Этой особенностью, отличавшей Помпиду от де Голля, будет отмечена в дальнейшем и его деятельность, когда он сам станет в 1969 году президентом Франции. Заглядывая в будущее, отметим сразу, что в стратегическом плане Ж. Помпиду последовательно выдержал в годы президентства курс в советско-французских отношениях, сложившийся в своей основе при де Голле. Будучи тяжело больным, отмеченным печатью смерти, Ж. Помпиду свой последний зарубежный визит совершил в Советский Союз.

В ту пору звезда Валери Жискар д’Эстена только начинала поблескивать на парижском политическом горизонте. Он был молодым выдвиженцем де Голля на посту министра финансов. Однако его компетентность, уверенная политическая поступь говорили в пользу того, что человек он был многообещающий. В. Жискар д’Эстен с интересом приобщился к советско-французским делам в экономической сфере, предпринимая смелые шаги в отношениях с нами. В дальнейшем он возглавил Большую советско-французскую комиссию по экономическому сотрудничеству. В. Жискар д’Эстен не делал публичных критических заявлений в адрес Советского Союза. Особенно благоприятное отношение к себе он вызвал посещением мавзолея Ленина. Это случится много позже, а в то время «открытие» В. Жискар д’Эстена было удачным политическим предвидением. Первой крупной темой наших контактов с В. Жискар д’Эстеном стало обсуждение вопроса о предоставлении долгосрочного кредита Советскому Союзу, но мы постарались расширить и характер общения, и содержание наших бесед с ним за рамки текущих дел, относившихся к его министерству. Особенно мне запомнился завтрак С. Виноградова с В. Жискар д’Эстеном в посольстве где-то в середине 1964 года, в котором принял участие и я. С. Виноградов сумел создать непринужденную обстановку. За кофе он навел разговор на тему о президентских выборах во Франции. До конца 1965 года, когда они должны были состояться, было еще далеко, и в голлистских кругах господствовало мнение, что на этих выборах, конечно же, победит де Голль, и даже в первом туре. Так считал и В. Жискар д’Эстен. Но что будет дальше, после того, когда истечет второй срок президентства де Голля? С. Виноградов заглянул так далеко, правильно прикинув, что нашего собеседника с учетом его молодости и амбиций может интересовать именно эта перспектива. Расчет оправдался.

— Да, в самом деле, — оживился В. Жискар д’Эстен, — кто же потом? Дальше кто?

И тогда С. Виноградов, расплывшись в улыбке, от которой, казалось, потеплело во всем посольском обеденном салоне, глядя прямо в глаза В. Жискар д’Эстену, многозначительно изрек:

— Вы!!!

Обычно строгое, невозмутимое лицо В. Жискар д’Эстена дрогнуло, засветилось таким глубоким удовлетворением от услышанного, что всякие другие слова делались совершенно излишними.

Расставание было самым дружественным.

Нашим естественным и достаточно частым собеседником был М. Кув де Мюрвиль, занимавший пост министра иностранных дел. Он был из плеяды крупных французских дипломатов-протестантов, традиционно занимающих видное положение на Кэ д’Орсе. Почти никогда не улыбающийся, с мягкими размеренными движениями и всегда ровной, лишенной эмоций тональностью голоса, он, казалось, родился моделью идеального, в глазах многих, дипломата. На этот счет его близкий друг, один из послов Франции в СССР Роже Сейду любил острить:

— Я знаю Кув де Мюрвиля, — говорил он, — с девятилетнего возраста, и можно сказать, что с тех пор он нисколько не изменился.

Как дипломат французской школы Кув де Мюрвиль придавал подчеркнутое значение анализу фактов, логическим выводам. Как-то в неофициальном разговоре со мной он в ироническом ключе проиллюстрировал примером из своей практики отличие в этом отношении американского и французского подходов. Случай имел место в бытность Кув де Мюрвиля послом в Вашингтоне. В воскресный день он играл за городом в гольф, когда специальный посыльный тогдашнего госсекретаря Джона Фостера Даллеса передал ему просьбу срочно приехать в госдепартамент.

Даллес рассказал Кув де Мюрвилю, что Насер обратился к США с просьбой о предоставлении кредита на строительство Асуанской плотины. Но Вашингтон денег Насеру давать не хотел.

— Вы были послом в Каире, — сказал госсекретарь. — Как вы думаете, что предпримет Насер в ответ на наш отказ?

— Он национализирует Суэцкий канал, — сходу ответил Кув де Мюрвиль.

Даллес воспринял такой прогноз как невероятный, замахал руками и распрощался.

Что лежало в основе такого ответа М. Кув де Мюрвиля? Сопоставление политической линии, проводившейся Египтом, и возможностей, которыми эта страна располагала. Одним словом, его ответ был логическим выводом из оценки ситуации.

Как известно, все произошло так, как предполагал Кув де Мюрвиль. Пикантность истории состояла в том, что, когда Насер действительно объявил о национализации Суэцкого канала, Даллес, как рассказали французскому послу, воскликнул:

— Какая же сильная разведка у этих французов!

М. Кув де Мюрвиль последовательно осуществлял линию де Голля в международных делах. Наши всегда корректные отношения с ним были важны и тогда, когда он стал премьер-министром Франции.

В общем, посольство в середине шестидесятых годов далеко и точно просматривало горизонты французской политики, соответственно строя свою работу с государственными деятелями Франции.

Этому помогали постоянные усилия посла и нескольких наиболее активных дипломатов посольства, поддерживавших отношения с руководителями основных политических партий Франции. Частыми гостями в посольстве были лидер соцпартии Ги Молле, видный ее деятель Гастон Деффер, руководитель партии радикалов Морис Фор, такие крупные фигуры, как Эдгар Фор или Жан-Жак Шабан Дельмас. Да разве всех перечислишь?

Специальное место в этой сфере занимали отношения с руководством Французской компартии и, прежде всего, с ее руководителем Морисом Торезом. М. Торез был убежденным сторонником как можно более тесного сближения Франции и Советского Союза. Он прочно удерживал в этом лидирующее место среди всех других французских государственных и политических деятелей. Как-то он припомнил в этой связи в беседе случай с печальной памяти П. Лавалем. Тот, как известно, подписал в Москве в 1935 году Договор о взаимопомощи с Советским Союзом. Вернувшись после этого в Париж, П. Лаваль постарался подать дело так, будто он сумел перехватить пальму первенства в дружбе с Советским Союзом у французских коммунистов. Прямо у трапа самолета Лаваль торжествующе заявил, что теперь французские коммунисты у него в кармане. На это последовал публичный упрек Мориса Тореза П. Лавалю в том, что тот сделал недостаточно для сближения с Советским Союзом и что идти следует значительно дальше.

Я был неизменным спутником С. Виноградова в его контактах с М. Торезом. Видя доброе отношение М. Тореза ко мне, С. Виноградов не раз посылал меня к нему с небольшими поручениями. М. Торез всегда завязывал в таких случаях разговоры на свободные темы. Они, как правило, касались истории Франции, литературы, событий культурной жизни. Он был тяжело болен, но сохранял большой запас жизнерадостности. Торез глубоко любил Францию, гордился ее ролью в развитии прогресса. Ему нравилось угощать советских гостей лучшими блюдами французской кухни, хорошими винами. Во всем этом он знал толк. Он демонстрировал знание протокола и даже считал своей обязанностью собственноручно выписать фамилию каждого гостя на карточках, которые расставлял на столе, хотя рука его плохо держала карандаш и буквы выходили корявыми. В доме Тореза — в пригороде Парижа Иври — я попал как-то в забавную историю. Он принимал Ю. Гагарина. В семейном кругу. Кроме Юрия Алексеевича там были С. Виноградов и я. По приезде поднялась суета. Домочадцы сами открывали ворота, показывали квартиру, вовлекли в водоворот забот и меня, обращаясь с просьбами что-то передать, где-то помочь. И вдруг утром следующего дня я обнаруживаю в кармане связку всех ключей от дома Тореза. Пришлось срочно отправляться в Иври, где обнаружение ключей — их, конечно, уже хватились — было встречено с облегчением.

Политика Н. С. Хрущева раскрепостила наши отношения с социалистами. Новое качество стали приобретать контакты с их лидером во Франции Ги Молле. Он стал появляться в посольстве для бесед с С. Виноградовым. Сам посол к нему не ездил, посылал меня. В вопросах общей направленности внешней политики Франции нам больше импонировали взгляды де Голля. Вместе с тем было важно, что руководство соцпартии положительно подходило к развитию советско-французских отношений. Гастон Деффер, выступавший в качестве основного соперника де Голля на президентских выборах 1965 года, счел необходимым специально рассказать нам об этом, встретившись с С. Виноградовым в неофициальной обстановке.

Социалисты, разумеется, приветствовали взятую Н. С. Хрущевым на XX съезде линию на разоблачение культа личности Сталина. Соцпартия взялась за издание книги о Хрущеве. В Москве эту инициативу высоко оценили, помогали материалами. В Париже этим занимался Кристиан Пино — бывший министр иностранных дел в правительстве социалистов. В посольстве эту работу посол поручил мне. Я часто встречался с Пино. Человеком он был интересным, со склонностями к литературной деятельности. Написал много сказок для детей. Как всякий француз, любил вкусно поесть, но при этом был искусным кулинаром и сам готовил изысканные блюда для дружеских ужинов у себя на квартире. Подготовка книги быстро продвигалась, но вышла она из печати уже после того, как Н. С. Хрущев был снят, и Москва проигнорировала ее.

С. Виноградов считал полезным иметь как можно более широкие связи с представителями разных политических тенденций. Был среди наших знакомых и наследник французского престола — граф Парижский. Правда, обстоятельно мы беседовали с ним лишь один раз. Связано это было с тем, что на выборах 1965 года он выставил свою кандидатуру в президенты и проявил настойчивое желание разъяснить свою платформу С. Виноградову за завтраком в своем особняке, расположенном недалеко от Версаля. Посол взял меня с собой. Дом был небольшим, но удобным, с оригинальным внутренним убранством. Протокол за столом, естественно, королевский: сначала блюда подаются графу, потом уже первому гостю. Граф был отцом 13 детей, один из сыновей погиб на войне в Алжире. Хозяин он был внимательный и обходительный. В изложении своей программы делал упор на уважении демократии и республиканского строя. Явно стремился произвести благоприятное впечатление на советского посла. Помимо вполне естественного познавательного интереса этот эпизод был показателем растущего нашего престижа во французском обществе.

* * *

Работа в высоких политических сферах несомненно представлялась нам важнейшим элементом нашего дипломатического присутствия. Однако недостаточным, особенно на этапе поворота этих отношений к предметному сотрудничеству. Здесь оказались весьма полезными мои контакты в ключевых звеньях французского государственного аппарата. По договоренности с генеральным секретарем Елисейского дворца де Курселем моим постоянным собеседником там стал дипломатический советник де Голля Сен-Лежье, на Кэ д’Орсе я был в контакте с доверенным человеком Кув де Мюрвиля Ж. де Бомарше, с директорами особо важных департаментов, в первую очередь с теми, кто занимался Европой, — Франсуа Пюо и Клодом Арно. Вскоре доверие возросло настолько, что в случае необходимости для меня не представляло сложности общаться по телефону или при встречах со вторыми лицами аппарата Елисейского дворца и МИДа, что для первого секретаря и даже советника посольства, которым я стал после года пребывания во Франции, было с учетом французской практики большим исключением.

Дело было в содержательной стороне этих контактов. Поначалу они были ценны для нас главным образом как источник добротной, из первых рук информации о позициях Франции по международным проблемам, что все больше обогащало наши телеграфные доклады в Москву.

Один из моих знакомых в руководстве Кэ д’Орсе пригласил меня заходить к нему в неофициальном порядке без предварительной договоренности, когда я бывал в МИДе. Я время от времени стал делать это. Из наших свободных с ним разговоров следовало, что провозглашенная де Голлем политика независимости преследовала далеко идущие цели, касавшиеся укрепления позиций не только самой Франции, но и Западной Европы в целом.

По мере формирования этой политики все яснее прочерчивались расхождения между Францией и США, да и не только США. Причем касалось это не только НАТО, где Париж не хотел мириться с доминирующей ролью Вашингтона.

Мы с послом понимали, что высокопоставленный сотрудник Кэ д’Орсе не мог вести такие беседы без ведома руководства, а это означало, что слова де Голля в беседе с Хрущевым насчет преходящего участия Франции в НАТО жили не только сами по себе, но и присутствовали в советско-французском дипломатическом диалоге.

Тематика моих бесед в госаппарате расширялась — германская проблема и европейская безопасность, разоружение, положение в Юго-Восточной Азии, африканские проблемы. На первых порах я использовал в этих беседах рассылавшиеся центром циркулярные ориентировки о наших оценках и позициях по соответствующим вопросам. Однако их было мало, и они уступали с точки зрения конкретности информации и ее оперативной значимости тому, что мне говорилось на Кэ д’Орсе. Там некоторые наши собеседники вели разговор, обращаясь к самым свежим телеграммам французских посольств. Мы привлекали к этому внимание центра, передавали вопросы, которые ставили французские собеседники, и вскоре из Москвы стали поступать специально предназначенные для французского МИДа оценки хода дел по той или иной проблеме. Я обращаю внимание на этот факт еще и в силу того, что для центра, для советской дипломатии вообще эти методы действий были тогда необычными. Вместе с тем все очевиднее становилось, что речь идет не просто о взаимном информировании друг друга, а о начале процесса выявления близких или совпадающих точек зрения, а позже и о фактическом согласовании подходов двух сторон по целому ряду международных проблем.

Позже, в 1966–1967 годах, французам было передано на доверительной основе более двух десятков информаций по различным вопросам, в том числе о советско-американских контактах, о нераспространении ядерного оружия, об отношениях между СССР и ФРГ, о политике в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке и т. д. В то же время французская сторона информировала нас об итогах сессий НАТО, переговорах между Францией и ФРГ, положении в КНР и в некоторых других странах Африки и Юго-Восточной Азии и т. д. Стала проявляться готовность Парижа идти не только на обсуждение комплексных проблем, интересовавших обе стороны, но и на согласование позиций по некоторым из них, таким как положение в Юго-Восточной Азии, финансовые трудности ООН, международные валютные проблемы.

Из всего этого родится практика консультаций — новое понятие не только для отношений между Советским Союзом и Францией, но и для отношений между странами Востока и Запада вообще. В 1970 году в итоге переговоров советских руководителей с президентом Ж. Помпиду в Москве был подписан советско-французский протокол, цель которого состояла в том, чтобы придать политическим консультациям регулярный характер.

* * *

Много давало для понимания жизни Франции и ее политики общение с журналистами. Советская дипломатия тогда еще не выходила на рубежи активной публичной работы через своих представителей за рубежом, поэтому контакты с представителями печати использовались, главным образом, для понимания французской политики и разъяснения нашей. Андре Фонтен, Жак Фернью, г-жа Юбер-Родье, многие другие составляли круг постоянных моих знакомых. Но была среди них и своя королева — легендарная Женевьева Табуи. Ей перевалило тогда за восемьдесят. Но голос этой неутомимой, подвижной охотницы за новостями каждый день звучал во французском эфире. Свои репортажи она начинала просто: «Я узнала…» — и следовала первая новость с комментарием. «Я еще узнала…» И так далее. Это полностью соответствовало ее методам работы. Утро она начинала с обхода кабинетов на Кэ д’Орсе. Там никто не брал на себя смелость отказать ей в приеме. Когда во французском МИДе было введено правило принимать журналистов только по специальной договоренности, Женевьева сказала: «Это не для меня». И так оно и было. После МИДа она отправлялась по нужным ей посольствам. Она разносила услышанное ею на Кэ д’Орсе, вполне возможно, иногда и по подсказке, и, в свою очередь, собирала урожай дополнительных сведений. Тут доходила очередь и до меня. Являлась она, как правило, без предупреждения. Я узнавал об этом от дежурного коменданта, который сообщал, что моя «барышня» пришла. Усевшись в салоне, она как сенсацию подавала какую-нибудь всегда рассчитанную на интерес со стороны советского посольства новость.

Но вот как-то она стала восторгаться тем, что удалось урегулировать какую-то проблему между Францией и НАТО. Она увлеклась и не сразу заметила недоумение на моем лице.

Когда же это стало явным для нее, она с досадой хлопнула себя по лбу и воскликнула: «Ах, Дубинин, я ошиблась! Я же должна была сказать это не вам, а в американском посольстве!»

Не забывал я и своих друзей из мира культуры, разнообразя встречами с ними профессиональные разговоры на политические темы. Приобрел и одного нового — писателя Мориса Дрюона. К этому времени я перевел «Французскую волчицу» — одну из книг его серии «Проклятые короли», и это сблизило нас. Во время моего пребывания во Франции он был избран в академию и мне было приятно принять участие в церемонии вручения ему друзьями золотой шпаги «бессмертного», как принято величать во Франции академиков.

Морис Дрюон был очень доволен огромным успехом его книг в нашей стране, но никак не мог понять, как можем мы публиковать их, ничего не платя авторам.

— Объясните Москве, — просил он меня, — что для писателя издание его книги за рубежом — это нечаянная радость, что-то приятное, на что он не рассчитывал. Это, конечно, добавляет ему удовольствия. Но писатели — люди, и получение в дополнение к этому какой-то суммы денег ни для кого не лишняя вещь. Пусть в Советском Союзе подумают, сколько недоуменных вопросов среди зарубежных деятелей литературы можно было бы снять, сколько друзей приобрести, если бы ваша страна стала действовать как большинство других.

Ответить на такие вопросы было трудно. Используя поддержку посла, я настойчиво ставил их перед Москвой.