ЮНЕСКО

ЮНЕСКО

Как-то В. Ерофеев пригласил меня для еще одного разговора по душам. Он поведал, что уже некоторое время вел борьбу за то, чтобы я оставался работать в посольстве, но добиться этого не сумел. К сожалению, нам придется расстаться.

Очередной сюрприз — мелькнуло у меня в голове. Я был поглощен порученной мне работой и чувствовал себя вполне комфортно. Сообщение о том, что мне предстоит покинуть посольство, грянуло для меня как гром среди ясного неба. Оказалось, что посольство получило указание из Москвы предложить мне подать документы для поступления на работу в секретариат ЮНЕСКО. Это, как известно, специализированное учреждение Организации Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры. Создана организация была в 1945 году, но в сталинские годы Советский Союз не обращал на нее никакого внимания. Теперь же в рамках формировавшейся новой политики стало не только логичным, но и необходимым наше участие в ее деятельности. В апреле 1954 года СССР стал членом ЮНЕСКО. Через некоторое время было открыто и наше представительство при этой организации, которое быстро наполнилось положенными по штату дипломатами.

Вместе с тем наше внедрение в секретариат этой организации, то есть в постоянный рабочий орган, оказалось проблемой крайне трудной. Исходя из финансового вклада Советского Союза в ЮНЕСКО, мы могли претендовать более чем на 50 должностей в секретариате, включая и самые высокие. На деле же в секретариате долго не было ни одного сотрудника из нашей страны. Секретариат, естественно, ко времени вступления Советского Союза в ЮНЕСКО сложился, был укомплектован гражданами из других стран, руководил им в качестве Генерального директора американец Эванс. В соответствии с Уставом сотрудники секретариата были международными чиновниками, они подписывали при поступлении клятву верности организации, обязывающую их ничьих иных указаний, кроме как Генерального директора, не выполнять и отдавать «все свое время» работе в организации (как шутили в кулуарах злые языки насчет этой формулы — добровольно отдавали себя в рабство). Однако при всех этих строгостях было очевидно, что без «своих» людей в секретариате нам нелегко будет осваиваться в ЮНЕСКО. Поэтому одной из главный задач стала борьба за внедрение в секретариат советских граждан.

Интересы Советского Союза при ЮНЕСКО представлял в то время Владимир Семенович Кеменов. Искусствовед по профессии, он побывал до этого на постах заместителя министра культуры и председателя ССОДа.

Кеменов быстро приобрел славу самого блестящего оратора из всего международного сонма деятелей, вращавшихся вокруг ЮНЕСКО. Его пикировки с Эвансом достигали такой красочности, что в дни заседаний Исполнительного Совета — руководящего представительного органа ЮНЕСКО между сессиями ее Генеральной ассамблеи — многие сотрудники Секретариата, независимо от национальной принадлежности, прекращали работу и заполняли не только места для публики, но, порой, и подходы к залу, чтобы насладиться очередной выволочкой, которую устраивал гендиректору советский делегат без всяких заранее написанных текстов. Поводов для этого было предостаточно: международная обстановка была сложной, к тому же среди проблем, которыми занималась ЮНЕСКО, было немало деликатных, связанных с такой остроконфликтной для отношений между СССР и США сферой, как идеология. Продвижением советских кандидатов в международные служащие приходилось заниматься самому В. С. Кеменову, поскольку при этом приходилось преодолевать сопротивление все того же Генерального директора. Однако к моменту, когда речь зашла о моей работе в ЮНЕСКО, ему удалось заполучить лишь две скромные должности: С. Салычев и В. Радченко были назначены сотрудниками с профессиональным рангом «П-3»[2]. Даже в секции русских переводов — казалось бы! — не было ни одного человека, приехавшего из Москвы, и она была заполнена представителями послереволюционной эмиграции. Туда-то, на должность «П-2», и прочила меня вместе с сокурсником Ю. Кривцовым Москва. Его — с английским языком. Меня — с французским.

Кандидатов Советский Союз предлагал много, но их отводили либо из-за несоответствия послужного списка критериям вакантной должности, либо потому, что их знание языка оценивалось как недостаточное, либо, наконец, в силу того, что, как утверждалось, они проваливались на экзаменах. Этими аргументами и отбивал Эванс упреки Кеменова в том, что тот не допускает советских граждан в лоно вверенного ему секретариата по соображениям политическим. Видимо, поэтому в Центре и решили запустить в дело молодежь, прошедшую через МГИМО, т.е. получившую профессиональную подготовку в международных делах.

Борьба за советское присутствие в секретариате была, бесспорно, задачей важной. Я это в общем плане хорошо понимал, но в то же время протестовал: при чем тут я?! Предложение я воспринял как наказание, взывал о пощаде и просил В. Ерофеева продолжать борьбу. Однако единственное, что он мне пообещал, — это организовать мой личный разговор с Виноградовым. Тот же мне пояснил, что на последнее его возражение он получил из Москвы замечание от министра, что в посольстве, видимо, не понимают значения международных организаций для нового разворота нашей внешнеполитической деятельности.

— Так что, Юрочка, мне тебя не хотелось терять, ты работаешь хорошо, но иди подавай заявление и, как получишь приглашение на экзамены, отправляйся их сдавать.

Ободренный комплиментом, я заметил, что экзамен можно ведь легко провалить. «Ради работы в посольстве, — добавил я, — я готов на это».

Но Виноградов строго посоветовал не портить мнение о себе.

— Молва, — сказал он нравоучительно, — поважнее писанных характеристик. Раз уж так получилось, экзамены ты должен сдать достойно. И не забывать, что еще молод и впереди у тебя может быть немало интересного.

Что тут возразишь? Надо выполнять предписанное. Вскоре пришло приглашение от секретариата. На экзамены. Получил я его через Комиссию по делам ЮНЕСКО в Москве. Все как положено. И приписка из Москвы: доложить, как все пройдет.

Экзамен был организован в помещении штаб-квартиры ЮНЕСКО, в то время на авеню Клебер, недалеко от Триумфальной арки. Абитуриентов собралось больше ста пятидесяти, и все они претендуют на два — только два! — вакантных места в секции русских переводов. Огромный зал. Каждому по столу. Закодированная папка призвана продемонстрировать полную беспристрастность. С меня требуется перевести на русский язык два текста с французского — одни общеполитического характера, другой специализированный, юридический. Я это сделал. Доложил Виноградову, что действовал, как он сказал, то есть постарался написать работу качественно.

Одна к этому деталь: Кеменов добился, чтобы в экзаменационную комиссию, в ту, что будет просматривать работы, был включен один из уже попавших в секретариат наших граждан — В. Радченко, а нам с Ю. Кривцовым было сказано дать В. Радченко образцы наших почерков. Так что поговорку: «доверяй, но проверяй» мы знали и пускали в дело пораньше Рональда Рейгана. В. Радченко к работе комиссии подпустили лишь на заключительной стадии, когда другими членами комиссии была произведена отборка нескольких работ, которые, дескать, только и заслуживали внимания советского работника. Пояснили ему: вы, мол, человек занятый, что же вам читать гору безграмотных бумаг. Ни моей, ни Ю. Кривцова работ среди представленных вниманию В. Радченко не оказалось. Пришлось и ему заняться дипломатией. Просмотрев показанные ему работы, он заявил, что как член комиссии, хотел бы для очистки совести бросить взгляд и на макулатуру. Как рассказывал мне потом В. Радченко, найти мою работу не стоило труда уже потому, что на ней не было никаких пометок цветного экзаменаторского карандаша. Нашел он и работу Ю. Кривцова по тому же признаку. Прихватив для маскировки еще две-три, где поправок было поменьше, чем в других, он попросил экспертов — их возглавлял руководитель секции русских переводов ЮНЕСКО А. Соломон (был среди них и официальный переводчик Кэ д’Орсе князь К. Андронников) — пояснить, почему эти работы оказались в отвале. В мою работу Соломон долго всматривался и в конце концов сказал, что ее пороком является неправильное словообразование: «Абитуриент вот употребил слово «целенаправленный», а такого слова ни в одном толковом словаре мы не нашли, да и никто в секции его никогда не слышал». Радченко поинтересовался, имеются ли у экспертов другие замечания по моей работе.

Ответ был отрицательный. Они признали, что все остальное в порядке. Работы оценивались по стобалльной системе; и Радченко, засвидетельствовав своим авторитетом человека «оттуда» — с родины языка, что слово «целенаправленный» вполне приемлемо для современного словоупотребления, спросил, не будет ли у членов комиссии возражений, если моей работе будет выставлена оценка «100». Возражений не последовало. Тем же кончилось и обсуждение работы Ю. Кривцова. Других «сотен» не оказалось. Результаты деятельности экзаменационной комиссии были отправлены в комиссию мандатную, которой и надлежало принять решение о моей работе в ЮНЕСКО.

Новости эти я (с учетом моего нежелания покидать посольство) расценил как удручающие.

Вскоре последовало приглашение предстать перед мандатной комиссией.

Комиссию возглавлял директор департамента публикаций ЮНЕСКО Делавне, вокруг него расположилось целое созвездие чиновников рангом пониже. Подчеркнуто вежливый прием, комплименты моему французскому языку, прочее протокольное обрамление, которое закончилось скользко-сладеньким поздравлением с успехом на экзаменах и… сообщением о занесении меня в список-резерв ЮНЕСКО. Вот уже и тянется ко мне готовая для трепетного прощального пожатия рука директора.

Ситуация неожиданная.

— Какой список, какой резерв?

— Так это на случай всякой возможной временной работы. Случись, например, Генеральная конференция или что-то текущее. Мы направим вам приглашение. Вы нам понравились, и мы не хотели бы терять вас из виду.

Во мне возникает вихрь противоречий. Кажется, сбывается то, на что я уже перестал и надеяться: есть шанс пустить ЮНЕСКО побоку и продолжить работу в посольстве. Но, с другой стороны, разве допустимо такое обращение с кандидатом из нашей страны. Пока еще совсем спокойно я заявляю:

— Господа, я не безработный, я сотрудник советского посольства и не ищу от вас никаких милостей, тем паче временных подработок. Прошу вас ни в какие листы ожидания меня не включать. Меня интересуют результаты моего экзамена.

— Нет, это мы вас просим не отказываться…

— Оставим это. Каковы результаты моего экзамена? Я имею право знать это.

— Удовлетворительные, но просим…

— Сколько баллов?

— Особенно хороша работа по правовому тексту. У вас, видимо, специальное юридическое образование, не так ли?

— О моем образовании сказано в анкете. Какой у меня балл?

— Высокий, но мы не обязаны давать отчет.

Атмосфера накаляется.

— Пусть так, тогда какие претензии по экзаменам?

— Дело не в претензиях по экзаменам.

— В чем же?

— Ну, вот вы не знаете английского языка, а у нас много документов на английском.

— Вот ваше приглашение на экзамены, господа. Вы знали, что я английским не владею, и никаких оговорок не сделали. Покажите мне положение Устава, из которого было бы видно, что знания двух рабочих языков организации — русского и французского — недостаточно для того, чтобы быть принятым на работу в ней.

— Молодой человек, вы забываетесь…

— Я хочу информировать Москву о причинах, почему мне отказано в работе.

— Мы письменно охарактеризуем вас Москве как прекрасного профессионала, если хотите, мы скажем это и вашему послу…

— Я не нуждаюсь в ваших характеристиках, я хочу знать ответ на мой вопрос.

— Ну, так знайте одно, — выходит из себя Делавне, — у вас нет и не будет пути в ЮНЕСКО!

Я встаю.

— У меня последняя просьба. Но настоятельная. Сообщите мне это ваше решение письменно. Вы письменно пригласили меня на экзамены. Так же письменно прошу дать ответ с обоснованием вашего решения, любого, какое вы сочтете необходимым. Прощайте.

Задачу, конечно, я навесил на секретариат непростую: одно дело отказать устно, другое — подписать бумагу, которая действительно должна была войти в противоречие с Уставом.

Мчусь на крыльях в посольство.

Я доложил, что задание выполнено, выполнено как предписывалось, т. е. экзамены сданы хорошо, но на работу я не принят по причинам, от меня не зависящим. Для меня это наилучший результат: я свободен и, значит, смогу продолжить работу в посольстве. Мои друзья в посольстве тоже удовлетворены и обещали договориться с Виноградовым, как все это получше сообщить в Москву. Но уже через пару часов в изменившемся настроении все тот же В. Ерофеев рассказал мне, что дело оборачивается непредвиденным образом. Кеменов, с которым провел разговор Виноградов, категорически воспротивился идее закрыть эту историю. Для него это оказалось уникальной возможностью дать бой Эвансу по кадровым вопросам. Случай был идеальным: необъективное отношение к кандидату было вопиющим. К тому же на носу очередное заседание Исполнительного совета ЮНЕСКО.

Увы, перед этим аргументом вынуждены были склонить голову те, кто пытался сохранить меня на работе в посольстве.

И бой был дан. Бой, видимо, серьезный.

Несколько недель спустя посольство давало прием по случаю закончившейся сессии Исполсовета. Много людей. Кто-то из наших подошел ко мне.

— Юра, тебя усиленно ищет какой-то господин. Он сейчас в Зеленом зале. Очень хочет повидаться.

Отправляюсь в Зеленый зал. Боже правый! Так это же Делавне — тот самый председатель мандатной комиссии, который навсегда распрощался со мною. Он в высшей степени любезен и сразу переходит к главному:

— У нас возникла небольшая неясность насчет порядка приема вас на работу в ЮНЕСКО. Нет-нет, чисто техническая. Как вам будет удобно оформить поступление в нашу организацию: из Москвы или из Парижа, где вы работаете сейчас в посольстве? Это, конечно, деталь, но все-таки оплата багажа, билетов. Мы хотели знать, как вам будет угодно. Это ваше право…

— Из Москвы, господин Делавне, из Москвы. Я съезжу в отпуск, и потом, дом-то мой там…

— Очень хорошо. Мы так и поступим, не позднее завтрашнего дня все необходимые документы будут у вас. Да! Чуть не упустил: 1 ноября открывается сессия Генеральной ассамблеи ЮНЕСКО. В Дели. Мы очень рассчитываем на вас.

— Буду, буду, непременно буду.

Судьба! Но никогда не надо спешить жаловаться на нее, особенно когда тебе всего двадцать шесть лет.

Поезд уносил нас с женой на Родину в отпуск перед тем, как начнется новая страница нашей жизни. Вдвоем. Впрочем, вдвоем ли? Совсем скоро, в середине сентября, у нас появится дочь Наташа — наше самое ценное приобретение, сделанное в первый год жизни в Париже. Видимо, Наташа через работу родителей впитала в себя интерес ко всему, что могло быть связано с культурой, включая и творческую жилку. Она окончит с отличием тот же МГИМО, что и мы с женой, переведет пару повестей французских писателей, сложный философский опус Луи Арагона и книгу воспоминаний Жискар д’Эстена. Затем увлечется политологией и защитит диссертацию. Но вскоре, оставив эти занятия, каждое из которых могло стать делом жизни, создаст нечто такое, о чем она, оказывается, мечтала с детства, — детский персонаж — девочку под именем Клепа. Это уменьшительное от Клеопатры — дочери Солнца.

Жизненная цель этой маленькой Клепы, которую мы теперь рассматриваем не иначе, как одну из наших внучек, — сближать и объединять людей. Поэтому Клепа и дала свое имя новому детскому журналу (я не перестаю удивляться, как могут хрупкие женские плечи выдерживать такую ношу, как его издание в наше время), который в 1994 году получил премию Комитета по делам печати как лучший детский журнал года. Но это уже жизнь следующего поколения.

Под стук колес я увозил в Москву самые теплые чувства о годе моей работы в культурной службе посольства. Я прожил его на едином дыхании. След в профессиональном моем формировании он оставил глубокий. Я всегда в дальнейшем старался уделять как можно больше внимания работе в области культуры, особенно в качестве посла и в Испании, и в Соединенных Штатах Америки, и во Франции, советовал дипломатам не чураться, а наоборот, искать возможности прикоснуться к этой увлекательной и благодарной деятельности.

* * *

На сессию Генеральной ассамблеи ЮНЕСКО мы вылетали из Парижа 29 октября 1956 года. Международная обстановка обострилась. Грянули венгерские события с последовавшим вводом советских войск в Венгрию. Нарастал кризис на Ближнем Востоке.

Скоростные реактивные лайнеры еще не завоевали небо, и поэтому на пути в Дели предстояло сделать две посадки. Высота полета поменьше, чем теперь, и я любуюсь величественной красотой массива Монблан, а немного позже — Олимпа. Летим мы вместе с однокашником, а теперь и коллегой Ю. Кривцовым, большой группой работников секретариата ЮНЕСКО, несколькими сотрудниками советского представительства при этой организации.

Первая посадка — Цюрих. Прогуливаемся по зданию аэровокзала. Меня давно манили хорошие швейцарские часы, причем почему-то фирмы «Омега». Скорее эстетически, потому что доморощенная «Победа» вполне отвечала жизненным потребностям. Но раньше это был умозрительный интерес, а теперь, оказавшись перед вполне уместной для Швейцарии витриной этой фирмы, я сопоставил цены с командировочными в кармане и вдруг обнаружил, что они, при известной широте подхода к жизни, оказались совместимыми: зарплата моя стала побольше, чем в посольстве. Подбадриваемый спутниками и продавцом, я увлекся и отошел от стойки с последним криком моды и техники на руке — самозаводящимся позолоченным экземпляром, которому, как известно, должно хватать хода круглосуточно, даже если вы не будете махать рукой по ночам. Новинка, конечно, стала мишенью остряков, последовали вопросы насчет того, какие упражнения рекомендованы, каждый ли день нужно рубить дрова, чтобы сообщить необходимый заряд энергии этому чуду техники, хотя люди посерьезнее отнеслись с доверием к штампу «Made in Swiss».

Следующая посадка в Каире. Это уже хотя и Северная, но Африка. Прикосновение к целому новому континенту в моих странствованиях по миру. Время позднее, но все равно жарко. Гигантского роста суданские негры разносят в больших кувшинах замечательный лимонад. Остановка и здесь техническая, на какой-то час, но она затягивается. В начале на это никто большого внимания не обращал, но по мере того, как нас клонит в сон, нас все больше заботит, когда же мы окажемся в своих креслах на борту самолета. Никаких толковых пояснений никто не дает: вроде бы что-то с мотором или с заправкой горючим — ничего внятного не добиться. Странно. Между тем первый этаж аэровокзала начинает заполняться необычными пассажирами. Это европейцы, целыми семьями, с детьми, с чемоданами и сумками, словно переселенцы или, может быть, даже беженцы. Тем более что производят они впечатление наскоро собравшихся в путь людей, да еще в ночь. Лица у них озабоченные. Нам же вежливо рекомендовано не выходить из отведенного нам зала на втором этаже. И как бы в напоминание об этом у выхода появляется египетский полицейский с пистолетом на боку. И так часов до четырех-пяти утра, когда вдруг следует команда: в самолет! Быстро! Еще быстрее! Вылет немедленно. И в самом деле. Моторы взревели. Мы уже в воздухе, когда командир корабля объявил, что между Израилем и Египтом началась война. Мы будем пролетать над зоной возможных боевых действий. Сводки о развитии событий нам будут регулярно сообщаться по ходу полета. Вот она, причина задержки, объяснение и толчеи в аэропорту, откуда англичане и французы срочно эвакуировали женщин и детей своих резидентов.

Я захотел взглянуть на часы, чтобы точно отметить для памяти, когда нам объявили обо всем этом, бросил взгляд на свою «Омегу» и… обнаружил, что она стояла. Я по-всякому вертел руку — никакого эффекта. Я снял часы и так, чтобы не привлекать внимания сидевшего рядом товарища, начал трясти, пытаясь их вернуть к жизни: ведь наутро мои коллеги будут интересоваться, как отсчитывает время новое изобретение. А эти зубоскалы за словом в карман не полезут. Но часы были мертвы. К счастью, на них был механический завод и я воспользовался им. Секундная стрелка бодро побежала, время я поставил, что называется, на глазок: ведь его-то должны были бы узнавать у меня — не особенно спросишь. В течение полутора месяцев пребывания в Индии я регулярно, никому не говоря ни слова, заводил вручную свои самозаводящиеся часы, они точно отсчитывали время, и вокруг меня росло число желающих приобрести точно такие же…

По прибытии в аэропорт Нью-Дели нам сообщили, что наш самолет был последним гражданским авиалайнером, взлетевшим в ту ночь из Каира. Вскоре после этого аэропорт разбомбили. Напряжение на Ближнем Востоке вылилось в войну: Англия, Франция и Израиль нанесли удар по Египту.

* * *

Первое участие в большом международном форуме представляло несомненный интерес, так же как и познание переводческой профессии на практике: одно дело внимать преподавателю и сдавать экзамены или даже спорадически переводить то устно, то письменно тексты, главным образом на общеполитические темы, другое — заниматься этим профессионально, имея дело с документами по специальной тематике с устоявшейся терминологией, да еще в условиях Генеральной ассамблеи, где, внося проекты документов или произнося экспромты, делегаты никогда не задумываются над тем, какие последствия это может повлечь для переводчиков. Многие из них, словно тот ребенок, который еще не знает, почему и как появляются дети, вообще не представляют, в результате каких действий на их Лолы через несколько часов, или во всяком случае наутро, ложатся необходимые тексты на всех рабочих языках конференции. Но случись, что нужного текста перед «кем-то» не оказывается, этот «кто-то» не преминет вписать свое имя в стенографический отчет о заседании какой-нибудь язвительной репликой по адресу секретариата. Встречаются и более «квалифицированные» острословы. Те, для кого ляп, допущенный в переводе, — находка. Они не замедлят оживить свое выступление каким-нибудь перлом или ученым советом на тему «как лучше». Об этом нужно помнить.

Но главное — профессиональная честь и личное клеймо переводчика в виде росписи под каждым выпущенным документом. Если говорить совсем всерьез, то надо иметь в виду, что неправильно употребленная терминология, пусть даже и «улучшенная» по сравнению с прежней, может и в самом деле внести сумятицу, а то и вызвать недоразумение, если речь идет о чем-то деликатном. Одним словом, требуется постоянное «ковыряние» в прецедентах, внимание к уже принятым или изданным документам, штудирование всяких толковых или специализированных словарей, обращение к мудрости старожилов.

Случается, что и всего этого недостаточно. Кто-нибудь из выступающих может запустить вдруг какую-то такую витиеватость, что все слова знакомы, а что хотел сказать делегат, даже бригаде переводчиков не понять. Выход — крайний — бывает в том, чтобы войти в прямой контакт с самим выступающим с вопросом в деликатнейшей облатке и тогда вырулить на уже фактически авторизованный вариант. К тому же не будем забывать, что ЮНЕСКО — это организация и по культуре, и по образованию, и по науке. А еще Чехов говаривал, что труднее всего служить по ученой части. Все это в условиях, когда тебе на стол ложатся то текст насчет почвоведения, то предложения по реформе образования в стране икс, то исследование по океанографии, то, наконец, острая реплика Кеменова насчет того, что Эванс содержит за счет бюджета ЮНЕСКО, то есть кровных средств государств-участников, а стало быть, и Советского Союза, свою любовницу (женщину, впрочем, весьма, весьма…), создав специально для нее удобную должность издательницы журнала о внутренней жизни секретариата ЮНЕСКО. Вот и извольте перемалывать все это с учетом грифов срочности.

Чтобы со всем этим справиться получше, работа ведется в два этапа — все подготовленные переводчиками тексты поступают на стол редакторов, а хлеб этих умудренных бывалых волков — во-первых, в том, чтобы учить молодых, в чем они заинтересованы уже в силу того, что после «ученого» самому меньше работы, а во-вторых, и это конечно главное, действительно выдавать как можно более высокое качество.

Требуется и еще одно условие для такой работы — слаженность, взаимопомощь. Это все в какой-то степени имеется. Сама жизнь диктует, но есть и нюансы: что же вы хотите, если слово «целенаправленный» никто в секции до 1956 года не слышал.

Пусть не думает читатель, что я «нагнетаю» или «набиваю цену». Я далек от этого. Место переводчика в шкале общественных ценностей хорошо известно. Просто я хотел подтвердить, что это сложный труд! Во время крупных событий — сессий Генеральной конференции или Исполкомов работа наша могла быть — во всяком случае в те времена — поточно круглосуточной или близкой к этому, а в промежутках нудно регулярной: дневная норма — восемь страниц оригинала по семнадцать строчек в каждой. Много ли это? Да вроде бы и нет, если в охотку, но вот каждый день, да так, чтобы в конце месяца (когда подсчитывают) средняя получилась… В общем, работать надо.

* * *

Мы стремились использовать свободное время, чтобы познакомиться с Индией. Агра с гимном любви — сказочным Тадж Махалом, Джайпур с Дворцом ветров, сам Дели. В общем привычные вехи туристического знакомства. За одним исключением. Как-то я поехал на экскурсию не с юнесковскими коллегами, а с работниками нашего посольства. И, конечно, автобус наш сломался среди полей. На индийскую жару наш доморощенный мотор рассчитан не был. Водитель открыл капот, вытащил инструменты, произнес диагноз: не смертельно, но надолго. Наш умелец никогда не унывает, да и куда ему деваться? И мы побрели по окрестным дорогам. Вокруг поля арахиса. Крестьяне удивительно смиренные и приветливые. Снуют обезьяны, беспрепятственно поедают на полях что нравится. Забредет корова — ей позволено тоже. Почему так? Нам поясняют убежденно, но без желания сделать нас единомышленниками: так велел Кришна. Небольшая деревушка. Впечатление страшное: не дома, а глиняные мазанки-конурки ниже человеческого роста, вместо окон и дверей отверстия, все убранство — несколько истертых циновок на утоптанной земле — полу, к этому нехитрая тарелка с зернами, какие-то черепки. Одежда — куски заношенной ткани. У многих детей трахома. При этом удивительная приветливость и внутреннее спокойствие. Вполне понятно, что все это были лишь первые впечатления, да и давно это было — четыре десятка лет назад! В единственном в деревне доме — одноэтажном помещении для полицейского — чрезвычайное происшествие. Впрочем, чрезвычайным оно, вероятно, показалось только нам: туда просто-напросто заползла змея. Сам полицейский из помещения ретировался, там хозяйничала змея, а несколько парней не спеша ее оттуда выпроваживали. В конце концов они преуспели. Нам сказали, что была она действительно опасной. Полицейский вернулся к своим делам, парни разошлись. А тут завелся и наш автобус, и мы двинулись дальше к дворцу-музею какого-то магараджи. Здание было сравнительно недавней постройки, причудливой архитектуры, словно сложенное ребенком из различных размеров кубиков без всякого плана-замысла, просто чтобы поднимались кубики повыше и не рассыпались. Мы забирались по пандусам кубиков все выше и выше, пока не оказались в святая святых бывшего владельца всех окрестных богатств — в открытой на четыре стороны света комнате, где нога утопала во многих слоях положенных друг на друга ковров. Повсюду, куда хватит глаз, долина. Такая плоская, будто создатель ровнял ее с помощью гигантского сверхточного катка. Все залито светом, светом какого-то едва не сверхъестественного сияния, такого в наших северных краях никогда и не бывает; его-то Рерих и передал в своем гениальном творчестве, посвященном Индии. Для него, как и для нас, это, вероятно, было поразительное открытие, а для жителей Индии просто каждодневная обыденность.

Сам Дели — кладезь бесконечных впечатлений. Вот столб, носящий имя Ашоки — знаменитого древнеиндийского царя, жившего более двух тысяч лет назад. При нем Индия достигла особого могущества, и слава о ней разнеслась далеко за ее пределы. Гид, повествуя об этом, делает акцент на том, что к концу своего правления Ашока настолько устал от войн и побед, что потерял интерес к усилению своего влияния и укреплению власти, стал мечтателем, проповедником мира и новых отношений с народами завоеванных государств. По убежденности, сквозившей в высказываниях гида, можно-было видеть, что такая молва об Ашоке довольно глубоко укоренилась в Индии. Хотя серьезные исторические источники отрицают такую трактовку его царствования. Ашока, по оценке историков, лишь изменил методы своей политики, да и это сделал после того, как превратил свою страну в одну из крупнейших на древнем Востоке империй. Наши специалисты подшучивают в связи с этим: мол, Ашоке удалось за пару тысяч лет до наших дней не только провозгласить, но и внедрить «новое политическое мышление».

Столб Ашоки культового предназначения сделан из особого сплава железа, секрет которого остается неразгаданным — железо это не ржавеет (где-то в Швейцарии мне показывали металлические перила лестницы под открытым небом. Они тоже были из железа, которое не ржавеет, секрет которого вроде бы тоже потерян). Столб довольно объемистый. Существует поверье, что если, став к столбу спиной, суметь полностью охватить его, соединив руки позади столба, то исполнится любое загаданное желание. Понятно, сколько людей пытается сделать это, и столб поэтому отшлифован до блеска. А вот соединить руки, как и исполнить все желания в жизни, удается очень немногим.

После окончания Генеральной конференции наш обратный путь из Дели пришлось прокладывать из-за войны на Ближнем Востоке по новому маршруту: Бахрейн, Анкара и неизменная Швейцария, только теперь Женева. Там мы задержались на несколько часов, что дало мне возможность впервые пройтись по улицам этого города. Зашел в фирменный магазин «Омега». Рассказал о злоключениях с моей покупкой. Владелец, гордо вскинув голову, сухо произнес: «Не может быть!» Взял часы. Удалился. Вернулся быстро. Сказал: «Мсье, вы правы. Это одни случай из тысячи. В ваших часах действительно заводской дефект. Вы можете выбрать взамен любые часы равноценной стоимости. Либо такие же, либо классические, но золотые, потому что разницу в цене мы не возвращаем».

Повторять эксперимент мне почему-то не хотелось. Я вышел с золотыми часами на руке. Они, к чести «Омеги», идут у меня до сих пор, как, вероятно, ходят и 999 самозаводящихся из каждой тысячи. Не так давно я сдавал их в небольшой ремонт в Париже. Взглянув на них, специалист заметил: «Как вам повезло с часами, мсье. У вас одна из самых лучших моделей, когда-либо выпущенных фирмой!»

Все, что ни случается, все к лучшему…

* * *

В Париже надо было обустраиваться. Прилетела из Москвы жена, теперь уже с маленькой Наташей. По старой памяти посол разрешил поселиться нам все в том же доме на улице Женераль Аппер, но только на короткое время, необходимое для того, чтобы найти квартиру в городе. Посольство быстро разрасталось, жилых помещений уже не хватало. Нам была выделена довольно большая комната с удобствами, общими с советником по технике по фамилии Победоносиков (должность эта была недавним приобретением посольства — результатом все того же стремления страны открыться и открыть мир). В комнате было три железных кровати (нам столько не нужно было, но завхоз запретил выносить лишнюю), стол и два стула, один из них без донышка в сиденье. Арифметически завхоз был прав, потому что Наташе было всего пара месяцев и третьего стула нам, строго говоря, не требовалось.

На все это мы большого внимания не обращали. Дипломаты за рубежом были обустроены тогда бедновато. Трудности были в другом. Как известно, в разгар агрессии против Египта Хрущев припугнул Англию и Францию, что если они вместе с Израилем ее не прекратят, то он пустит в ход атомную бомбу. Сейчас хорошо известно, что это был блеф. Но тогда отношение к этому окрику было самым серьезным с последствиями весьма разнообразными. О политических известно, и не моя задача останавливаться на них. Что же касается последствий бытовых, то они были своеобразными. Французский обыватель бросился в магазины, скупал все то, что во время еще близкой в памяти второй мировой войны составляло дефицит, — консервы, спички, сахар и… в особо больших количествах соль. Это последнее потому, что был пущен слух, а слух в обстановке паники сильнее любого правительственного заявления, будто ванны легкого соляного раствора лучшее средство от последствий радиации после взрывов атомных бомб. Когда угрозу атомного возмездия пронесло, обыватель оказался с обременяющими его запасами, особенно нелепыми в том, что касается соли. Можно представить, сколько чертей сыпалось на голову Советского Союза.

Все это сочеталось с бурной реакцией во Франции на действия Советского Союза в отношении Венгрии. Протестовали широкие круги французской общественности. Компартия, поддержавшая Советский Союз, попала под сильный удар. В разгар этих событий я был в Индии. Вернувшись, я узнал, как портились наши отношения со многими деятелями французской культуры, с которыми доводилось встречаться и мне.

И вот в этих-то условиях нам, нескольким новоиспеченным сотрудникам ЮНЕСКО, всего нас стало уже шестеро, приходилось бродить по городу и подыскивать себе квартиры, а заодно самым непосредственным образом ощущать настроения французов. Техника наших действий была проста. Узнав из газет, любых иных объявлений или от знакомых о существовании более менее подходящего предложения, нужно было звонить или являться по указанному адресу, представляться, потом осматривать, вести переговоры об условиях, попросту торговаться — деньги-то за квартиру мы платили тогда из своего кармана.

Однако для нас в те дни все, как правило, кончалось на первой же стадии — на представлении. Услышав, что речь идет о советском гражданине, француз либо вешал телефонную трубку, либо захлопывал дверь. Вежливость его заключалась в том, что он воздерживался от лобовых мотиваций. Я пускал в ход все знания французского, делал упор на том, что являюсь международным служащим. Это продвигало в ряде случаев операцию почти до заключения сделки, но, когда при подготовке контракта на стол выкладывались документы, удостоверяющие личность со всеми атрибутами, дело куда-то уходило, как вода в песок. А тут Победоносиков взбунтовался против писка Наташи и ее пеленок, подал челобитную послу. Тот мне: «Ты что же, хочешь меня рассорить с советником? С него, правда, проку никакого, он и языка-то не знает, но ты же понимаешь?..»

Значит, надо было понимать, а попросту поскорее съезжать.

Отдельную квартиру для себя мы так и не нашли, но зато нам удалось вместе с другим нашим сотрудником ЮНЕСКО С. Тангяном сиять на двоих отличную (худшей просто не было) четырехкомнатную квартиру на улице де Курсель. Такая коммунальная жизнь нам пришлась по душе, и, когда нам года через полтора пришлось менять квартиру, мы уже при утихших вокруг Советского Союза во Франции страстях нашли другую четырехкомнатную квартиру, опять-таки на двоих, на этот раз недалеко от Дома Инвалидов.

Нет худа без добра.

* * *

А как же шли дела на работе в ЮНЕСКО? Забыли ли там мое «милое» поступление на службу? Не могу утверждать это. Во всяком случае в том, что касается первого времени. К тому же не обошлось и без настораживающего инцидента. Как-то меня пригласил к себе англичанин Барнс, заведовавший всеми переводческими секциями — английской, французской и т. д.

На столе у Барнса лежал какой-то документ. Барнс демонстрировал высшую степень доброжелательности.

— Отлично написанный документ, господин Дубинин, — произнес он, расплываясь в улыбке.

— Простите, господни Барнс, но я не знаю, о каком документе идет речь?

— Так это же документ, совсем недавно переданный в ЮНЕСКО представительством Советского Союза. Он, конечно, писался вначале на русском языке, но в ЮНЕСКО представительство направило его в переводе на французский. Французский язык превосходный. Поздравляю.

— Я в первый раз слышу о таком документе, не понимаю, с чем вы меня поздравляете.

— Как же с чем, как же? Так хорошо на французский могли перевести только вы, кто же еще, господин Дубинин, мог оказать столь квалифицированную услугу господину Кеменову? Я, собственно, пригласил вас еще и для того, чтобы зачитать вам клятву международного чиновника…

Все стало ясным. Зачитать мне в таких обстоятельствах эту клятву было равнозначно выговору за нарушение этики сотрудника секретариата ЮНЕСКО, поскольку работать на кого бы то ни было, в том числе и на свое собственное государство — о чем я уже упоминал, — сотрудники секретариата не должны.

Я возмутился. То, что я впервые услышал о документе, лежавшем перед глазами Барнса, было святой правдой. Представительство вообще никогда не обращалось ко мне с просьбами о каких бы то ни было переводческих работах. Пришлось прервать Барнса.

— Повторяю, господин директор, что я не имею никакого отношения к тому, с чем вы хотите поздравить меня или в чем хотите упрекнуть. И если вы в самом деле после этого станете цитировать клятву, то, думаю, очень скоро оправдываться придется не мне, а вам.

В глазах у Барнса мелькнул злой огонек, но он совладал с собой и, забыв о клятве, примирительно закруглил разговор туманной фразой о том, что бывают, дескать, и неточные сведения…

Больше ничего подобного не повторялось.

Работа требовала, чтобы я овладел английским языком настолько, чтобы можно было «глазами», т. е. абстрагируясь от произношения, читать юнесковские документы на этом языке. Но основы языка так или иначе требовались, и я решил поступить на курсы в Британский институт в Париже. Однако и там нужна была предварительная подготовка, и для поступления следовало сдать экзамен. Тексты-задания такого вступительного испытания мне выдали на руки, предложив вернуть их через несколько дней. К сожалению, я быстро убедился, что моих весьма скромных познаний в английском было недостаточно даже для того, чтобы заготовить мало-мальски серьезные ответы дома и со словарем. Пришлось обратиться за помощью к коллеге из английской секции. Он и прошелся по моему заданию, после чего я отправил работу в Британский институт. Позже мне рассказали, что директор Института, взглянув на «мою» работу, заметил с улыбкой, что мое место не на первом курсе, а в его собственном кресле. Институтские грамматические экзерсисы и «топики» я старался дополнять всем, что могли дать непосредственно «производственные» знания. В этом отношении в ЮНЕСКО, заполненной документами на английском языке, как говорится, и стены помогали. И еще помогал обмен уроками с одним коллегой — австралийцем, изучавшим русский язык. Встречаясь с ним два-три раза в неделю, мы половину времени уделяли русскому уроку, другую — английскому. Через полтора года я начал работать с английскими документами и был назначен на престижную для человека моего возраста должность редактора — «П-4», которую приравнивали в то время к должности советника посольства.

* * *

Новое в советской внешней политике затрагивало не только содержание дипломатической работы, но и стиль поведения, сам образ жизни советских представителей за рубежом. Стали поощряться деловые связи с иностранцами, контакты с представителями все более широкого спектра политических и общественных тенденций. Было разрешено проводить ежегодные отпуска за границей в целях лучшего знакомства со страной пребывания.

Возможность провести отпуск во Франции мы с женой восприняли с энтузиазмом. Найти спутников оказалось проще простого. Ими оказалась семья наших коллег из ЮНЕСКО. Только что приобретенный «Пежо-403» являл собой великолепное средство передвижения на четверых. Туда были загружены палатка наших сотоварищей (нашей с женой спальней призвана была служить сама машина с ее раскладными передними сиденьями и открывающейся крышей), столик со стульями, газовый примус, киносъемочные камеры и фотоаппараты. Материальные приготовления на этом были завершены. Другое дело разработка маршрута. Этим, в спорах и советах, мы занимались долго, стремясь отыскать во Франции как можно больше интересных уголков, особенно в стороне от наезженных нами к тому времени туристических магистралей. Путь получился длиной в пять тысяч километров с остановками главным образом в кэмпингах.

Первый бросок мы сделали сразу до Дордони. Это сказочной красоты район. Река вьется между зеленых холмов, увенчанных бесчисленными замками. Небольшой городок Сарлат сохранился в том первозданном виде, как построили его в XII–XV веках. Его, как и наш Суздаль, пощадила цивилизация. Памятники материальной культуры уводят нас все дальше в глубь веков. Вот пещера Ласко. Открыли ее сравнительно недавно, в 1940 году. Мальчик обнаружил яму-отверстие в лесу. Она позволила проникнуть в палеонтологическую пещеру со сделанными где-то за 15 тысяч лет до нашей эры изображениями диких лошадей, быков, оленей, бизонов и других животных. Росписи поражают мастерством их творцов, их высокой техникой, умением искусно пользоваться не только богатой палитрой и по наш день сохраняющих свою свежесть красок и их оттенков, но и неровностями, выступами скальной поверхности, по которой мастера работали.

Эта пещера, по свидетельству специалистов, — один из лучших образцов художественного творчества людей каменного века. Во времена нашего путешествия пещера была еще открыта для посетителей, всего пять-семь минут очереди, и мы переносились в глубь тысячелетий. Очень скоро, однако, пещеру в целях лучшей сохранности рисунков закрыли для общественного доступа, а вблизи создали пещеру-имитацию для туристов. Утверждают, что точную копию, да только, думаю, нам с друзьями повезло, что мы видели настоящую.

Но даже не на пятнадцать-двадцать тысяч лет простирается разведанная история жизни человека в этом благодатном крае. Под огромной нависшей скалой сохранились следы стоянок кроманьонского человека. Впечатление такое, будто своды хранят намертво въевшуюся в них копоть костров людей той эпохи. А может быть, так оно и есть? Ясно во всяком случае, что человек, которого порой называют примитивным, умел выбирать себе места для обитания. Вот там поодаль среди долины, словно вздыбленный острием кверху утюг, высится гора. Гид рассказывает, что те самые первобытные люди загоняли на эту гору диких лошадей и преследовали их, обезумевших, до тех пор пока они не сваливались с крутого обрыва вниз, где их ждали готовые к действию костры. Кто не верит, говорит гид, тот может произвести раскопки у подножья, и не исключено, что он найдет там окаменевшие остатки костей животных тех времен.

Еще в середине прошлого века ученые установили, что район Дордони — один из наиболее крупных очагов зарождения человеческой цивилизации. Здесь, как считается, за 100–80 тысяч лет до нашей эры возникла так называемая Мустьерская культура, носителями которой были неандертальцы. Раскопки выявили такое большое число близко расположенных пещер, особенно по реке Везер, использовавшихся человеком, такое количество свидетельств его материальной культуры, находившейся в медленной, но неуклонной эволюции, что, по мнению специалистов, это были места длительного обитания большого населения, центр сосредоточения и контактов бесчисленных племен.

Еще одна достопримечательность Дордони — огромный провал-бездна под названием Падирак. Лифт спускает вас на глубину в сотню метров, где карстовые явления образовали вереницу гигантских украшенных сталактитами и сталагмитами залов с озерами, соединенными между собой подземной рекой. По ней вас прокатят на больших лодках.

* * *

В Ля Рошель, овеянную романтикой А. Дюма, мы попали в обеденное время и были рады оказаться недалеко от порта рядом с рыбным рестораном. Был он небольшим, чистеньким. Хозяин сам приветливо встречал посетителей, присматривал в течение всей трапезы, все ли идет как надо. Приняв у нас заказ, официант посоветовал взять еще и рыбный суп. Помня, что как-то у меня был не очень удачный опыт с этим блюдом, я не внял этому совету. Тотчас же около нашего стола появился хозяин.

— Как, дамы-господа, вы действительно не хотите отведать моего рыбного супа? Это невероятно!

Стараясь быть последовательным, я пытался как-то объясниться.

— Нет, в моем ресторане это невозможно. Не-до-пус-ти-мо! Я угощаю вас. Вместо денег я готов буду принять от вас только ваше мнение насчет его вкуса. Ничего другого. Чтобы в моем доме кто-то не попробовал рыбного супа?!.

И на нашем столе появилась большая супница с дымящейся ароматной жидкостью.

О, что это был за суп! Он заставил нас забыть о вкусе всего остального, хотя могу заверить читателя, что дары моря во Франции стоят внимания. Тут я позволю себе перенестись на несколько лет вперед, в год 1963-й, когда я во второй раз попал на работу во Францию. Помня о рыбном супе, ждал первую возможность, чтобы махнуть в Ля Рошель. Оказавшись там, взялся разыскивать и наш заветный ресторанчик. Но что это? Название то же, но это уже не ресторанчик. Теперь заведение занимает первые этажи всех зданий квартала.

А перед входом толпятся туристы! Вот это успех! Наконец, мы за столом и суп в тарелках. Заказанный, разумеется, нами самими. Но, увы, это был совсем не тот суп, каким нас щедро угощал хозяин.

— А где же сам хозяин? Это мой старый знакомый, нельзя ли повидаться с ним?

— К сожалению, мсье, хозяина нет в ресторане, у него столько дел!

Успех!..

* * *